Александр Гулько
Райгород
М.: Книжники, 2022. — 440 с.

Александр Гулько поставил перед собой очень амбициозную задачу. В первом приближении она выглядит так: рассказать об одной жизни размером почти в столетие, начавшейся в еврейском местечке Райгород и закончившейся неподалеку от него, в Виннице. Главный герой, Лейб Гройсман рождается вместе с веком, 1 января 1901 года, и умирает в предпоследний день 1996‑го, то есть чуть‑чуть не дожив до 96 лет. Надо сказать, с цифрами и датами автор путается: по его словам, Лейб умирает 97‑летним (но ведь 30 декабря 1996‑го — в последний его день на земле — ему не было и 96?..) Также у автора выходит, например, что малиновые пиджаки вкупе с их носителями как социальным типом появляются в 1980‑х, в пору перестройки, тогда как все мы помним, что это новация 1990‑х. Чеченская война в романе умудряется начаться до 1993 года, хотя события ее отсчитывают с 11 декабря 1994‑го. Но эти наблюдения — скорее, от занудства, чтобы отметить уязвимые точки романа и со спокойной совестью перейти к его достоинствам.

Не укладывается в голове, отчего еврейка носит немыслимое для еврейской традиции, греческое имя Неонила — редкое даже среди православных и органичное скорее уж в русском старообрядческом кругу. Так в романе зовут жену сына Лейба, Семы, в еврействе которой он уверяет своих родителей, чтобы те не отговаривали его от женитьбы. «Сибирская еврейка»… Вполне возможно, что он своих довольно простодушных родителей обманул, с Семы станется, но в таком случае обману удалось не броситься в глаза: Лейб Сендерович эту Неонилу видел, и ничто его не смутило (хотя о еврействе Неонилы и впрямь не свидетельствует ни единая черта). По всей вероятности, в этом был умысел; я даже догадываюсь, какой. Забежим вперед и проговоримся о том, что заготовлено было на самый конец здешнего рассуждения.

Имя первой героини, вошедшей в семейный круг Гройсманов, видится знаком отхода евреев от традиции, разрушения ее, начавшегося после революции и продолжавшегося весь XX век. Смысл этого имени, происходящего от греческого «неон» — «молодость», «юность», отсылает к «новому», «новизне». Той самой новизне, ради которой российские евреи XX века забыли свои корни.

Будем честны: текст Гулько ощутимо неровный, и прежде всего в том, что одно проговаривается подробно, раскладывается на диалоги, развертывается во внимательные описания (и как они у автора хорошо, наглядно и живо получаются!), а другое несется сломя голову и выглядит, скорее, как беглый пересказ, конспект романа, которому еще только предстоит быть написанным. Герои — даже те, что могли бы претендовать на статус центральных, — проработаны неравномерно: некоторые ярко и детально (как, например, внук Лейба Нюма, о котором мы даже знаем, как он выглядел, хотя немногие герои «Райгорода» могут этим похвастаться), некоторые лишь намечены несколькими размашистыми штрихами. Многообещающе заявленный в самом начале друг главного героя — многомерный, сложный персонаж Исаак Каплун (мы многое узнаем о его метаниях в годы становления советской власти) — далее присутствует только беглыми упоминаниями и умирает где‑то ближе к концу второй трети романа, причем о смерти его рассказано подробнее, чем о предшествовавшей ей жизни. Сыновьям‑близнецам младшей сестры Лейба Леи, которые занимают в романе довольно много места — им принадлежит одна из важных тематических линий, не достается даже имен. Долгое время они существуют безымянными, пока взамен имен не получают «ярлыки» по своим женам Симе и Фире (от которых — да, оба попали в тотальную зависимость): соответственно «Симкин» и «Фиркин».

Автору есть за что простить эту неровность — ее даже можно понять. Ему слишком многое надо было рассказать — и уместить все на небольшом, обозримом пространстве романа (где нет и полутысячи страниц). А история начинается еще в конце XIX века, когда встретились и полюбили друг друга родители Лейба, Сендер и Соня, и заканчивается в последние годы XX столетия, уже за пределами жизни главного героя.

То, что было начато как история одной‑единственной жизни, типичной и очень характерной, разрослось до семейной саги, до истории разных ветвей все еще ветвящегося родового древа Гройсманов, а по большому счету — до истории русско‑украинского еврейства в минувшем столетии. В каком‑то смысле можно сказать, что это история всего советского и раннего постсоветского общества, — роман отчасти и исторический.

Начинается он именно так: погружением читателя в широкий контекст.

Городок <…> долго назывался иначе — не Райгород, а Крайгород. Что было довольно символично. Основанный в пятнадцатом веке, он несколько столетий находился на краю в буквальном смысле этого слова. Вначале — на южном краю Великого княжества Литовского, потом — на восточном рубеже Речи Посполитой. Позже — у северной границы Османской империи, а когда турок изгнали поляки, опять стал польской приграничной крепостью. Возможно, такое название сохранилось бы и до нынешних времен, но в конце восемнадцатого века произошел очередной раздел Речи Посполитой, и городок оказался в составе Российской империи. Именно тогда в его названии произошли изменения: городок стал местечком, и из его названия исчезла буква «К». То есть Крайгород превратился в Райгород. Что с учетом геополитических перемен, вероятно, тоже должно было стать символичным.

Этой линии автор, однако, не выдерживает: общая история остается на полях повествования, лишь изредка вторгаясь в жизнь героев, чтобы круто ее изменить, сломать или уничтожить. В фокусе внимания остается частная жизнь.

В романе очень важен и очень удался автору внимательный, подробный экскурс в еврейский быт и сопутствующие ему нравы, а также порождаемые всем этим человеческие типы на разных этапах истории XX века — в том числе на взгляд читателя, который ничего об этом не знает и осваивает предмет с азов. Этнографичен ли роман? В значительной мере да. Гулько точен в психологических, бытовых, речевых деталях; он дает узнаваемый слепок с исчезнувшей жизни, со множества исчезнувших жизней. Автор находит нужным объяснить, что такое мезуза, сидур, бар мицва, хотя объяснения вынесены в сноски, героям романа все это известно. Однако известно лишь старшим героям — ровесникам Гройсмана. Представители поколений, следующих за ним, то есть родившиеся после революции, уже не интересуются подобными вещами. Младшие Гройсманы не только не говорят на идише, но, когда ближе к концу романа старый Лейб идет за гробом своей Ривы и, как им кажется, что‑то поет, — они даже не понимают, что он молится…

И тут пора сказать главное. Выглядящий как бытописание и этнография и имеющий много соответствующих черт, роман Гулько на самом деле — проповедь. Поверите ли, это метафизическая история. При том, что ни единой мысли на этот счет автор напрямую не формулирует — он все показывает исключительно на примерах.

История семьи Гройсман показана как история исхода из рая — из пространства почти мифологического в своей гармонии. Насыщено счастьем, смыслом, полнотой и глубиной жизни в романе то, что относится ко временам молодости родителей Лейба и его детству: до погрома, убившего Сендера и Соню, положившего конец самой возможности гармонии и смысла, и до последовавшей вскоре революции, которая сделала этот конец бесповоротным.

Сендер был человек простой и добрый. Продолжая семейную традицию, дело свое знал хорошо, вел его разумно, толково. Но главное, с удовольствием. Утверждал, что, если бы не субботы и праздники, никогда бы лавку и не закрывал. «Сендер, ша! — посмеивались соседи. — Сделай перерыв! Смотри, жена убежит! Не сглазить бы, такая красавица…»

Соседи говорили правду. Соня действительно была красива. Причем той теплой, глубокой и лишенной внешней яркости красотой, которая отличает женщину по‑настоящему красивую от заурядной красотки.

Целыми днями, хлопоча в лавке, Сендер и Соня ждали ночи, чтоб, забыв об усталости, поскорее оказаться в жарких объятиях друг друга. Засыпая, держались за руки и видели одни и те же сны. Просыпались с рассветом, чтоб с улыбкой встретить дела и заботы нового дня.

Так в трудах и радостях протекала их жизнь.

Кажется, с самой большой любовью автор пишет именно об этой — доисторической, допогромной, райской — части всей истории. Конечно же, он — вместе со своим главным героем — ее идеализирует. Но это и понятно: такой полноты и гармонии, чистоты и подлинности не будет больше никогда.

Спустя много лет, рассказывая детям, а потом и внукам о своем детстве, семье, Лейб Гройсман скажет, что у него было хорошее детство и он был самым счастливым ребенком на свете. Дом, где он рос, был чистым, теплым и уютным. Он до сих пор помнит, какой свежестью и цветами пахло белье, которое стелила ему мама. Какой невыразимой, особой теплотой мерцали свечи пятничными вечерами. Какой доброй сказкой и мудрым предостережением звучала папина молитва перед шабатом.

Метафизичность же этой истории вот в чем. Отмеченная уже одномерность некоторых фигур романа, беспросветность и пустота жизни даже лучших из них (например, дочери Лейба Раи — хорошего, доброго человека, но, как ни жестоко это прозвучит, «без верхних этажей») напрямую связаны, как неопровержимо показывает автор, с утратой связи с традицией предков и религиозным измерением жизни, то есть с источником осмысленности всего, что в жизни происходит.

И уже ничего не меняет то обстоятельство, что некоторые из героев в 1990‑х годах уезжают в Израиль. Все они просто слепы, жизнь их заполнена суетой, кажется, кроме денег и мещанского благополучия ничего их не интересует…

Тут, надо признать, виноват и сам Лейб — человек с очень хорошей «основой», но привыкший, что все проблемы можно решить деньгами, и не обращавший детей к ценностям предков. Показывающий это автор не идеализирует своего героя. И он его понимает: что называется, время было такое.

Младшим Гройсманам фатальным образом «не дается» даже любовь. Физическое влечение — сколько угодно. Привязанность, привычка, зависимость — да. Но такой глубокой, всеобъемлющей, надежной, размером во всю жизнь любви, одухотворявшей всю жизнь, как у Лейба с его Ривой, ни у кого из детей и внуков не получается. И относится это не только к любви между мужчиной и женщиной, но к любви вообще — например, братской. Так, фатально ссорятся друг с другом безымянные сыновья‑близнецы Леи из‑за того, что их жены не поделили имущество умершей матери братьев. Они не мирятся даже годы спустя на могиле Леи. Кажется, в мире что‑то безнадежно утрачено… Хотя… нет, не все. И может быть, даже не безнадежно.

В конце романа, уже после смерти Лейба, происходит прорыв — в том направлении, которое для потомков Гройсмана казалось вроде бы закрытым. Один из его внуков вдруг отдает деньги, шальные — видимо, немалые, — еврейской общине Райгорода. Для раввина это становится полной неожиданностью.

Шломо посмотрел на часы, отметил, что до молитвы осталось несколько минут и нужно поторапливаться. Достал сумку с талесом и филактериями, приготовился их надеть. В этот момент в дверь постучали. На пороге стоял один из его прихожан, Ефим, владелец недавно открытого торгового центра. Лицо его было встревожено. На вопрос, что случилось, Ефим сказал, что у арон кодеша стоит чемодан. Только что к синагоге подъехала машина, из нее вышел тот человек, что вчера заезжал, достал из багажника чемодан, занес внутрь, оставил и быстро уехал. «Может, позвать милицию? — предложил Ефим. — Вдруг бомба!» Шломо сказал, что не нужно, он сам посмотрит. Средних размеров кожаный чемодан находился на столе. Шломо тронул замки. Они неожиданно легко открылись. Откинув крышку, он увидел упакованные в полиэтилен доллары. Десять упаковок по сто тысяч в каждой. Сверху лежала записка. В ней по‑русски было написано: «От моего дедушки». Подписи под этой фразой не было.

Шаг, который кажется почти немыслимым, если знать психологию этих людей (а мы насмотрелись на них на протяжении всего романа) и думать, что они к этой психологии сводятся.

И главное автору в его книге удалось. Проповеднические намерения не приводят его к морализаторству. Жизнь, вместившаяся в его роман, — яркая и узнаваемая, а его Лейб — живой.

Роман Александра Гулько «Райгород» можно приобрести на сайте издательства «Книжники»