Ресторан гостиницы с его пафосной безликостью — не лучшее место для интервью. Но похожий на небольшого филина Говард Джейкобсон держится с ироничной английской непринужденностью и сразу располагает к себе. Журналист, телеведущий, он начал издаваться еще в 1980‑х. В 2010 году получил Букеровскую премию за роман «Вопрос Финклера». К Букеру, правда, его отношение более чем спокойное. Выбор лауреатов нынешнего года (Маргарет Этвуд «Заветы», Бернардин Эваристо «Девочка, женщина, другое») ему кажется следствием современных тенденций во взглядах на гендерную проблему. «Вы так решили — o’кей. А я закрою окна, двери и подожду, когда Букер будет вручаться не за актуальность и социальность, а вернется к литературе». О сегодняшних (даже очень известных) английских писателях он говорит осторожно. «Как можно судить современных авторов, находясь с ними в одном литературном потоке? Судить можно классику. Так что я предпочитаю мертвых писателей живым».

Он устал от постоянных сравнений со знаменитым Филипом Ротом и рассказывает такую историю. «Мне никогда не нравился Филип Рот. Мы сталкивались с ним на разных мероприятиях, но он был сух со мною. Пожмет руку, и все. И вот как‑то я повстречался с Гарольдом Блумом, который, увидев меня воскликнул: “Привет, как ты, давно не виделись!” Я сказал: “Да мы никогда и не встречались с вами раньше”. — “Как так? Странно”, — сказал он. “Уверяю вас”. И потом, когда мы с ним снова встретились, он сказал: “Я знаю, почему мне показалось, что мы знакомы. Я видел ваши фотографии на обложках книг на прикроватном столике Филипа Рота”».

Он отстаивает каноническую романную традицию и говорит, что экспериментировать с формой нужно осторожно — излишние эксперименты сужают аудиторию. И его совсем не пугает, что в романе «J» (М.: Книжники, 2019) он обратился к хорошо разработанному жанру антиутопии. Впрочем, выбор этот не случаен, Джейкобсон затрагивает в романе важнейшую, на его взгляд, проблему: утрата памяти и подъем антисемитизма. Собственно, это и определило характер беседы.

НИКОЛАЙ АЛЕКСАНДРОВ → Расспрашивали ли вы родителей о своих еврейских корнях?

ГОВАРД ДЖЕЙКОБСОН ← Они никогда мне не рассказывали, когда я спрашивал: «Откуда мы?» — поскольку я знал, что мы не англичане. Мой отец родился в Англии, моя мать родилась в Англии, но их родители — нет. Поэтому я спрашивал, откуда мы. И они отвечали: «Из России». Мы жили небольшой еврейской общиной в Манчестере и знали, что мы не англичане. Мы ходили в английскую школу, жили английской жизнью, но мы знали, что наше прошлое — не английское. Но родители не говорили об этом. Возможно, и их родители им не рассказывали об этом. Но я помню, как гулял с бабушкой с материнской стороны, которая говорила на идише, по небольшому «польскому местечку» в Манчестере, где были дома с огородами и курами и люди говорили на идише.

Однако спустя много лет отец сказал мне впервые, что приехали мы из Украины, из Каменец‑Подольска. Это по отцовской линии. Что касается матери, то она ничего не знала о своем прошлом, и я случайно узнал из одного письма около 25 лет тому назад, что она из Литвы. Я ездил в эти места и снял небольшой фильм. Может быть, она знала, но забыла, или хотела забыть, поскольку прошлое казалось опасным, может быть, стеснялась. Не знаю.

НА → Сохранился ли какой‑нибудь семейный архив?

ГД ← Нет. И даже когда я ездил в Литву — это небольшой городок на границе с Польшей, мне ничего не удалось найти. Никого не осталось. Только кладбище, которое мы долго искали, спрашивая, где здесь еврейское кладбище. И наконец нашли. Три могильных камня. Больше ничего. От населения в 17 200 человек. Камни растащили, из них строили дома. О евреях забыли. В Литве не любили евреев. Даже нацисты были удивлены жестокостью литовских погромов.

НА → Эта община в Манчестере была религиозной или нет?

ГД ← Нет, это был замечательный светский иудаизм. Мы знали, что мы евреи, что откуда‑то приехали сюда, но мы не слишком серьезно относились к религиозным обрядам. У мальчиков была бар мицва, были еврейские свадьбы. Я помню друзей моего отца. Нет, не было этих черных еврейских шляп. Сейчас все несколько изменилось. Но я — плод того, светского иудаизма, который мне очень по душе, хотя я и лоялен по отношению к европейскому иудаизму.

НА → То есть шабат, Песах, еврейские праздники — все это было отдельно от вас?

ГД ← Нет‑нет, мы отмечали Песах, Йом Кипур. Шабат — нет, по крайней мере, мои родители. Мой отец работал в торговле и не соблюдал субботу.

НА → Вы хорошо помните своих бабушек и дедушек?

ГД ← Мой дед с отцовской стороны умер, когда я был совсем маленьким. А бабушку и дедушку по материнской линии, прабабушку и прадедушку я помню хорошо. Вот у них были куры в саду.

НА → Может быть, вы помните что‑нибудь на идише, если бабушка на нем говорила.

ГД ← Да, я помню идишизмы и использую их в своих романах. Правда, совсем немного. Но иногда, когда я пишу, эти слова вдруг всплывают в моем сознании. Мой отец часто употреблял идиш в разговорах с матерью, и ее родители, конечно, тоже много говорили на идише. Я знаю лишь отдельные фразы и выражения. Я хотел бы знать больше, это очень выразительный язык. Отец на работе, в общении использовал идиш как своего рода тайный язык.

НА → Каково было отношение к еврейской общине в Манчестере?

ГД ← Были, конечно, некоторое неприятие и подозрительность. Я пошел в школу, 20% учеников были евреями. Еврейские мальчики умные, учатся хорошо — так что и учителя к нам хорошо относились. А ровесники… Было, конечно, но не в Манчестере. Некоторая враждебность шла от подростков предместий. Они не знали евреев до этого. Мы для них были несколько сказочными персонажами. А потом я поступил в университет, и там все было прекрасно. Забавно, что мой преподаватель никак не мог запомнить мою фамилию и называл меня то Бернстайн, то Квикстайн, то Абрахамсон, ну, в общем, какой‑то еврей. Но в то время, когда я был молодым, к евреям и к Израилю было хорошее отношение. Англичане любили Израиль. Все изменилось после войны 1973 года. Тогда стало набирать силу антисионистское движение. Левыми в 1980‑х годах Израиль стал восприниматься как империалистическая сила, союзник США и прочее.

НА → Говорили ли в семье о Холокосте?

ГД ← Нет. Мы утратили семейную память. Когда я рос, в семье не говорили об этом. Да и в Англии в 1940–1950‑х годах немного знали об этом. Книги о Холокосте стали появляться лишь в середине 1950‑х. Моя семья приехала в Англию в 1880‑х. Две большие эмигрантские волны пришлись на 80–90‑е годы XIX века и на 1906 год. Так что мои родители должны были быть благодарны своим, что те вовремя уехали. Но я знал многих, кто потерял семью во время Холокоста.

НА → В вашем романе «J» прошлое — одна из главных тем, как и во многих других современных произведениях. Почему тема прошлого сегодня становится столь актуальной?

ГД ← Я думаю, литература всегда интересовалась прошлым. Обращение к прошлому — вполне традиционная черта романа. Вряд ли здесь есть что‑то новое. Но я чувствую сегодня, что уроки истории 1930–1940‑х не усвоены. И это время может возвратиться, может вернуться антисемитизм той эпохи. Спустя 100 лет после Холокоста (совсем недолгое время) эта катастрофа может разразиться вновь. Если ненависть к евреям не иссякла после Холокоста — значит, ничего не изменилось, и это вечная проблема, вечное возвращение ненависти. Я думаю, главная вещь — не забывать прошлое. Это тяжело в наше время — убедить людей помнить. Мой герой — философ, узник Освенцима и Бухенвальда Жан Америк, сказавший: «Я не забываю и не прощаю». Многие говорят: это безумие, а я вспоминаю кадр из гениального фильма «Шоа», где бывший лагерник, прошедший ужасы лагеря смерти, глядя в камеру, говорит: «Если бы вы могли лизнуть мое сердце, вы бы почувствовали яд». Это главная проблема сегодняшнего дня и сегодняшних демократий, лидеры которых позволяют себе не помнить, забыть.

НА → Какие ваши любимые еврейские писатели, кого вы считаете выразителями национального духа?

ГД ← Я думаю, что не стоит говорить о выразителях еврейского духа как такового, поскольку это абстракция. Есть американские, израильские, английские еврейские писатели. Так что трудно сказать. Скажем, Амос Оз, Гроссман, с моей точки зрения, — большие писатели. Может быть, легче всего это отнести именно к израильским писателям. Потому что Израиль — дом, где хранится дух. Здесь квинтэссенция голоса еврейства. Не самый лучший аргумент, конечно, но мне кажется так. Я люблю Исаака Башевиса Зингера, который вобрал в себя истории европейских евреев 1920–1930‑х годов. Его меньше читают сейчас, он был более популярен 25 лет назад. Его, конечно, знают, но читают сегодня больше Сола Беллоу.

Мне кажется, что еврейский голос более внятно слышен в американской культуре, которая переламывает, перетряхивает голоса разных культур. Еврейский юмор растворен в американской культуре. В Англии не так, и доля еврейства в моих романах чувствуется иначе. Мне часто говорят, что я английский Филип Рот или английский Вуди Аллен. Я отвечаю, спасибо за столь лестный комплимент, но я бы предпочел быть еврейской Джейн Остин. Это шутка, но я и в самом деле в большей степени еврейская Джейн Остин, чем английский Филип Рот. Моя мать предпочитала английскую классику, хотя могла читать, скажем, Дэвида Лоуренса, и я воспитывался на романах Диккенса, Остин. Да, это сложности еврейской интеграции в другую культуру. Мы знаем, чем закончилось для евреев это вживание в культуру немецкую. Но в данном случае, я думаю, это менее опасно. К тому же в английскую культуру сложно проникнуть, она во многом непроницаема, дистанцируется от постороннего, чужеродного, отстраняется от чужого голоса. Американская культура более шумная, многоголосая. Но, коротко говоря, выражение еврейского духа зависит от того, где вы есть.

Книгу Говарда Джейкобсона «J [Джей]» можно приобрести на сайте издательства «Книжники»