В начале 1990‑х годов на одном культурном мероприятии в Тель‑Авиве я познакомился с пожилым еврейским актером, приехавшим в Израиль из Румынии. Назову его здесь Гедалья Грин. Это был высокий грузный мужчина, немного полысевший, с красноватым лицом. Он носил очки с толстыми линзами и всегда выглядел аккуратно, со вкусом одетым. В тель‑авивском городском ландшафте он смотрелся удивительно по‑европейски. Мы подружились, время от времени встречались в кафе на улице Бен‑Иеуда, несколько раз я бывал у него дома, недалеко от тель‑авивского порта. Мне очень нравилось беседовать с Гедальей на идише, вернее, слушать его воспоминания из жизни еврейского театра, которые он передавал необычайно интересно, густо приправляя свои рассказы юмором.

Кроме того, мы обсуждали новости идиш‑бранжи Профессиональная отрасль.
в Израиле, и Грин всегда старался остудить мой юношеский пыл и мое неизменное желание улучшить ситуацию с идишем в стране. Он всеми силами старался увести меня от моего максималистского и бескомпромиссного подхода, при этом прекрасно понимая и поддерживая мои идеи и стремления. Одновременно он пытался меня убедить в том, что с разными людьми нужно ладить, иногда закрывая глаза на глупость и недостатки, меньше бороться и всегда искать пути к сотрудничеству.

На мои возражения он отвечал: «Я старше тебя более чем на сорок лет, прожил жизнь, прошел через огонь и воду и даю тебе мудрые советы “без гроша денег”. Спустя годы ты вспомнишь меня и скажешь сам себе: “А ведь Гедалья Грин был прав…”»

И действительно, вспоминая те времена, я понимаю, насколько был тогда наивным и вместе с тем непримиримым максималистом. Разумеется, с возрастом мир перестает видеться только в черно‑белом цвете, начинаешь замечать многочисленные краски, оттенки, отблески… И сегодня я нередко и совершенно искренне говорю себе: «Гедалья Грин таки был прав».

В конце 1990‑х годов в Тель‑Авиве разгорелся острый конфликт между двумя ведущими организациями в области культуры идиша. Все это широко обсуждалось в идишской прессе, сопровождалось многочисленными спорами, скандалами и обоюдно обвиняющими письмами. Вместо того чтобы объединить усилия на благо угасающих искорок идиша, которые тогда еще теплились в Израиле, оба сообщества буквально пили кровь друг друга. Поскольку в указанное время я работал в одной из этих организаций, то принимал упомянутый конфликт близко к сердцу, пропуская через себя все его нюансы. В один из дней я пришел к Гедалье Грину домой и выплакал перед ним свою душу, при этом поклявшись, что никогда в жизни не прощу противоборствующую сторону и моя нога не ступит на их порог. Гедалья выслушал меня внимательно, спокойно улыбнулся и сказал:

— Прошу тебя, воздержись от своих клятв и бойкотов, это совершенно излишне. Откуда ты можешь знать, какие сюрпризы преподнесет тебе жизнь? Не будь настолько упертым, ты ведь знаешь, как говорят, что с бедой нужно переспать ночь. Сейчас ты разгорячен, поэтому, не задумываясь, наложил на кого‑то херем Запрет, бойкот, высшая мера осуждения в еврейской общине (ивр. ).
, погоди, остынь немного…

— Я поклялся совершенно осознанно и не знаю, что должно произойти, чтобы я поменял свое мнение и нарушил эту клятву, — настаивал я на своем, не будучи готов ни к какому компромиссу.

— Если так, — сказал Гедалья, — то послушай‑ка мою собственную историю, возможно, она смягчит тебя и научит отказываться от ненужных обетов.

Гедалья уселся поглубже в кресло, снял очки, задумался на мгновение и с серьезным лицом начал рассказывать.

— Даже и не знаю, с чего начать… Я ведь говорил тебе, что родом из Черновиц Ныне официальное название города — Черновцы, до 1944 года—Черновицы: коренные жители называли и называют так город доныне. — Ред.
. Я рос в состоятельной семье, мой отец был зубным врачом, а мать — преподавателем фортепиано. У нас была красивая квартира в самом центре города, буквально напротив «Темпеля» Хоральная синагога в неомавританском стиле, возведенная в 1870‑х годах в Черновцах. . Ты ведь знаешь Черновицы… Мой отец хотел, чтобы я пошел по его стопам, и был уверен, что я тоже стану изучать стоматологию, но я мечтал о чем‑то другом… С детства я был влюблен в еврейский театр, ходил на все спектакли по нескольку раз, большинство текстов знал наизусть. Моя мечта заключалась в игре на сцене, при этом у меня был красивый голос и я неплохо пел. Отцу не нравилось мое увлечение театром, но после долгих уговоров он разрешил мне учиться в драматической студии. С пятнадцати лет я почти каждый день после обычной школы бежал в «Тойнби‑Халле» «Тойнби‑Халле» — здание, в котором действовал ряд просветительских программ для еврейского населения Черновиц (Еврейский народный университет).
, где посещал занятия по сценическому искусству. Мы не просто ставили и играли пьесы, там была серьезная учебная программа и удивительные педагоги, которые вкладывали в нас всю душу. Иногда я размышляю о том, что знания, полученные нами в ту пору, не уступают сегодняшним университетским.

Когда началась война, нас всех услали в гетто в Транснистрию Губернаторство Транснистрия было образовано румынскими властями на территории части оккупированных областей Украины (Винницкой, Одесской, Николаевской) и левобережной части Молдавии во время войны. . Что мы там пережили, я не должен тебе рассказывать, ты сам знаешь достаточно. Мои родители, оба, остались навечно в Бершади, а мы с сестрой выжили. Я был здоровым парнем и работал тяжело за пределами гетто, поэтому кусок хлеба, по крайней мере, у нас был.

После освобождения мы с сестрой поехали обратно в Черновицы, где я быстро понял, что жить под советской властью будет невыносимо. Мы не захотели оставаться в советском «раю». Зимой 1946 года всеми правдами и неправдами нам удалось перейти границу и добраться до Бухареста. Поскольку румынский был моим вторым родным языком, я довольно легко устроился на временную работу, чтобы не нуждаться в самом необходимом. Мы сняли комнатку, сестра пошла на медицинские курсы. Тем не менее я был полон надежды, что начну новую жизнь, а главное, смогу играть в театре.

Как только в августе 1948 года я услышал объявление о создании государственного еврейского театра, я сразу побежал туда на прослушивания. К счастью, меня тут же приняли в труппу, а когда я рассказал, что перед войной учился в черновицкой театральной студии и назвал имена своих педагогов, всякие вопросы вообще отпали.

Что я могу тебе сказать? В тот момент в мире не было человека счастливее, чем я. Понимаешь, когда мечтаешь о какой‑то возвышенной вещи и мечта превращается в явь, что может быть лучше и красивее?

На этой фразе Гедалья разволновался: его лицо еще больше раскраснелось, при этом он оживленно жестикулировал. Его настроение передалось и мне.

— Вас приняли в труппу театра или на конкретную роль? — поинтересовался я.

— Конечно, в труппу, на полную ставку. Я тогда был переполнен радостью, — продолжил он, — но только со стороны кажется, что театр — это сцена, свет рампы, цветы и аплодисменты. На самом деле это тяжкий ежедневный труд. Порой «выплевываешь легкие», пока роль не станет такой, какой должна быть. Но я каждый день благодарю судьбу за то, что осуществилась моя мечта.

Еврейскому театру в Бухаресте я обязан не только моей профессиональной карьерой, но и моей чудесной семьей. Осенью 1949 года в труппу приняли актрису неземной красоты. Когда я увидел ее, сразу влюбился по уши, прикипел к ней и твердо решил: она будет моей женой. Думаешь, я не сдержал слова? Вот же она! — Гедалья громко рассмеялся и кивком головы указал на свою жену Перл, которая хлопотала на кухне.

— И что, она сразу поддалась вашему напору? — попытался я поддержать шутливое настроение.

— Послушай, если я для себя окончательно решил, то у нее уже не оставалось другого выбора. Тогда было так, теперь все наоборот: она — хозяйка в доме, а мое мнение никого не интересует, — рассмеялся он еще громче. — Короче, мы поженились, жили вполне прилично, через год родился наш сын, его назвали Беньомин, в честь моего отца.

Все было неплохо. Мы оба работали в театре. Возможно, не всем известно, что жизнь за кулисами не так красива, как спектакль на сцене. В каждом театре взращиваются тонны эго, не прекращается внутренняя борьба, процветает зависть, которая зачастую приводит к ненависти. Есть интриги, сплетни, наговоры, а чего нет?.. Твои сегодняшние проблемы — это просто детские игры по сравнению с тем, на что я насмотрелся и чего наслушался по ту сторону театрального занавеса. Но вопреки всему было и много хорошего. Была дружба, собирались вместе, весело проводили время. Во время гастролей еще больше сближались.

У меня в театре были хорошие друзья, но лучшим другом был… ну, так и быть, его звали Гершл… — Гедалья немного поколебался и решил не называть фамилию. — Мы были больше чем друзья, буквально братья, не имели друг от друга никаких секретов. Он родился в местечке Строжинец, очень недалеко от Черновиц, во время войны также был в Транснистрии, в Шаргородском гетто. Но познакомились мы уже в Бухаресте, в театре.

В гетто он тоже потерял всех своих близких и с тех пор жил в постоянной депрессии. У меня хотя бы была сестра, а он остался совсем один на свете — одинок, как камень. Я действительно любил его как родного брата, он глубоко вошел в мое сердце. И я всеми силами старался вернуть его к нормальной жизни. С девушками ему не фартило, он знакомился, но более чем пару раз с ним ни одна не встречалась. Кому хочется арайнкрихн мит а гезунтн коп ин кранкн бэт Влезть здоровой головой в больную кровать (идиш).
. Такой вот горемыка. При этом Гершл был исключительно талантлив, потрясающий актер, шикарный голос!.. На сцене он оживал и расцветал, буквально приобретая нешоме‑йетирэ Понятие из еврейской традиции, означающее дополнительную душу, появляющуюся у евреев в шабес. Фразеологически — состояние особого духовного подъема, вдохновения (идиш).
, но после спектакля снова возвращался к своей морэ‑шхойрэ Буквально — черная желчь (идиш), состояние глубокой депрессии, подавленности.
. Моя Перл почти сразу заметила, что он начал прикладываться к бутылке. Меня это очень страшило, потому что в его душевном состоянии можно было легко превратиться в пьяницу и абсолютно деградировать. Много часов мы проводили в беседах. Гершл изливал передо мной свою сердечную горечь, а я непрестанно искал тему за темой, только чтобы вытащить его из того темного угла, в который он сам себя заточил. Мы были одного возраста, несмотря на все пережитое, я был полон жизнелюбия, а он в свои двадцать шесть имел старую измученную душу. Разумеется, я не психолог, но считал своим долгом вернуть этого парня ко внутреннему равновесию, излечить его израненное сердце и отвлечь, насколько было возможно.

Короче, в конце 1950‑х годов положение в Румынии ухудшилось. Экономически страна всегда была отсталой, к этому мы уже привыкли, но политическая ситуация обострилась не на шутку. Мегаломанские Мегаломания, бред величия (др.‑греч.) — бредовый тип самосознания и поведения, выражающийся в крайней степени переоценки своей важности, в том числе политического влияния.
планы коммунистов росли и буйствовали, секуритате Департамент государственной безопасности в Социалистической Республике Румыния, сочетавший функции спецслужбы и политической полиции. свирепствовала, число арестов росло, и, естественно, те евреи, которые там еще оставались, первыми попадали под подозрение. В начале 1960‑х не проходило пары месяцев, чтобы кого‑то из театра не вызвали на допрос или не арестовали. Перл, боясь остаться одна с ребенком на руках, умоляла меня уйти из театра и найти другую работу. Но я не представлял свою жизнь без сцены и ничего не хотел слушать. Я был далек от политики и считал, что мне нечего бояться.

Однажды, придя в театр, это было в декабре 1960 года, я узнал от вахтера, что ночью забрали Гершла. Неподдельный ужас охватил меня, я оцепенел, будто получил бревном по голове. Зная о своем друге все, вплоть до интимных подробностей, я понимал, что его связь с политикой была такой же правдой, как и то, что я — прима китайского балета. «Что за глупость? — твердил я себе. — Конечно, трудно ручаться за других, кто может быть уверен, что творится за чужой дверью? Но Гершл?.. Это невозможно, готов отдать голову на отсечение!» Я ходил как в воду опущенный, не зная, что делать и, будучи не в состоянии играть на сцене, попросил отпуск в театре. Но это был лишь первый удар…

2 февраля 1961 года пришла моя очередь. Ночью в нашу квартиру ввалились двое из секуритате, буквально стащили меня с кровати, с завязанными глазами посадили в автомобиль и куда‑то повезли. Спустя время, тянувшееся мучительно долго, меня втолкнули в какую‑то ужасающую комнатку, освещенную тусклым светом, где стояли стол и стул. Следователь, худой смуглый румын с крупными густыми усами, предъявил мне обвинение в ведении в театре националистической антикоммунистической агитации, распространении запрещенных материалов, подталкивающих евреев подавать прошения на выезд в Израиль. Разумеется, я все отрицал, сопротивляясь изо всех сил, утверждал, что это высосано из пальца. Но на каждое мое возражение был ответ, что имеются свидетели, письменно подтвердившие эти обвинения.

Вначале следователь говорил ровно, даже создавалось впечатление, что он на моей стороне и хочет помочь. Но вдруг в мгновение ока он вскочил и схватил меня за чуприну… Да, не смейся, у меня когда‑то была красивая чуприна, — Гедалья саркастически усмехнулся. — Следователь заорал и, дико глядя на меня, с размаху ударил по лицу. Из носа хлынула кровь. А я продолжал повторять, что не знаю, о чем он говорит, и мне не в чем признаваться… Тогда пышноусый румын вновь натянул на физиономию заботливую гримасу и спокойно спросил:

— Ты хорошо знаешь своего коллегу Гершла Д.?

— Да, я его знаю хорошо, мы близкие друзья, мне известно, что полтора месяца назад его арестовали. Могу поклясться, что он тоже ни в чем не виноват.

— Вот тааааак? — следователь вдруг начал растягивать слова. — Ты знаешь его почерк?

— Да, я знаю его почерк, — все еще не ожидая подвоха, ответил я.

— Ты веришь ему? — спросил он далее.

— Как себе самому, — подтвердил я.

— Если так, то прочти этот документ, — он достал из ящика стола лист и протянул его мне.

Я узнал почерк Гершла. А когда начал читать, у меня потемнело в глазах… до обморока. Он писал то, что даже сам сатана не смог бы выдумать: я агитировал его на действия против власти; принуждал к распространению среди евреев запрещенной литературы; втянул его в нелегальную деятельность; заставлял встречаться с различными шпионами и так далее… Что сказать? Это был самый страшный момент в моей жизни. Я ощутил себя хуже, чем в гетто: ведь там было понятно, кто враг, а кто жертва, но здесь… Человек, которого я считал ближайшим другом, да что там другом — родным братом, перед кем я полностью раскрыл свое сердце и кого истинно любил… Теперь он оговорил, осрамил меня, он поставил под угрозу не только мою жизнь, но и жизнь моей семьи… В тот момент я потерял над собой контроль, истерический плач вырвался из моего горла. Беспомощность и обида душили меня, а слезы ослепляли глаза. С трудом успокоившись, я взглянул на подонка, следователя из секуритате: он сидел, явно получая удовольствие, и садистская улыбка играла под его усами.

— Гедалья, вы сидели по политическому обвинению? Я ведь не знал… — будучи огорошен этим фактом, пробормотал я.

— Да, мой друг, меня осудили на четыре года, но освободили через год и девять месяцев. Я был помещен в тюрьму для политзаключенных в районе города Яссы Город в Румынии.
. Условия там были ужасающие. В камере сидели примерно пятнадцать человек, наказание было совершенно иезуитское: нельзя было делать абсолютно ничего — ни разговаривать, ни шептать, ни читать, ни играть в карты, ни петь… Ничего.

— Но ведь люди там находились круглосуточно, что‑то же они делали? — удивился я.

— Говорю тебе: НИ‑ЧЕ‑ГО!!! — Гедалья заметно разнервничался. — Каждые пару минут охранник заглядывал в окошко двери и если что‑либо замечал, начинал дико орать и избивать нагайкой. Ничего означает ничего.

— Гедалья, — я никак не мог успокоиться, — ведь так можно было сойти с ума!

— Ну а кто сказал, что не сходили с ума? Немало людей на моих глазах лишались рассудка, тогда их переводили в другое отделение. Единственное, что оставалось, — это внутренний диалог с самим собой. Чтобы удержаться в здравом уме, я про себя, часами, повторял наизусть все свои роли. Разбуди меня сейчас среди ночи, я вспомню все тексты до единого. Из‑за избытка времени в голову потоком текли мысли, и одна из них особенно не давала мне покоя: отомстить Гершлу. Я видел и во сне, и наяву, как после освобождения встречаю его и разбиваю ему физиономию, рву его на куски, не оставляя на его теле живого места. Изо дня в день воображал я эту сцену, месть стала движущей силой моей жизни. Ты себе и представить такого не сможешь, но я хотел дожить до освобождения прежде всего для того, чтобы расквитаться с ним. Я поклялся себе, что как только выйду из заключения, тут же стану его искать. Если к тому времени он все еще будет в тюрьме, я добьюсь свидания, приду и плюну ему в рожу. А если его уже не окажется в живых, я плюну на его могилу, как только ее отыщу. Огонь мести пылал во мне, и невозможно было его остудить. Тем временем Перл добралась до хорошего адвоката, она буквально свернула горы и добилась полного пересмотра моего дела. Через год и девять месяцев я был на свободе.

Вернувшись домой, я сразу начал выяснять, где Гершл, и узнал, что его освободили полгода назад и ему удалось выехать в Израиль. Тогда я решил, что мы сделаем алию. Скорее всего, тебе это покажется неимоверным: не сионизм подтолкнул меня к алие, а жажда мести. Из‑за позиции сионизма по отношению к идишу я никогда не был его горячим сторонником, так осталось и по сей день. Я живу здесь уже тридцать три года, люблю эту страну, близко переживаю все, что в ней происходит. Но то, что здесь сотворили с идишем, я простить не могу. Это выше моего понимания. Они гордятся тем, что выкопали из «сырой земли» мертвый язык и возродили его к жизни. А при этом живой, сердечный, бурлящий, животрепещущий язык собственных отцов и дедов зарыли глубоко в могилу! Но это другая тема.

Не думай, что так уж легко было покинуть Румынию. Пока это получилось, можно было увидеть гринэ верэм Буквально — зеленые черви (идиш). Фразеологизм, означающий достижение чего‑либо с огромными трудностями (до могильных червей). . Разумеется, в Бухаресте в еврейский театр я уже не вернулся. До отъезда я от раза к разу перебивался случайными заработками: пел в ресторане, помогал в типографии… Короче, с Б‑жьей помощью в конце 1964 года мы прибыли в Израиль. Нас поселили в Гиват‑Шмуэль, недалеко от Петах‑Тиквы. Что, ты думаешь, я сделал первым делом? А ну угадай! — кивнул мне Гедалья.

— Конечно, пошли искать Гершла, — уверенно ответил я.

— Почти угадал, — Грин загадочно улыбнулся, будто намекая, что не все так просто. — Я сразу написал в «Сохнут» и попросил найти Гершла. Через какое‑то время мне пришел ответ с его адресом в Беэр‑Шеве. Тем временем в Тель‑Авиве я встретил актера, с которым играл когда‑то в Бухаресте, и он рассказал мне, что случайно увидел Гершла здесь, в Израиле, и что тот буквально превратился в доходягу, ни дать ни взять живой труп. Невеселая новость не остудила мой пыл и жажду мести, но заставила задуматься. На протяжении четырех лет в своем воображении я постоянно рисовал эту сцену, как прихожу и ломаю ему все кости. Но сейчас, когда у меня был адрес и я точно знал, где его найти, я почему‑то не торопился этого делать. От природы я никогда не был воякой, с детства стремился разрешать все миром. Как же я сейчас пойду избивать человека, которого жизнь уже и так побила? Тем не менее жажда мести не утихала.

К тому времени я уже выступил с несколькими концертами, но постоянной работы еще не нашел. Чуть ли не с первого гонорара я купил себе боксерские перчатки и в течение нескольких месяцев посещал тренировки. Прежде, как ты понимаешь, я имел такое же представление об этом виде спорта, как и о полетах в космос. Но бокс пошел мне на пользу: я укрепил тело, выучил определенные приемы и через несколько месяцев почувствовал, что готов к осуществлению мести. Перл рыдала передо мной и умоляла, чтобы я этого не делал. А я твердил, что должен посмотреть ему в глаза, и нет той силы, которая способна меня удержать!

Выбрал день, когда физически и эмоционально готов был к поездке, положил в сумку боксерские печатки и поехал на тахана‑мерказит Центральная автобусная станция (ивр.).
. В те годы поездка в Беэр‑Шеву, кажется, занимала почти три часа, не то что сейчас. И сам город выглядел заброшенным местечком посреди пустыни. Короче, я приехал туда и отыскал нужный адрес. Это был шикун‑олим Дом для новых репатриантов (ивр.).
, такой типичный для того времени длинный дом с маленькими квартирками, а вокруг — пески и камни, ни тебе деревца, ни травинки.

Я нашел нужный подъезд, постучал в дверь, и вот он, на пороге стоит Гершл… Это был тот самый момент, которого я ждал четыре года. Сейчас, согласно моей клятве и плану, я должен был вмазать ему по физиономии и поломать все кости. Нам обоим тогда было по сорок три года, в общем‑то молодые еще люди. Но я увидел перед собой ссутулившегося старика с глубокой вмятиной на лбу, абсолютно седого, с погасшими глазами. Несколько мгновений мы стояли друг напротив друга молча. А потом, внезапно обнявшись, долго‑долго обливались слезами… Я не знаю, сколько времени проплакали мы, прижавшись плечом к плечу. Мне показалось, что это длилось целую вечность. Уже позже, когда мы сидели в его комнате за бутылкой водки, я сказал ему:

— Гершл, я ведь пришел сюда, чтобы тебя изничтожить. Четыре года я ждал момента, когда смогу тебе отомстить, специально пошел заниматься боксом, даже купил боксерские перчатки… Почему все так, а?..

— Гедалька, — ответил он, — можешь меня уничтожить, и ты на сто процентов будешь прав. Может, даже стоит это сделать, моя жизнь все равно не стоит выеденного яйца, я за нее не держусь.

— Но объясни мне, как ты мог меня так оговорить и написать обо мне такую ложь?

— Ой, Гедалька, если бы ты знал, как меня били, — из глаз Гершла снова брызнул фонтан слез. — Вэй‑вэй, я не мог выдержать их побои, что мне оставалось делать?.. На свете есть герои, но я не герой. В тот момент мне легче было умереть, чем терпеть их удары. Если бы тогда мне приказали написать, что у меня есть рога и хвост, я бы это мгновенно сделал, я не мог больше этого выносить…

— Вот тебе и вся история с моей клятвой… Ты уже понял, почему я тебе ее рассказал? — воскликнул Гедалья.

— А что стало с Гершлом? Вы продолжили поддерживать отношения после той встречи? — спросил я.

— Да, мы остались близкими друзьями, после всего пережитого я его простил. В Израиле Гершл стал религиозным, прослужил много лет кантором в синагоге в Беэр‑Шеве. Я продолжил здесь играть в театре, а он со сценой расстался навсегда. Позже он сошелся с женщиной, приехавшей из Польши, детей у них не было. К моему сыну и внукам Гершл относился как к своим родным. Он покинул этот мир четыре года назад.

Гедалья встал с кресла, сделал несколько шагов по гостиной, подошел к большому окну, смотревшему на море, и менторским тоном обратился ко мне:

— Видишь, что стало с моей клятвой? Ты понял? Так вот, сделай вывод для себя, что никогда не стоит клясться. Можешь давать обеты и планировать сколько хочешь, но а менч трахт, ун Гот лахт Человек думает, а Б‑г смеется (идиш).
. Ты никогда не можешь знать, куда повернется дрейдл Традиционный волчок, в который играют дети на праздник Хануки (идиш). и как жизни вздумается скорректировать твои планы…