Самуил (Шмуэль) Вульфович Гордон был одним из самых видных представителей последнего поколения еврейских писателей в Советском Союзе. Он родился в Ковно (Каунас) в 1909 году, воспитывался в детском доме, юношей приехал в Москву, учился на еврейском литературно‑лингвистическом отделении (ЕВЛИТЛО) 2‑го МГУ.

Отделение это стало настоящей кузницей кадров для еврейской культуры в СССР. На нем преподавали такие корифеи лингвистики и литературоведения на идише, как Йехезкель Добрушин, Айзик Зарецкий, Ицхак Нусинов, Арон Гурштейн. А его выпускники явились своего рода первопроходцами, поставившими на ноги советскую еврейскую литературу, а также педагогику, языкознание и лексикографию. Среди них лингвисты и лексикографы Соня Рохкинд и Хаим Лойцкер, знаменитые поэты и прозаики Изя Харик, Зелик Аксельрод, Иосиф Рабин, Нотэ Лурье, Бузи Олевский и другие.

Самуила Гордона, окончившего вуз, по всей видимости, в 1934 году, можно назвать долгожителем из плеяды выпускников ЕВЛИТЛО, так как почти все ее представители были репрессированы, многие погибли на фронте или в сталинских застенках.

Гордон оказался и одним из самых плодовитых авторов в советской еврейской литературе: дебютировал с повестью на идише в 1928 году, издал не менее 12 книг на идише, среди которых романы, рассказы, повести и большое количество путевых заметок и очерков. Девять его книг переведены на русский язык. В своем творчестве он продолжил традиции европейской психологической прозы, рисуя исторические пласты и события через внедрение во внутренний мир, душевные искания, психологические и морально‑этические коллизии своих героев. Со скидкой на условия советской цензуры и идеологического прессинга творчество Гордона можно назвать художественной летописью советского еврейства.

С началом Великой Отечественной войны Гордон был призван на фронт, участвовал в боевых действиях, награжден орденом Отечественной войны 2‑й степени и медалями, а в 1942 году по состоянию здоровья уволен в запас. Позже работал в Совинформбюро, Еврейском антифашистском комитете, был активным автором печатного органа этого комитета, газеты «Эйникайт». В 1949 году Самуила Гордона арестовали и репрессировали по делу ЕАК. До 1956 года он был в ГУЛАГе, впоследствии реабилитирован.

* * *

Мне довелось познакомиться с ним лично во время работы в редакции журнала «Советиш геймланд», где Гордон был одним из многолетних авторов и членом редколлегии. В 1994 году я пригласил Самуила Вульфовича прочитать курс лекций 52 студентам факультета по подготовке учителей языка и культуры идиша, действовавшего в те годы при московском отделении нью‑йоркского «Туро колледж». Не раз я просматривал видеозапись с первой его лекцией из этого цикла, где Гордон делился с молодыми слушателями своими горькими воспоминаниями из ГУЛАГа, сравнивая себя и других выживших в сталинской мясорубке с героем повести Давида Бергельсона «Дер тойбер» («Глухой»). Он долгие годы мечтал о том, чтобы настал момент, когда можно будет прервать вынужденное молчание и рассказать правду о страданиях еврейских литераторов, артистов, ученых, вся вина которых заключалась лишь в том, что они хотели творить в Советском Союзе свою национальную культуру на родном языке.

После лекции Самуил Вульфович пригласил меня и моего учителя, израильского профессора Гершона Вайнера — создателя кафедры идиша в Университете Бар‑Илан, а в то время председателя Всемирного совета по языку и культуре идиша, — в свою квартиру на Кутузовском проспекте. Мы с профессором Вайнером с изумлением, граничившим с оцепенением, на протяжении всего вечера слушали рассказ Гордона о его военном прошлом и страшных испытаниях, выпавших на его долю после ареста.

К концу встречи он сказал: «Мне много лет, но у меня остались две мечты. Первая — увидеть своими глазами меорэс а‑махпейлэ (гробницу праотцев в Хевроне), а вторая — увидеть этот роман (при этом он поднял со стола огромную пачку машинописных страниц) изданным в Израиле. Этот роман — самое важное из того, что я написал в своей жизни. Он будет служить вечным памятником тем, кто не смог вернуться оттуда, из этого ада».

К сожалению, первой мечте не суждено было сбыться, Гордону не удалось посетить Израиль из‑за проблем со здоровьем. Зато вторая его мечта сбылась, хотя и частично. Профессор Вайнер воспринял ее как свое личное обязательство. Через невероятные трудности ему удалось мобилизовать немалую сумму денег, необходимую для издания романа, слить воедино главы, опубликованные ранее в журнале «Советиш геймланд» (впоследствии «Ди идише гас»), отыскать утерянную, не редактированную рукопись этих глав, совместить этот текст с главами продолжения, переданными ему самим Гордоном. Кроме того, нужно было найти редактора, который смог бы не только перевести советское правописание идиша в общепринятое, но и заменить и объяснить огромное количество русизмов, которые были непонятны читателю, далекому от советской действительности. После всех этих усилий роман «Изкор ди фармишпетэ шрайбер» («Поминальная молитва по осужденным писателям») был издан в 2003 году в Иерусалиме Шмуэль Гордон. Изкор ди фармишпетэ шрайбер. Велтрат фар идишер култур, Йерушолаим, 2003.
. К величайшему сожалению, автор не удостоился увидеть свое детище, так как скончался в Москве в 1998 году.

Роман «Изкор» можно с уверенностью назвать историческим. Имена героев изменены, хотя чаще всего они легко узнаваемы. Это произведение создает широкий исторический фон, отражающий крах советской еврейской культуры и горькую судьбу ее ярких представителей.

Роман заканчивается сценой‑мистерией: в Йом Кипур в синагоге собрались великие праведники и читают «Изкор» по погибшим еврейским писателям: «Никто никого не подгонял. После “Изкор” по погибшим на войне, по жертвам резни Сталина и Гитлера, да сотрется память о них, после того, как помянули погибших раввинов, резников, канторов <…> чернобыльский магид никого из погибших писателей не забыл: ни тех, которые пали на поле боя, ни жертв, которые пали в городах и местечках… Если он кого‑то забывал, то ему тут же напоминали. Мертвая тишина из синагоги через окна, двери и стены рвалась наружу, наполняя собой близлежащие улицы и переулки. Чернобыльский магид и гуляйпольский цадик подошли очень близко к широко распахнутому орн койдеш, откуда гремел над землей и под небесами вечный еврейский “Изкор”…»

* * *

Уже после кончины Самуила Гордона ко мне в руки попал экземпляр его первой, изданной после войны книги «Милхомэ‑цайт» («Дни войны») Ш. Гордон. Милхомэ‑цайт. Москвэ: Дер Эмес, 1946. . Книга была издана в московском издательстве «Дер Эмес» в 1946 году и включала в себя 19 коротких рассказов и фронтовых очерков. Они посвящены героизму солдат‑евреев, сражавшихся в разных родах войск, на разных фронтах, в разных условиях. Описанные типажи тоже очень отличаются друг от друга. Но один рассказ особенно привлекает внимание как своим заглавием, так и судьбой героя, а главное — практически сионистским содержанием. Нам вряд ли удастся понять, какими мотивами руководствовалась тогдашняя цензура, но этот рассказ явно выходил за принятые в те годы рамки.

Рассказ называется «Дер тель‑овивер вайнгертнер» («Тель‑авивский виноградарь»). В нем повествуется об истории красноармейца Шлойме Цармана, которого рассказчик встретил в самом начале войны — во время тяжелых боев и отступления под городом Кобрин в Белоруссии. Это был молодой человек с загорелым лицом и черными кудрявыми волосами. Он служил снайпером и успешно сбивал немецкие самолеты. Каждый сбитый самолет и количество убитых им фашистов Шлойме записывал в свой блокнот. Его глаза не только обладали такой остротой зрения, что давали ему возможность точным выстрелом сбивать вражеский самолет на полной скорости, но и были столь выразительны, что, заглянув в них, люди видели то, что не поддается описанию словами…

Лунной ночью, в перерыве между боями, солдат рассказал свою историю: он из Палестины, в поселении под Тель‑Авивом был виноградарем. За пять недель до немецкого нападения на Польшу Шлойме приехал в польский городок Хелм навестить пожилых родителей. Его отец был праведным евреем, сойфером, он — младший сын в семье. Шлойме уже собирался домой, в Тель‑Авив, когда вспыхнула война, и он попал в гетто, где пробыл 96 дней. В рассказе нет подробного описания ужасов гетто, лишь одно предложение, в котором содержится вывод главного героя: «Лучше погибнуть в бою, чем пробыть один день под немцами» Ш. Гордон. Милхомэ‑цайт. С. 36.
. Его самое большое сожаление — о том, что в гетто у него не было оружия…

Накануне акции массового уничтожения ему с несколькими молодыми людьми удалось бежать. Перед бегством он получил благословение отца, которое передано дословно и поражает своим драматизмом и библейскими ассоциациями:

«Беги, дитя мое, беги в Россию <…> потому что оттуда придет избавление. Сегодня Эрец‑Исроэл там, где будут уничтожать убийц Израиля. Ты был виноградарем, а сейчас ты будешь палачом. Режь их, убийц, так же, как ты резал у себя дома виноградные грозди. Помни, что наши праотцы умели сражаться еще до того, как научились вспахивать землю. И как Б‑г не смилостивился над грешниками Сдома, так же пусть в твоем сердце не найдется жалости к немцам. Иди, дитя мое, и пусть в бою тебе светит мое благословение» Там же.
.

Это благословение удивляет несколькими нюансами. Во‑первых, в нем есть пророчество верующего иудея, праведника, о том, что наступит война с Советским Союзом. Судя по указанным в рассказе временны́м параметрам, благословение было произнесено примерно в январе 1940‑го, то есть за полтора года до нападения немцев на СССР. Есть также пророчество о роли Советского Союза как освободителя от немецкого ига.

Во‑вторых, в нем подчеркивается сакральное значение Земли Израиля для духовного сознания еврейского народа. И в‑третьих, аллюзии на праотцев и грешников Сдома были в основном чужды советской еврейской литературе, которая призвана была воспитывать новый тип трудящегося еврея‑социалиста, отрекшегося от своего древнего духовного и исторического наследия. В этом смысле показательно для «советского» стиля звучат слова поэмы Изи Харика «Фаргейт ир, уметике зейдэс» («Исчезните, грустные деды»):

Исчезните, исчезните, вы,

грустные деды,

С бородами запуганными, снегом

припорошенными,

В вашем падении, в вашей

последней боли

Вы остались последними

свидетелями…

А мы, те, кто вас зовет еще дедами,

Знаем, что это уже ненадолго,

Мы восходим, как первый звук,

Как первый звук будущей радости… Изи Харик. Фаргейт ир, уметикэ зейдес. Осэф мекорот ле‑курс бе‑сифрут идиш, Реховот, 2002.

Шлойме Царману удалось бежать из гетто. Через леса и болота, без еды и сна он добрался до Вильны. «Из Вильны я легко мог уехать домой, в Тель‑Авив, — продолжает он свой рассказ, — но, как вы видите, я остался. Почему? Из Вильны ближе к Берлину, чем от берегов Иордана. Я готовился стать солдатом, в Вильне учился стрелять… Я должник перед немцами» Ш. Гордон. Милхомэ‑цайт. С. 37. .

Записывая количество сбитых самолетов и убитых немцев, он попросил командира отправить его блокнот друзьям в Тель‑Авив по указанному адресу, в том случае, если он, Шлойме, погибнет в бою.

Так и случилось. На глазах рассказчика Царман геройски погиб в бою под Смоленском. Командир вынул из его кармана блокнот и к тому списку, что там был, добавил еще одну цифру: количество фашистов, уничтоженных последним выстрелом Шлойме.

Хороня погибшего солдата, советский командир произносит речь, которая сегодня нас поражает: «Гражданин Палестины, советский красноармеец, героический сын еврейского народа Шлойме Царман. Недалек день нашей победы. В наших селах будут вновь цвести сады, и на твоей могиле дети посадят цветы. Тельавивцы, за которых ты сражался на нашей советской земле, будут слагать о твоем героизме песни. Маленький блокнот мы пошлем в Тель‑Авив, и твой народ будет гордиться тобой так же, как мы гордимся тобой здесь. Слава тебе во веки веков, советский красноармеец Шлойме Царман» Ш. Гордон. Милхомэ‑цайт. С. 40.
.

В военные и первые послевоенные годы в советской еврейской литературе нередко выражалась солидарность с еврейским ишувом в Эрец‑Исраэль и его борьбой за независимость, именно это давало возможность авторам, писавшим на идише, упоминать в своем творчестве как героических праотцев, так и современный им Эрец‑Исраэль.

Например, Ицик Фефер в знаменитой поэме «Их бин а йид!» («Я еврей»), написанной в тревожные дни 1942 года, в некотором роде воспевает Сталина:

Я еврей, который испил

Из чудесного сталинского бокала

счастья… И. Фефер. Их бин а йид. Хрестоматие фун дер идишер литератур / Под ред. Гершона Вайнера. Фундацие фар идиш‑лимудим, Йерушолаим, 1994.

Но в этой же поэме присутствуют и многочисленные упоминания о духовном и историческом наследии еврейского народа:

Морщина мудреца Акивы,

Исайи светлая мечта

Восторг мой вызывают живо,

Но с ним и ненависть слита:

То кровь героев — Маккавеев

Бурлит, кипит в крови моей.

Со всех костров, где жгли евреев,

Звучал мой голос: я еврей! И. Фефер. Их бин а йид / Перевод Рахели Торпусман. См.: Д. Якиревич. «Я еврей» на сайте https: //berkovich‑zametki.com/Nomer38/Yakirevich1.htm

В этой поэме Фефер мечтает о том, чтобы его голос «отозвался эхом в гавани хайфского порта», а заканчивает ее верой в победу Красной армии и — одновременно — верой в извечную истину, высказанную библейским пророком Шмуэлем: «Нецах Исраэль ло йишакер» («Вечность Израиля не обманет»):

Пусть Гитлер мне могилу роет —

Но я его переживу,

И сказка сбудется со мною

Под красным флагом наяву!

Я буду пахарем победы

И кузнецом судьбы своей,

И на могиле людоеда

Еще станцую! Я еврей! И. Фефер. Их бин а йид.

Поэт Давид Гофштейн, который жил в Палестине в 1925–1926 годах, но по воле обстоятельств вынужден был вернуться в Киев, продолжал во сне и наяву мечтать об Эрец‑Исраэль. Он появлялся в его творчестве везде. В одной из последних поэм, «У окна», написанной в 1949 году, за пару месяцев до ареста, и посвященной 150‑летию со дня рождения А. С. Пушкина, также возникает Израиль:

Во всех странах,

И в Израиле, самой молодой

стране, —

Его любовь помогает сражаться

моим друзьям,

А враги дрожат пред силой его гнева. Гофштейн Довид. Байм Фенцтер, фунем бух Шпигл ойфн штейн (антологие), Тель‑Авив, 1964. С. 433.

Но вернемся к рассказу Гордона. Читателя наверняка занимает вопрос: насколько правдива история с «тель‑авивским виноградарем»? В конце повествования рассказчик сообщает: «Я не знаю, отправил ли тогда командир блокнот в Тель‑Авив и дошел ли он до земляков Шлойме Цармана, поэтому я описал эту историю. Я был ее живым свидетелем в грозную зиму 1941 года на Смоленском фронте» Там же. .

А нам остается лишь быть благодарными светлой памяти Самуила Гордона, напомнившего нам этим рассказом, что победа ковалась ценой миллионов искореженных судеб, многие из которых и сегодня будоражат душу и видятся буквально на грани реальности.