Глава из мемуарной книги американского писателя и общественного деятеля Мориса Самюэля (1895–1972) The Gentleman and the Jew (1950), которую мы представляем вниманию читателей «Лехаима», рассказывает о том, как в начале XX века семья писателя переселяется из румынского местечка в Манчестер и как воспринимает это событие — во множестве интересных деталей — автор мемуаров.
Меня привезли в Англию из Румынии, когда мне было шесть лет, в первом году нынешнего века. Осевшая в районе Стрейнджуэйз в Манчестере группа евреев‑иммигрантов, к которой относилась наша семья, по уровню достатка находилась где‑то у нижнего порога приличной бедности. Не было в этих семействах богачей даже в дальней родне. Не было также в числе их предков ни ученых, ни раввинов, ни праведников. Некоторые еврейские общины славились большой ученостью; наша к таким не относилась. Вообще румынские евреи в плане культуры были одними из самых обделенных среди евреев рассеяния, ну а мы — одними из самых обделенных среди румынских евреев.
Мы жили кучно вдоль ничем не примечательных однообразных улиц — Норфолк, Суффолк, Бедфорд, Трафальгар — с крохотными форпостами на Квайр, Энид и Тенерифе‑стрит к югу и к западу, на Ватерлоо‑роуд к востоку и к северу вдоль Хайтаун, по ту сторону чудных, поросших кустарником холмов, уродующих центр северо‑западной части Манчестера. Там были в основном еврейские кварталы, но не румынских евреев. Некоторым отчаянным смельчакам удалось вырваться, как нашему родственнику, жившему в районе Рочдейл‑роуд, где мостовые помнят стук деревянных подошв, или тому бакалейщику, что ухитрился поселиться в непроницаемой ни для кого, кроме гоев, глуши соседнего Солфорда. Другие евреи были литовские — литваки, польские, галицийкие и русские. Были еще совершенно сказочные восточные евреи, жившие в зеленом районе под названием Дидсбери, — о нем я слышал в детстве, но попал туда впервые только в шестнадцать лет, когда стал ходить в те края на занятия в Манчестерский университет. Странным образом восточные евреи в моем представлении теперь ассоциируются с моими преподавателями, Эрнестом Резерфордом и Нильсом Бором .
Литваки и польские евреи жили по соседству с нами, так как колонии взаимопересекались. Но у нас с ними было мало общего. Из некой робости мы держались порознь, хотя многое нас как евреев объединяло. Они тоже были со странностями. Литваки говорили «дер ферд» вместо «дос ферд» — «лошадь», девушка у них была «ди мейдл», а не «дос мейдл»; поговаривали, что они обожают селедку со сладким пирогом. Польские евреи говорили «флайш» вместо «флейш» («мясо») и «геганнен» вместо «геганген» («пошел»). Некоторые польские евреи картавили, у детей это нас умиляло, у взрослых, скорее, наоборот. Ну а английские евреи для нас, иммигрантов, были чем‑то еще более далеким, чем восточные.
В нашем отношении к Англии, как сейчас помню, преобладали смешанные чувства восхищения, почтения, благодарности и любви, хоть порой и не без сложностей. Для таких, как мы, румынских селян — я имею в виду непосредственно мою семью, — равно как и для выходцев из Браилова (она же Брэила), Ясс, Галаца и других более или менее крупных городов, эмигрировать в Англию было все равно что перенестись из Средневековья в современность. Каменные дома и мощеные улицы даже в трущобах! Ни грязи и топких трясин весной и осенью, ни слепящих туч пыли летом. Проточная вода, туалеты со смывом (пусть в пристройке, но все равно не дырка в земле под хлипкой крышей), уголь, газовое освещение. Никаких керосиновых ламп (хотя некоторые из нас все еще пользовались ими по привычке), никаких больше дровяных печек посреди комнаты. И трамваи повсюду! Просто фантастика: провод над головой, к проводу от трамвая тянется палка — вот и все, что нужно, чтобы трамвай катился по рельсам. Электричество! Таковы были материальные чудеса нового мира.
Но куда большее удивление и благодарность вызывали духовные достижения этой выдающейся английской нации, чье имя было символом надежды и маяком даже в румынской глубинке. Еще более достойным удивления, чем трамвай, было отношение вагоновожатого. Я помню, как мои родители описывали это вновьприбывшим.
«И кто, вы думаете, водит этот трамвай? Какой‑нибудь важный, надутый чинуша вроде капитана парома между Мачином и Брэилой, перед которым надо шапку с поклоном ломать? Ничего подобного! Простой, дружелюбный гой, который берет у вас пенни или полпенни, говорит: «“Kew!” и выдает вам билет. Уму непостижимо!»
И после этого тема беседы несколько расширялась: «Kew» и «Next!». Вот первое, что вы должны выучить здесь, в Англии. Вежливость — и порядок. Когда вы заходите в здешнюю аптеку, то не стоите полчаса со шляпой в руке, дожидаясь, когда спесивый сопляк за прилавком обратит на вас внимание и скажет: «Что тебе надо, еврей?» Аптекарь здесь запросто может и сам оказаться евреем. Но даже если и не окажется, то все равно он обойдется с тобой вежливо. Шляп не надо снимать, аптекарь говорит: «Next!» , вы покупаете пузырек йода, он говорит: «Kew!» — и дело сделано. Всегда «Next!». Без толкотни, без криков, без подхалимажа, без протекции. Все по системе. Тихо, вежливо. Вот что значит свобода.
То же самое в здешних школах. Еврей ты или гой, если есть способности, то получаешь приз. Ты — следующий, неважно, кто твой отец.
А если случится поссориться с кем‑то, воздержись от драки. Первый, кто ударит, неправ, и неважно, кто как ругался. И не бойтесь позвать полицейского. И никогда не пытайтесь дать полицейскому на лапу; горе вам, если это сделаете. Не такая это страна. Тут вам не Валахия (Румыния). Это Англия!
Наставление на случай ссоры было чисто теоретическим. Евреи не доводили дело до тумаков, будь то на людях или дома. Но — и тут речь пойдет об одной из сложностей — были среди гоев люди, которые злоупотребляли спиртным, особенно по вечерам в субботу, время от времени устраивали драки и даже поколачивали жен — среди нас таких беспутных не водилось. Соседствующие с нами кварталы Солфорда, что победнее, не были особо криминальными, но хулиганские выходки случались, и подчас премерзкие. Мы не считали этих индивидуумов типичными англичанами; с другой стороны, и с Англии не снимали ответственности. Если жители этого удивительного острова додумались до трамваев, туалетов со смывом, если у них есть газовое освещение и устроенные по справедливости школы для всех желающих, почему они не исправили нравы своих бедняков? Что же касается бедности, то это не оправдание. Мы были еще беднее.
Я не берусь утверждать, что родители каждый день после обычной школы посылали нас в хедер — частную еврейскую школу — именно по причине явно критического отношения к Англии, но некоторые неявные сомнения, конечно, присутствовали. Шиллинг в неделю отдавал мой отец ребе — учителю — за мое обучение, а в те дни шиллинг был солидным куском семейного бюджета. В семьях таких же бедных, как наша, или даже еще беднее на еврейское обучение двоих‑троих мальчиков еженедельно тратили шиллинг и девять пенсов или два шиллинга и шесть пенсов (скидка за количество). Я с глубоким волнением вспоминаю о столь серьезной жертве, хотя наши родители принимали все как должное. Это не было, как я уже сказал, осознанной реакцией на несовершенства Англии. А делалось для утверждения. Им не хотелось расписываться в собственном банкротстве даже перед величием Англии. Мы не были духовно нищими. При всем нашем бурном восхищении Англией мы не считали себя человеческим сырьем, на которое даже самая продвинутая из наций может поставить уничтожающую и обновляющую печать своей культуры. Самые неприметные, наименее развитые в интеллектуальном плане представители еврейской традиции, мы знали, что по крайней мере в нас — залог чего‑то высшего. Мы, на своем уровне, тоже были хранителями великих ценностей.
Не стоит недооценивать мощь наших культурных ресурсов. Действительно, никто, насколько я помню, из нашей довольно обширной родни не мог толком прочесть хотя бы страницу из Библии или Мишны в оригинале. Не имелось ни у кого и четкого представления о еврейской истории. Маймонид , Раши и Бааль‑Шем‑Тов — то были всего лишь громкие имена, символы каких‑то неясных надмирных достижений в учености и вере. Исход из Египта и Вавилонское пленение, цари Израиля, пророки и мудрецы‑фарисеи не всегда располагались в правильном порядке. Талмуд был грандиозным, неизмеримым царством такой мудрости, какой ни одна другая нация не обладала; но человек, который мог «выучить страницу Гемары» (талмудического текста), был столь же далек от нас интеллектуально, как Ротшильд — материально, и смотрели на него с таким же восхищением. Тора (имеется в виду только Пятикнижие Моисеево) была нам ближе, потому что все мы — и мы сами, и наши отцы, и наши деды — ходили в хедер и распевали этот ивритский текст вместе с идишским переводом лет с шести, если не раньше, и до тринадцати; мы также читали нараспев ученые и проникновенные комментарии Раши, великого средневекового экзегета . Но мы взрослели, и наши знания постепенно тускнели, по двум причинам: они были плохо привиты, в убогих школах в одну комнатушку, крайне некомпетентными, хорошо если добросовестными, педагогами; а в последующие годы борьба за существование так выматывала, что почти не оставалось сил на то, чтобы сберечь и развить полученные знания. Но это самое очевидное оправдание, и оно не объясняет, почему другие еврейские группы, такие же бедные, как мы, более в этом преуспели. И все же…
Среди нас не было безграмотных, и почти все понемножку читали, преимущественно на идише. Одноглазый еврей на Мортон‑стрит держал платную библиотеку и ухитрялся как‑то жить с пенни и двухпенсовиков, которые еженедельно собирал со своих подписчиков. Имея их две сотни, он, верно, набирал два фунта или два фунта с мелочью, из которых прибыль, вероятно, составляла менее половины. Еще он продавал молитвенники и молитвенные шали. Но как‑то ухитрялся кормить семью. Примечательно, что наш тусклый, забитый, не слишком интеллектуальный круг смог поддержать даже это скромное культурное предприятие. Ассортимент книг, как во всех платных библиотеках, был нелепый, в основном низкопробное чтиво: редко когда нам попадался Шолом‑Алейхем или Перец, гораздо чаще нам выдавали слюнявые романы Шомера . Были там еще лондонская ежедневная газета на идише, «Экспресс», и американские периодические издания на идише
Примитивный театр, в котором ставили пьесы на идише, время от времени наезжал в Манчестер (я говорю про ранние годы, еще до приездов Мориса Московица ), но многие из нас не могли позволить себе места даже за шесть пенсов. Мы любили музыку, но домашнее пианино было большой редкостью и считалось символом роскоши. Наша религиозная жизнь ортодоксальному еврею могла бы показаться нелепо эклектичной или хаотичной. Все мы следили за тем, чтобы на стол в доме не попадало некошерное мясо — любое, не говоря уж о свинине; но я что‑то не припомню, чтобы хоть у кого‑нибудь из нашей многочисленной родни имелся требуемый набор из двух блюд — для мяса и для молока. Мы ходили в синагогу по большим праздникам, но не в пятницу вечером или в шабат. Никто из нашего окружения не облачался по утрам в молитвенную шаль и тфилин, как делают набожные иудеи. Насколько я помню, каждая мать семейства зажигала свечи по пятницам, но лишь немногие отцы в пятницу вечером произносили, как положено в шабат, благословение над вином. Мы постились в День искупления и — отчасти — на Девятый день ава (в память о разрушении Храма) , ходили слушать чтение Плачей и заливались слезами; но мы не соблюдали менее важные посты и не отмечали мелкие праздники. Разумеется, кадиш и шива в память об умершем строго соблюдались; а порой в отдельных семьях пользовался успехом и ритуал с искупительным петухом — когда размахивают над головой петухом как жертвой искупления. В торжественные и критические моменты — когда кто‑то рождался или серьезно заболевал, — мы зачитывали по памяти псалмы (не понимая смысла ивритских слов). Выходит, формально, это был скорее иудаизм, сведенный до минимума, не более чем мнемоническая система . И все же…
День искупления, с положенным постом, молитвой и — что касается женщин — обильных слез, был грандиозным ежегодным событием; а Песах, с ритуальной уборкой, мацой, красочными сборищами за семейным столом, с новой одеждой и старыми преданиями, остался с нами — теперь давно уже повзрослевшими детьми того мира — как воспоминания незыблемой красоты. Редко кто из нас, живших в Манчестере, сооружал настоящий шалаш в Праздник кущей; часто нам даже не удавалось подержать в руках пальмовую ветвь и лимон ; но все же, поскольку мы видели, как это делают другие, дыхание восточных полей и урожая овевало и нас.
До нас доносились приглушенные голоса предков, вещавших на возвышенном, едва понятном для нас языке. Моисей, наш учитель и рабби, был поочередно то бородатым гигантом на вершине Синая, то задушевным знакомым, своим в доску в нашем румынско‑идишском мире. Пророк Илия, представавший этаким сказочным героем во фрагментах хасидского предания — полноценного хасидизма мы не знали, — был не суровым и неистовым обличителем, «смущающим Израиля» , а пылким пустынником — образцом высокой морали и бичом царей; это был добрый вездесущий волшебник, принимавший обличье то нищего, то козла, являясь смиренным и благочестивым в трудную минуту, когда они готовы были сказать: объяли меня волны до души моей . Все эти темы то и дело проскальзывали в наших семейных беседах, облагораживая их и приподнимая над суетой. В нашем мировоззрении неявно, но всегда присутствовала тема мессианства: возрождение еврейского государства, избавление еврейского народа и всего человечества.
Долгое время я считал, что настоящий еврей не может быть богатым; бедность и иудаизм должны идти рука об руку. Не то чтобы я совсем уж был неправ. Но правота моя была неполной, потому что я при этом думал, что иудаизм тесно связан с низким культурным уровнем (в формальном смысле) и полным пренебрежением ко внешнему миру. Понадобились годы отчуждения, прежде чем я исправил ошибку и понял, что, в сущности, культурный уровень моего детского окружения был не таким уж низким, как мне казалось в ранней юности. А в каком‑то смысле он и вовсе не был низким. На самом деле он был необычайно высоким для социальной группы, имеющей минимум образования и максимум экономического притеснения. Прошло много лет, прежде чем я увидел мир, в котором появился на свет, в правильной перспективе, прежде чем понял, что его духовные ресурсы не измеряются только лишь в эстетических и интеллектуальных рамках.
Ибо кто были все эти сапожники, портные, плотники, уличные разносчики, владельцы лавочек в манчестерском гетто, во всяком случае в той его части, которую я знал? Это были, как я понял со временем, бесконечно преданные своей религии еврейские бедняки. Они — потомки ткачей и водонош Иерусалима времен царя Давида и Иудеи времен Хасмонеев . После долгих странствий сквозь века и цивилизации, через континенты, они добрались до Манчестера. Они никогда не теряли связи со своими корнями. Мало кто из нас мог проследить своей род дальше двух‑трех поколений. Мы не вели список мест, в которых успели побывать. Но картина совершенно очевидна для любого, кто хоть немного знаком с еврейской историей: во времена Навуходоносора мы отправились в Вавилонию и Египет; из Иерусалима времен римлян — начиная с Помпея и, в результате череды высылок, до Адриана, — попали в Рим и западный мир; по Черному морю добрались до юга России; через Испанию — во Францию и Западную Европу, с откатными волнами на Восток; в восточном направлении — в Польшу и центральную часть России во времена крестовых походов — и далее вечные странствия в эпоху Возрождения и Просвещения, включая последний мощный поток на запад через Атлантический океан. Молитвы, предания, фольклор бережно сохранялись даже среди простонародья, что уж говорить про людей знающих. Еврей времен Гиллеля не почувствовал бы себя чужим на каком‑нибудь из наших седеров ; еврей времен крестовых походов почувствовал бы, что у него очень много общего с простым евреем времен кишиневского погрома .
С небольшими поправками, о которых уже упоминалось, я был не так уж далек от истины, когда говорил, что еврейский народ выжил во многом благодаря тому, что даже его бедняки всегда сохраняли чувство собственного достоинства. Особенно это заметно, если взять недавнее время. В детстве я ничего не знал о современной еврейской ассимиляции и как она связана с богатством. Зато я знал, что англизированные евреи, осевшие в этой стране задолго до нас и ныне преуспевающие, были не настоящие евреи, в отличие от нас. Они, судя по всему, были хорошие, благожелательные люди; они были нашим будагарен (советом опекунов), к которому, в случае крайней нужды, можно было обратиться за беспроцентной ссудой. Но, помогая нам материально, они подводили нас духовно. Они были больше похожи на гоев, чем на нас. Они давали нам почувствовать, что мы иностранцы, точно так же, как остальные; возможно, даже острее, потому что они были, несмотря ни на что, частью нас. Они давали нам понять, что считают наши обычаи чем‑то несущественным — хуже того: нелепой обузой, в которой иудаизм не нуждается и которая мешает нам стать полноценными английскими гражданами. Они нам помогали — но они нас стеснялись.
Годы спустя, оглядываясь назад и наслаждаясь тем, насколько богата была духовная жизнь мира моего детства, я вдруг подумал: а как вообще хоть один взрослый еврей мог принять лозунг «Пролетарии всех стран, объединяйтесь! Вам нечего терять, кроме своих цепей»? Тем пролетариям, разносчикам и их кровным братьям в Польше и прочих частях Восточной Европы очень даже было что терять, кроме своих цепей; и я совершенно не понимаю, почему, призывая к объединению и к свободе, нужно отказываться от тех ценностей, которые свобода призвана оберегать.
Сейчас, здесь
Мы родом из Штетла
