Репортаж

На революционном фоне

Ирина Мак 31 октября 2017
Поделиться

Выставка «Некто 1917» в Новой Третьяковке, открывшаяся к 100‑летию октябрьского переворота, демонстрирует искусство, которое создавалось в России век назад.

Название взято из короткого сочинения Велимира Хлебникова «Взор на 1917 год», опубликованного в футуристическом сборнике «Пощечина общественному вкусу» (1912). Текст Хлебникова представляет собой перечисленные в столбик страны, и напротив каждой стоит дата гибели. На последней строчке написано: «Некто 1917». Считается, что конкретнее Хлебников не написал из‑за цензуры. Но такой же прогноз у него есть и в изданной в том же 1912 году книге «Учитель и ученик». Прогнозы Хлебникова, как известно, всегда сбывались. Поэтому выставка — о конце эпохи, о том, кто что делал в революционный момент.

При желании здесь можно найти и работы 1916 года, есть пара послереволюционных вещей, но подавляющая часть представленного в экспозиции искусства создана именно в год революции — и при этом, за редким исключением, революции не посвящена.

По поводу искусства времен революции существуют два главных стереотипа. Один — про русских авангардистов, якобы выражающих революционную идею, эксплуатируется последние лет 30 и не просто набил оскомину, но и в принципе неверен. Авангард родился и сформировался до революции, и да, многих художников, в том числе еврейских, увлекла идея справедливого переустройства мира, но политический и художественные процессы не слились в общий поток. На выставке в Третьяковке авангарда немного — ровно столько, сколько было в 1917 году, на фоне счастливого русского мира Кустодиева и пасторалей Серебряковой, страшных обличающих портретов Бориса Григорьева и работ художников «Бубнового валета». Супрематизм, абстракции выглядят на фоне традиционной живописи очень хрупкими, почти эфемерными, и как‑то бросается в глаза их нежизнеспособность в советских условиях — понятно, что и авангарду скоро придет конец.

Иссахар‑Бер Рыбак. Синагога в Шклове. 1917

Другой стереотип про революцию сформировался в советское время: где революция, там большевики, знамена и Ленин с протянутой рукой. Но это все стали рисовать позже. А эпоха обязательных выставок к очередной годовщине 7 ноября прошла. И хотя оценить события вековой давности до сих пор не каждый решится, можно попытаться взглянуть на них непредвзято. И показать реальный срез искусства тех времен.

В нем не было комиссаров и взятия Зимнего. Большевика, подчеркнуто гротескного, видим только у Кустодиева и Репина — его большевик отнимает хлеб у голодного ребенка. И Ленина никто не писал в 1917‑м. А писали, напротив, Керенского, персону исключительно популярную в среде творческой интеллигенции, и мы видим сразу два его великолепных портрета. Илья Репин — автор одного из них. В каталоге к выставке цитируется дневник Корнея Чуковского, увидевшего портрет в момент создания. «Керенский тускло глядит с тускло написанного зализанного коричневого портрета, на волосах у него безвкуснейший и претенциознейший зайчик. — Так и нужно! — объясняет Репин. Тут не монументальный портрет, а случайный, — случайного человека… Правда, гениального человека…»

Илья Репин. Большевик. 1918

Второй портрет Керенского написал Исаак Бродский, учившийся у Репина в Академии. Обоим глава Временного правительства позировал в Зимнем дворце, в кабинете Николая II. Портрет Бродского писался летом 1917‑го, и, как тогда же заметил автору художник Гринман, Керенский здесь выглядит как адвокат, проигравший дело. Бродский все угадал. И переключился на победителей, кончилось все «Лениным в Горках», который, конечно, писан не с натуры, ведь и чехлы на мебели в бывшей морозовской усадьбе появились только после превращения ее в музей вождя. В лениниане своей Исаак Бродский выступает как чисто салонный художник, и нынешняя выставка, даже в отсутствие «лениных», не то что намекает на это, а прямо говорит.

Исаак Бродский. Портрет А. Ф. Керенского . 1917

На одном из выставленных тут заказных портретов Бродского изображена супруга присяжного поверенного Зинаида Штильман, дама знойная, тучная, с родимым пятном во всю щеку — Бродский писал ее с другой, разумеется, стороны. Пять раз она была замужем и удостоилась внимания великого князя Дмитрия Павловича. Берт Янгфельдт в книге «Ставка — жизнь. Владимир Маяковский и его круг» пересказывает диалог между Зинаидой Штильман и Лилей Брик. «Однажды Лиля спросила у нее, правда ли, что она живет с мужчинами за деньги, и та ответила: “А что, Лиля Юрьевна, разве даром лучше?”» Все это легко считывается в портрете.

Исаак Бродский. Портрет Зинаиды Штильман. 1917–1918

Бродского при этом вполне можно считать одним из главных героев нынешнего проекта благодаря собранной им коллекции живописи. Все тот же Чуковский, навестивший художника в 1926 году, писал: «Ах, как пышно он живет — и как нудно! Уже в прихожей висят у него портреты и портретики Ленина, сфабрикованные им по разным ценам, а в столовой — которая и служит ему мастерской — некуда деваться от “Расстрела коммунистов в Баку”».

В квартире той оказалось еще и превосходное собрание еврейских художников, пополнившее отдельный раздел выставки — «Шагал и еврейский вопрос». Впервые, кажется, на главной выставке сезона в главном музее страны еврейская тема выделена особо. И понятно, почему первым номером идет Шагал — наше все, самое яркое свидетельство революционного взлета еврейской культуры. Именно Шагал — как и Натан Альтман, и Иссахар‑Бер Рыбак, чьи пейзажи со старыми синагогами дал на выставку Тель‑Авивский музей, и Амшей Нюренберг, со своей писанной в Одессе почти дереновской «Старухой», пытались соединить древние религиозные традиции с открытиями современной живописи. Рядом с титульными вещами Шагала из ГТГ — «Венчанием» и «Над городом» — и парой его солнечных интерьеров мы видим самих художников, их лица — скульптурный автопортрет Альтмана (бронзовая «Голова молодого еврея»), автопортрет Арона Ржезникова, ученика Фалька и Штеренберга, погибшего в 1943‑м, и совершенно «сезанистский» автопортрет самого Фалька, который в 1917 году участвовал в выставке художников‑евреев, а чуть позже вошел в художественную секцию Культур‑Лиги.

Амшей Нюренберг. Старуха. 1917

Фалька довольно много на выставке — его аскетичный натюрморт, например, можно увидеть рядом с «Селедками» Давида Штеренберга. Здесь вообще заметны еврейские художники. Гуляя по экспозиции, вы наверняка оглянетесь на «Даму с лорнеткой» Александра Осмеркина — это портрет пианистки Иды Хаас.

Но именно в «шагаловском» зале мы видим, как, вырвавшись в большой мир, на языке современного им искусства еврейские художники попытались сказать о сокровенном. Здесь висит знаменитое «Еврейское кладбище» Шагала из Центра Помпиду — картина, созданная на исходе 1917‑го, когда Марк Шагал с семьей после Октября вернулся в Витебск. На картине мы видим кладбищенский портал — тема, вообще говоря, довольно обычная для символистов или романтиков. Но тут, по свидетельствам, писано с натуры. Текст из книги пророка Иезекииля, который автор вывел на фронтоне: «Я открою гробы ваши и выведу вас, народ Мой, из гробов ваших и выведу вас в землю Израилеву…» (Иез., 37:12, 14), вполне может отсылать не только к революции, но и к декларации Бальфура. Письмо британского министра иностранных дел, поддерживающее вопрос о создании в Палестине национального очага для еврейского народа, было подписано 2 ноября 1917 года, когда художник еще не мог знать, что обещание окажется таким же обманом, как лозунги большевиков.

 

КОММЕНТАРИИ
Поделиться

«Осуществилась мечта лучшей части еврейской интеллигенции»

«Еврейская неделя» радуется новым формам национальной жизни: землячествам еврейских беженцев в Москве, первой выставке еврейских художников, живущих в России, и другим явлениям, демонстрирующим «причастность и солидарность». Солидарность наблюдается и среди русского окружения: юнкера в новой резолюции порицают протестующих против принятия евреев в офицерскую среду, а «революционный народ», отворачиваясь от черносотенцев и погромщиков, проявляет теперь «самые братские отношения» к евреям.

«Я современник, я сын века». Об Александре Браиловском

Именно этот «старообразный мальчик» явился адресатом брюсовского стихотворения «Юноша бледный со взором горящим...», в котором, как старший по возрасту и уже приобретший некоторый литературный опыт, автор дает юному дарованию «три завета». Следует заметить, что этим памятным заветам адресат последовал не в полной мере, поскольку рос он как ярый ненавистник существующего государственного режима: еще в годы гимназического учения сблизился с социал‑демократами и со всей присущей его натуре страстностью отдался не столько искусству, сколько революционной деятельности.