Крупнейший израильский прозаик Меир Шалев умер на 75-м году в мошаве Алоней Абба в Нижней Галилее.

В одном из интервью Меир Шалев сказал, что из всех библейских персонажей хотел бы написать роман только про Палтиэля. Это эпизодический персонаж из Книги Шмуэля, который появляется в повествовании лишь дважды. Когда Шауль задумал убить Давида и тот бежал, царь нашел своей дочери Михаль, жене Давида, нового мужа — этого самого Палтиэля. А потом Шауль умер, Давид опять вошел в силу — и сын Шауля, ставший царем, вернул ему Михаль. «И пошел за нею муж ее, и следовал за нею с плачем до Бахурим. Но тут сказал ему Авнер: ступай назад! И тот возвратился», — на этом заканчивается библейская история Палтиэля.

В этом выборе весь Шалев. Взять огромное произведение, национальный эпос, определивший на тысячелетия вперед развитие мировой культуры, разглядеть внутри маленького человека, трогательного и нелепого неудачника, почти не связанного с основным сюжетом, и сделать его главным героем. Тут, конечно, еще важно, что в итоге все несчастны: и Палтиэль, и Михаль, даже Давиду, наверное, не очень хорошо. Шалев, при всем своем чувстве юмора и лиризме на грани сентиментальности, не терпел хороших концов. Развязки всех его книг грустны.

Библия, о которой он так много размышлял и писал, вообще привлекала его в первую очередь как огромный резервуар историй о любви, ревности, зависти, обмане, предательстве. Даже Яаков, один из любимых героев Шалева, интересовал его не как праотец еврейского народа, а своими взаимоотношениями с Эсавом, Лаваном, Рахелью, готовностью год за годом ждать и добиваться любимой женщины. Поэтому Шалев признавался в равнодушии к Новому Завету и Корану — там он не находил таких захватывающих и психологически выверенных сюжетов, как в Танахе.

В Шалеве часто видели ностальгического писателя, воспевающего пионеров Второй алии и показывающего измельчание их потомков. Сам Шалев с этим не соглашался, возражал и, наверное, был прав. Но все же его постоянный писательский интерес к поколению отцов-основателей несомненен и неслучаен. Описывая те легендарные времена, Шалев удовлетворял свою тягу к эпосу с его неизбежными преувеличениями и смешением реального и фантастического. Из строителей ишува Шалев лепил мифологических героев, подобных тем же праотцам. По мере приближения к нашим временам эпос постепенно превращался в многофигурную семейную сагу, а та — в «нормальный» роман. Фресковые композиции — в масляную живопись. Мифологические гиганты — в людей, «как ты да я».

Еще одним «триггером» для Шалева было преследовавшее его всю жизнь сравнение с Маркесом. Слыша слова «латиноамериканская школа» или «магический реализм», он менялся в лице. Он говорил, что писателю, в распоряжении которого есть Библия, гоголевский «Нос» и «Мастер и Маргарита», нет необходимости обращаться к опыту кого-то еще. Впрочем, на другие, не столь заезженные параллели Шалев не обижался и на мой вопрос про Кустурицу ответил, что видит в его манере много общего с собственной и считает, что тот мог бы снять хороший фильм по «Русскому роману».

Он был обаятельным человеком и хорошим собеседником. И романы его, помимо прочих достоинств, обаятельны, трогательны, смешны. Это книги, написанные не для филологических разборов и премий, а для того, чтобы их читали и любили.

Так, прочитав один из романов Шалева, в него влюбились Рафаил Нудельман и Алла Фурман, ставшие его переводчиками на русский. Это был редчайший случай служения: они буквально вынашивали вслед за автором каждую его книгу, готовы были неделями искать недостающее слово, выверять ритм фразы. Шалев стал для них не просто любимым писателем, но близким другом, интимным собеседником. В конце концов и судьба их сложилась во вполне шалевовский сюжет – пронзительно красивый и грустный. Благодаря Нудельману и Фурман Шалев стал своим для тысяч русскоязычных читателей, которые провожают его сейчас словами скорби и восхищения.