Марта Геллхорн любила Хемингуэя и Израиль
Материал любезно предоставлен Tablet
В 1959 году Марта Геллхорн назвала свой первый брак, с Эрнестом Хемингуэем, продлившийся с 1940 по 1945 год, «давней грезой, не очень реальной и на удивление конфузной». С тех пор прошло более 60 лет: казалось бы, за это время можно было понять, что Марта — не просто «третья жена Хемингуэя». Однако Кен Бернс и Линн Новик в многосерийном документальном фильме о писателе трактуют ее образ именно так.
Марта родилась в 1908 году в Сент‑Луисе, повидала большинство войн XX века и написала о своей оценке этих событий 21 книгу. Она верила, что литература и журналистика призваны бороться с несправедливостью; ее труды — доказательство ее честности и мужества, удивительной смелости и строгих представлений о добре и зле. Однако из‑за этих старомодных добродетелей к ней не так‑то легко подступиться. Прибавьте к этому пылкие выступления в защиту Израиля, которыми Марта славилась на склоне лет, тот факт, что в 1998 году она покончила с собой, страшась надвигающейся слепоты , и окажется, что она непостижима, как говорят мои студенты. И неважно, что она, разменяв девятый десяток, продолжала путешествовать и знакомить читателя с историями, вопреки расхожему убеждению, будто военная журналистика — дело молодых. Или что от ее скупого, выразительного стиля прошибает слеза. Слишком часто ее сбрасывают со счетов как придаток к Хемингуэю. Однажды Геллхорн призналась: ей хотелось, чтобы ее репортажи «заглушали ее крик».
В фильме Бернса и Новик Хемингуэй — квир‑жертва токсичной маскулинности (переодевшись в женщину, занимается сексом с четвертой женой). Режиссеры слишком умны, чтобы изобразить Геллхорн «сукой», каковой ее считали некоторые друзья Папы: в их фильме Геллхорн предстает писательницей, «влюбленной» в Хемингуэя, Мерил Стрип cо среднеатлантическим акцентом зачитывает ее письма. Их Геллхорн вызывает симпатию, однако в ней нет почти ничего от той отважной, очаровательной, агрессивной, тщеславной, дерзкой писательницы, создающей миф о себе: перед нами очередная героиня #MeToo, досадующая на мужа‑самодура.
В отличие от Хемингуэя, Геллхорн любила свою мать, Эдну, красавицу‑суфражистку, которая вышла замуж за Джорджа Геллхорна, гинеколога. Оба были наполовину евреи. Марта, их третий ребенок, выросла ассимилированной. Кэролин Мурхед, автор по преимуществу блистательной биографии Геллхорн, пишет, что в детстве той лишь однажды привелось столкнуться с проявлением антисемитизма: подругу Марты, Джонни Стикс, не позвали на танцы, потому что она была еврейкой, и Геллхорн из солидарности тоже не пошла.
Если Геллхорны (особенно Джордж, человек незаурядный) и относились с пиететом к чему‑то в еврейской традиции, так это к образованию. После того как Марта принесла из школы учебник по биологии, в котором отсутствовали изображения женских половых органов, родители открыли собственную прогрессивную школу. Геллхорн перешла туда учиться, завела массу друзей и подруг, которыми восхищалась. Быть может, эта потребность в восторженной дружбе и привела ее к браку с Хемингуэем: в фильме эта тема не раскрыта. Марта нуждалась в кумире, на которого могла бы равняться, и рано осознала, что за это придется расплачиваться. Как писала она впоследствии, ей было нужно, чтобы «мою отчаянную веру в человеческий дух <…> возрождали и вознаграждали». Она не нашла этого в Брин‑Море , куда поступила в 1926 году и где читала Гамсуна и редактировала университетскую газету.
В том же году вышел роман Хемингуэя «Фиеста (И восходит солнце)». Геллхорн — а она уже бывала с отцом во Франции — зачитывалась этой книгой. После второго курса она бросила Брин‑Мор и стала писать для газет. К 1930 году переехала в Париж.
Геллхорн поработала в ряде журналов и закрутила мучительный роман с красивым женатым французским аристократом, Бертраном де Жувенелем , которого в отрочестве соблазнила Колетт, жена его отца. «Вы восхитительно ниспровергаете все, к чему прикасаетесь, я же мелочно заставляю себя переделать все, что выглядит неопрятно», — сказал он ей.
Марта сделала первый из многих абортов. У нее было немало любовников, но никого из них она не любила по‑настоящему. Она интуитивно чувствовала: чтобы быть писателем, нельзя никому открывать всю душу — кое о чем нужно и умолчать. «Искусство быть одной — вот чему стоит учиться», — записала она в дневнике в свой 27‑й день рождения. Читая о Геллхорн, я невольно удивляюсь тому, что еще не так давно, во второй половине XX века, молодой женщине трудно было начать писать. Лучше ли в этом смысле век двадцать первый? Авторов‑женщин стало больше. И многих из тех мужчин, кто ухлестывал за Геллхорн (в том числе и Хемингуэя), сегодня осудили бы по линии #MeToo. Так почему же перестали выходить прекрасные произведения? Я не романтизирую прошлое, однако то, что Геллхорн вынуждена была обходить мужчин с не меньшей опаской, чем мины, позволяло ей откровенно писать о собственных мотивах и принципах поведения.
Геллхорн курсировала меж Европой и Штатами, где подружилась с Элеонорой Рузвельт и стала сотрудничать в качестве обозревателя с Федеральной администрацией чрезвычайной помощи (FERA) . Она оттачивала стиль, описывая страдания простых тружеников на ткацких фабриках Юга. Именно там, еще до знакомства с Хемингуэем, она впервые столкнулась с мифотворчеством и поняла, во что оно обходится.
В 1934 году она выпустила роман под названием «Что за безумная цель» (What mad pursuit), эпиграфом к нему стала цитата из романа Хемингуэя «Прощай, оружие»: «С храбрыми не бывает беды» . Главная героиня — молодая журналистка. Четыре издательства отвергли роман Геллхорн из‑за чересчур откровенных описаний любовных похождений и венерических заболеваний. Однако самым скандальным ее произведением тех лет оказался «Полночный суд» (Justice at night) с впечатляющим описанием линчевания. Впервые «Полночный суд» был опубликован в 1936 году в журнале Spectator. После того как его перепечатали несколько американских журналов, Геллхорн пришлось пояснить, что сюжет вымышлен. «Я все это выдумала», — писала она Элеоноре Рузвельт, объясняя, почему отказалась предстать перед конгрессом, чтобы как свидетель споспешествовать принятию Закона о запрете суда Линча. Геллхорн смешивала факты и вымысел, и это бросало тень на ее репутацию.
Авторов фильма больше интересуют романтические обстоятельства знакомства Хемингуэя и Геллхорн, чем сложности писательской этики Геллхорн. В 1935 году, сразу после Рождества, Марта поехала с матерью и братом в Ки‑Уэст и в баре «У неряхи Джо» (Sloppy Joe’s) познакомилась с Хемингуэем, которому тогда было 37 лет. Марта была в маленьком черном платье и туфлях на высоких каблуках. У зрителя создается впечатление, будто это была любовь с первого взгляда, хотя Хемингуэй тогда был женат вторым браком, на Полин . Но даже если он в нее и влюбился, то, по мнению Мурхед, ее куда больше интересовал какой‑то бездельник‑швед. Тем не менее Хемингуэю удалось убедить ее поехать в Испанию, где он писал репортажи о Гражданской войне.
Геллхорн считала, что цель журналистики — борьба с несправедливостью. Объективность она не ставила ни в грош и не желала освещать историю с противоположных точек зрения. Она была радикалкой. (Из FERA ее уволили после того, как она предложила безработным фермерам Айдахо в знак протеста выбить стекла в государственном учреждении.) В фильме эти подробности затушевали.
Геллхорн была профессионалом, но ей было нужно, чтобы Хемингуэй верил в нее. При том что весной 1937 года, когда она прибыла в Мадрид, у нее недавно вышел сборник рассказов о тяжкой доле бедняков в годы Великой депрессии — The trouble I’ve seen («Тяготы, которые я видела»). Грэм Грин лестно отозвался о стиле Геллхорн как «на удивление неженском». Испанского она не знала и решилась писать о войне лишь с подачи Хемингуэя. Укрывшись в отеле «Флорида», писатели читали черновики друг друга. Вслед за Хемингуэем и многими его товарищами Геллхорн не замечала зверств, которые творили республиканцы.
В Испании Геллхорн и Хемингуэй стали любовниками. Авторам фильма, впрочем, куда интереснее постельные сплетни, чем то, какое влияние оба писателя оказали друг на друга. В фильме повторяется то, о чем писала Кэролин Мурхед в биографии Геллхорн (и сама Геллхорн в письмах): ей не нравилось с ним спать, но так было удобнее. «Я была едва ли не единственной блондинкой в стране. И было куда проще считаться “чьей‑то женщиной”». Другой же (хотя и самозваный) биограф Геллхорн, Карл Роллисон, приводит доказательства того, что она хвалилась, как хорош Хемингуэй в постели. В общем, секс — штука сложная. Но не мужчины, а война — вот что прежде всего увлекало Марту. Писательница жаждала мужской нежности, но ради самосохранения вынуждена была сопротивляться удовольствию доставить удовольствие. При этом она понимала свои недостатки. Она верила, что в тексте можно все прояснить, но впоследствии признавалась, что ее произведения «были свидетельством нашего времени лишь отчасти».
Авторы фильма утверждают, что Геллхорн «освещала военные действия так же бесстрашно, как Хемингуэй», однако сама она позже говорила редактору Николасу Шекспиру, что вела себя куда смелее Хемингуэя. В Испании Геллхорн, чтобы показать, как жестокость войны меняет повседневную жизнь людей, вернулась к скупому стилю — так она писала об американских бедняках. Описания эти можно назвать «хемингуэевскими». «Вы знаете, например, что боль была такой же осязаемой, как камень». Или это его описания можно назвать «геллхорновскими»? Но из них двоих именно она сомневается в том, что ее прекрасные произведения способны изменить ход истории. «Пожалуй, я продолжу скромно и кое‑как делать то же, что делала, есть в этом смысл или нет», — писала она Элеоноре Рузвельт.
Когда они вернулись в Штаты, Хемингуэй бросил Полин и поселился с Геллхорн на Кубе. Временами все складывалось как нельзя лучше. Она не страдала от «безымянной», как ее называла Бетти Фридан , проблемы: Марта хозяйствовать не любила, но у них было 15 слуг. При этом авторы фильма подчеркивают: тирания Хемингуэя стала главной причиной отчуждения Марты. Что ж, двум писателям трудно ужиться под одной крышей, особенно если один из них женщина. Общими силами проще противостоять миру, который жесток к писателям, но порой этот союз раздражает, если не сказать хуже. И трудно воспринимать всерьез документальный фильм, когда в нем приводят слова Геллхорн о том, что Хемингуэй был плохим сотрапезником. Писательство искажает личность независимо от половой принадлежности пишущего.
В фильме рассказана и другая история — о том, как Геллхорн все сильнее возмущалась планами нацистов и тем, что не находится героев им помешать. После Мюнхенского соглашения она начала понимать, в каком бедственном положении оказались те, кто некогда бежал из Германии в Судетскую область, которую теперь аннексировали нацисты. Она дважды побывала в Чехословакии и описала эти поездки в статьях для еженедельника Collier’s. К Геллхорн не прислушались. Тогда она написала полемический роман «Поле брани» (A stricken field, 1940) — о журналистке, которая описывает тяжелое положение евреев‑беженцев в Чехословакии. Их страшные истории Геллхорн переживала лично: она тщетно умоляла верховного комиссара Лиги Наций оказать помощь беженцам. Геллхорн, как и главная героиня романа, журналистка, признает, что бессильна помочь миру остановить трагедию. «Все, что у меня есть, — терпение, неравнодушие, честь, внимание к деталям, стойкость и понимание сути. Но я не волшебница, чего нет, того нет».
В год выхода «Поля брани» (оценки критиков разделились, многие сравнивали Геллхорн с Хемингуэем) пара зарегистрировала брак. В 1942 году Геллхорн узнала, что ее подруга‑француженка отравилась после того, как арестовали двух ее друзей‑евреев. Война шла в гору, отношения супругов шли под гору, хотя на Кубе Геллхорн начала работу над новым романом «Лиана» (Liana), о девушке с Карибских островов, в которую влюблены двое мужчин. Карл Роллисон утверждает, что Хемингуэй помогал Марте и нахваливал книгу. В 1944 году «Лиана» стала бестселлером: критики превозносили роман за то, что образ главной героини впервые не списан с Геллхорн. Забавно: мужчины‑писатели сплошь и рядом выводят в своих произведениях героев, списанных с них самих, женщин же за это осуждают.
В 1943 году Геллхорн уехала в Лондон, чтобы писать для Collier’s репортажи о жизни после «блица» . Она обещала вернуться домой, но жаловалась Элеоноре Рузвельт на то, как трудно быть и писательницей, и женой. «Невозможно спокойно работать».
Хемингуэй намекает, что Геллхорн‑де оказалась холодной и бесчувственной. В Лондоне она навещала его в больнице — он серьезно пострадал в автокатастрофе — и смеялась над тем, что повязка на его голове смахивает на тюрбан; это его разозлило. В фильме цитируется письмо, в котором Хемингуэй жалуется сыну: Геллхорн ничем ему не помогла. По мнению Мурхед, она отказывалась ходить на вечеринки, на которые так рвался Хемингуэй (хотя рана на голове еще не зажила), потому что ей они не нравились. Но также вполне вероятно, что писать о войне для нее было важнее, чем сохранить брак.
Именно Геллхорн, не Хемингуэй, в день высадки союзных войск в Нормандии пробралась в сектор «Омаха‑Бич» , запершись в гальюне госпитального судна. Она стала единственной женщиной‑репортером, оказавшейся в гуще событий, помогала врачам и военнопленным. Но на обложке Collier’s все равно написали, что автор — Хемингуэй. После Лондона Геллхорн с ним больше никогда не встречалась и до конца своих дней приходила в ярость, если журналисты спрашивали ее о нем — как и он от вопросов о Геллхорн (правда, Хемингуэй еще позволял себе и высказывания с антисемитским душком).
На этом пути Хемингуэя и Геллхорн разошлись. Но то, что случилось дальше, было намного важнее ее брака: Дахау. Она попала туда в конце мая 1945 года, после освобождения лагеря американскими войсками. В «Дахау: экспериментальные убийства» Геллхорн красочно описывает ужасы, которые увидела своими глазами, и осуждает американцев. «Нам понадобилось двенадцать лет, чтобы открыть ворота Дахау», — пишет она, а подробные отчеты о пытках, которые составляли немцы, называет «омерзительными до ненормальности».
В 1948 году у Геллхорн вышел роман «Точка невозврата» (A point of no return), изначально он назывался «Вино удивления» (A wine of astonishment). Главный герой, Джейкоб Леви, еврей из Сент‑Луиса, в сложных отношениях со своим еврейством, а в конце концов убивает трех немцев. Съездив в Дахау, упрекает себя за то, что пересидел Холокост в безопасности. Он хочет защищать жертв нацистов. Роман изобилует длинными, основанными на репортажах Геллхорн устрашающими описаниями того, что солдаты обнаружили в концлагерях.
Кэролин Мурхед замечает: после Дахау Геллхорн лишь укрепилась в убеждении, что слабых необходимо защищать. При этом она словно утратила веру в победу добра. Отчасти это связано с тем, как она относилась к материнству, — сложная тема для многих писательниц. Чтобы подчеркнуть, до какой степени Геллхорн была лишена материнского инстинкта — и это в 1930‑х годах, — Хемингуэй выдергивает из текста ее слова: она‑де предпочитает быть мачехой, чем рожать, рискуя испортить фигуру, «да и кто еще знает, что вырастет из этого сопляка». Бернс и Новик сопровождают эту цитату теплыми воспоминаниями Патрика Хемингуэя о Геллхорн, однако упускают возможность подметить другое: в те годы писательницы вынуждены были выбирать между материнством и литературой.
Тем удивительнее, что в 1949 году Геллхорн (ей тогда шел 42‑й год) усыновила итальянского сироту, которого назвала Сэнди. Быть может, увиденное в Дахау побудило ее попробовать сделать то, что она ранее считала невозможным. Примерно то же заставит ее несколько лет спустя снова выйти замуж — за Тома Мэттьюса, бывшего редактора журнала Time. (В 1963‑м они разведутся.)
Эта отчаянная душа, до средних лет не стремившаяся стать ни матерью, ни женой, также не считала себя ни еврейской писательницей, ни даже еврейкой. Но в том же году, когда Марта усыновила Сэнди, она впервые побывала в Израиле, и ей показалось, что война может «обернуться во благо». Геллхорн посвятит Израилю немало статей и даже подумывает о книге. Она восхищалась Израилем, как не восхищалась ни одной страной после Испании: он стал для нее тем самым героем, которого она не нашла среди людей. В 1949 году она пишет подруге:
Страна сложная, неудобная, в ней миллион личностей; невозможно себе представить, сколько есть всяких разных евреев, и в конце концов перестаешь понимать, каков он, еврей… Но их рассказы — настоящая золотая жила, я в жизни не слыхала подобного. Они отважны, иначе не выжили бы и не очутились бы здесь, а раз отважны, то и веселы (теперь я убеждена, что угрюмость и трусость идут рука об руку), и смотрят в более чем туманное будущее со стойкостью, которая меня изумляет и восхищает.
Самые известные заметки Геллхорн об Израиле — «Арабы Палестины» (1961) и «Эйхман и общественное сознание» (1962) — обе были опубликованы в журнале Atlantic. Сегодня, когда Human Rights Watch описывает происходящее в Израиле словом «апартеид», «Арабы Палестины» совсем не ко времени. Геллхорн побывала в лагерях беженцев в Иордании, Сирии, Ливане, Египте и обнаружила, что палестинцы, конечно, не процветают, но все же живут гораздо лучше прочих беженцев, которых ей доводилось видеть. Сочувствия у нее они явно не вызывают.
И так думала не только Геллхорн. Многие замечали, что через 13 лет после Холокоста арабское радио ведет антисемитскую пропаганду. Статья о палестинских арабах получилась крайне резкой: Геллхорн прекрасно помнила, как пыталась остановить войну и на какие ужасы насмотрелась в Дахау. «Арабы упиваются ненавистью», — замечает она. Геллхорн писала репортажи с судебного процесса над Эйхманом, и ей казалось важным опровергнуть представление об Израиле как об агрессоре, которое разделяли многие мировые державы. Она считала Гамаля Абдель Насера негодяем: он — так она писала — промывает мозги палестинцам, уверяя их, будто бы евреи — воплощение зла. Она встречалась с арабами, отрицавшими Холокост — по ее признанию, беседы с ними напоминали разговор Алисы с сумасшедшим Болванщиком. В одном известном отрывке она даже пишет, что, коль скоро арабы не питают сочувствия к евреям‑беженцам, пострадавшим от Холокоста, то и она не станет жалеть арабов.
Нетрудно сбросить со счетов «Арабов Палестины» или перечислить все, чего не заметила Геллхорн, указать, что она‑де не поняла: там положение дел совсем не такое, как было в Европе. Но Геллхорн затронула важную тему: необходимость еврейского государства в мире после Холокоста. Вышедшая в 1962 году в журнале Atlantic статья «Эйхман и общественное сознание» не утрачивает актуальности, поскольку вряд ли кто усомнится в том, что речь в ней идет именно о зле. Она появилась до того, как в журнале New Yorker опубликовали «Эйхмана в Иерусалиме» Ханны Арендт, но эти две статьи вообще несопоставимы. Арендт дает социологический и биографический портрет Эйхмана. Геллхорн, основываясь главным образом на показаниях Эйхмана в зале суда, пишет о нем, как некогда писала репортажи с разных участков фронта. Она с похвалой отзывается о скандинавах, которые предоставляли евреям убежище, а также иными способами противостояли нацистам. Она критикует прессу за «скучливые» протесты во время процесса. Она требует, чтобы читатель обратил внимание на происходящее, чтобы политики обратили внимание. Вспоминая, как некогда ее заворожила тщательность, с которой нацисты документировали свои преступления в Дахау, она называет Эйхмана «худшим типом организатора» и высказывает сомнение в том, осталось ли в нем хоть что‑то человеческое. «Голос противный, выговор с твердым “р” — звук, поневоле наводящий на мысли о молотке и ноже». Геллхорн высказывала опасения, что, если мир даст слабину, возможен новый Холокост.
Как и в репортажах о Дахау, самую тяжкую вину Геллхорн возложила на Соединенные Штаты. Также, как и в тех репортажах, в этой статье нередки сюрреалистические образы. Один из самых сильных фрагментов: Эйхман рассказывает, как решил заниматься ивритом, причем платил за уроки (вместо того, чтобы арестовать какого‑нибудь раввина), и вздрагивает «от гула, прокатившегося по залу». Геллхорн добавляет: когда правительства разных европейских государств пытались освободить определенных людей, Эйхман «холодно отвечал, что найти этих евреев не удалось», при том что прекрасно знал, где они.
В 1967 году Геллхорн вернулась в Израиль писать о Шестидневной войне. Ее репортажи выходили в Nation, Guardian, Vogue. Она по‑прежнему считала израильтян героями, а арабов злодеями. Ее восхищает непринужденность израильтян, то, как они держались во время военных действий, и порой кажется, что Геллхорн бóльшая сионистка, чем ее друг Моше Даян. В статье для Vogue она пишет о «великолепной, невероятной, прагматичной израильской армии», которая «похоже, исходит из революционного принципа: все рады в ней служить». «Секретное оружие Израиля — это израильтяне», — добавляет Геллхорн.
Сионисткой она оставалась до конца своих дней, но в 1970‑х перестала ездить в Израиль. Геллхорн следует помнить за ее любовь к героям и за ее произведения: она считала, что «лучше писать, чем молчать». Еще ее следует помнить за то, что она всегда старалась жить по принципу: «Наверное, ничего не поймешь, пока это не случится с тобой».
Оригинальная публикация: Martha Gellhorn Loved Hemingway and Israel
Общая Победа, общая борьба
Дорога в Иерусалим Роберта Капы
