Война, блокадный Ленинград, круглое сиротство, учеба в Москве, разочарование в религии предков, оттепельные джаз‑сейшны в Армянском переулке и, наконец, на склоне лет — возвращение в лоно иудаизма. Это если на бегу, очень коротко, а вообще‑то о жизни Марка Михайловича Радзивилова — заслуженного музыканта, в прошлом дирижера военного оркестра — вполне можно было бы написать роман. И если бы Марк Михайлович ничего не утаил от читателей — а судя по тому, как он в разговоре порой умолкает, ему есть что таить! — читались бы эти перипетии судьбы военного музыканта‑духовика, как крутой экшн.

Как же могло так получиться, что ленинградский пацаненок из благополучной еврейской семьи стал «сыном полка», фронтовым разведчиком, рискующим быть расстрелянным, повешенным, заживо погребенным с каждым переходом линии фронта? Мстил за родителей, как и обещал главе Ленинграда тов. Жданову, или просто не мог иначе, так был устроен?

Я представлял его себе совсем другим: бравым стариком‑милитаристом в затемненных очках‑макнамара, скрывающих много повидавшие глаза; что с того, что старый музыкант, мало их что ли с навыком стрельбы из ТТ и штурмовой винтовки? Ротапринтный портрет Марка Михайловича в альманахе «Малаховский графоман» лишь подыгрывал моему воображению: да, именно такой «солдат удачи», прошедший одну объявленную и с десяток необъявленных войн смотрел на меня с фотографии.

Каково же было мое удивление, когда мы встретились. Мне пожимал руку застенчивый человек, будто сошедший со знаменитого полотна Эль Греко «Портрет старика», который в мировой живописи принято считать автопортретом художника. На интервью Марк Михайлович пришел с молодой женой, явно его охранительницей, которую я тоже видел на каком‑то полотне в каком‑то музее, только вспомнить не мог, каком именно.

Слово за слово, напряжение спало, и о чем только не потекла наша беседа за чаем. Впрочем, и после беседы вопросы остались — едва ли не больше, чем было до. Человеческая память капризна и прихотлива, по прошествии лет она властно рисует свои сюжеты, не слишком сообразуясь с тем, что там было «на самом деле». А еврейские судьбы XX века так невероятны, что, бывает, хочешь иной раз воскликнуть: «Этого не могло быть!» — и в последний момент сдерживаешь себя. Потому что могло быть — всё, самые фантастические извивы воображения — ничто по сравнению с наиреальнейшей реальностью.

Исчезают архивные документы, уходят свидетели. Не можем ни подтвердить, ни опровергнуть, отвечают на запросы Марка Иохта архивы, ибо «лица допризывного возраста содержались в частях и соединениях на правах детей‑воспитанников за счет личного состава и сведения о них, как правило, в учетных документах не отражались». И в конечном счете остается только рассказ человека о самом себе.

АФАНАСИЙ МАМЕДОВ → Расскажите о своем предвоенном детстве. Кто были ваши родители? Как обнаружился талант музыканта?

МАРК РАДЗИВИЛОВ ← Я родился в Ленинграде в 1933 году в семье творческой интеллигенции. Моя мать, Дора Давидовна, окончила Художественную академию им. Сурикова, где во время учебы познакомилась с моим отцом — Михаилом Романовичем Иохтом.

АМ → Прошу прощения, а как тогда появилась фамилия Радзивилов, звучащая отсылкой к хроникам литовским?

МР ← Это не моя фамилия. Она досталась мне, так сказать, по браку. Я сменил свою фамилию.

АМ → В том была нужда?

МР ← Умные люди посоветовали, сказали, что, если я хочу стать артистом и достичь высот на этом поприще, лучше сменить фамилию. Сделать это мне предложили в армии. А так я всю войну прошел под своей фамилией — Иохт. Но когда поступил в Московскую консерваторию на военный факультет — Институт военных дирижеров в Ленинграде к тому времени уже расформировали, решил сменить фамилию. В консерватории играл на кларнете — так еще в семье решили.

АМ → Ваша семья была еще и музыкальной?

МР ← Родственник моей матери, Марк Рейзен, был солистом Мариинского, потом Большого театра. Дед по линии отца, Рувим Лейбович, служил музыкантом в егерском полку лейб‑гвардии Его Императорского Величества. Между прочим, считался первым кларнетистом. Естественно, я чуть ли не с пеленок был приобщен к искусству, живописи и музыке.

Наш дом находился почти в центре Ленинграда, между Мариинским театром и Садовой улицей, рядом с судостроительным заводом. Мы занимали четыре комнаты в четвертом этаже четырехэтажного дома. В доме часто собирались артисты и музыканты, помимо светских бесед и разговоров о музыке, устраивались небольшие представления, веселые капустники, особое внимание уделялось музыкальным номерам. В гостиной стоял рояль «Циммерман». Когда крышка его была открыта, я часто норовил «сыграть что‑нибудь» — дотронуться до клавиш, приходя в неописуемый восторг, если это мне удавалось. За судьбу рояля в эти минуты сильно беспокоилась моя бабушка — Софья Иосифовна Шнейдерман. Именно из‑за рояля она иногда запирала гостиную на ключ.

АМ → А бабушка сама на рояле играла?

МР ← Я не помню, было ли у нее музыкальное образование, но играла она великолепно. Когда бабушка садилась за рояль, я вставал рядом и, затаив дыхание, слушал, как она играет. Еще мне очень нравилось, когда дед Рувим играл на кларнете. Я зачарованно глядел, как из красивой трубы с блестящими кнопками летели трогающие меня мелодии.

Однажды, когда бабушка не заперла дверь в гостиной, я зашел в комнату и увидел, что крышка рояля открыта. Подошел к инструменту и одним пальцем начал играть на белых клавишах. За этим занятием меня и застал Марк Рейзен, дядя Марк. Он спросил: «Марк, ты знаешь, что сейчас сыграл?» Я ответил, что не знаю, но так играла бабушка. Оказалось, что я играл «Венгерскую рапсодию» Листа. Убедившись таким образом в моей тяге к музыке, дядя сказал родителям, чтобы они развивали мой талант, очевидно, из меня выйдет музыкант. И вот, по рекомендации дяди Марка, мать отвезла меня на прослушивание к одному известному музыканту. Прослушав меня, старик сказал матери: «У вашего сына чудесный слух и, поверьте, будет прекрасный голос, либо бас, либо теплый баритон». Слова старого музыканта оказались пророческими — у меня прорезался довольно‑таки красивый баритон. Когда мне было семь лет, я уже пел в школьном хоре. Но больше всего меня тянуло к музыке инструментальной. При этом я не мечтал стать пианистом, меня влекли исключительно духовые инструменты.

АМ → Вероятно, вы учились в музыкальной школе?

МР ← С шести лет. Мне там дали эсный кларнет.

АМ → ?..

МР ← Уменьшенная копия полного кларнета. Моим преподавателем был солист Мариинского театра, концертмейстер Борис Гаврилов. В семь лет меня отдали в общеобразовательную школу. Но наряду с учебой я продолжал посещать занятия музыкой.

АМ → Вы помните, как началась война?

МР ← Конечно. 21 июня — это была суббота — отец сказал матери: «Я купил хорошее мясо, завтра поедем за город, сделаем шашлыки. Я возьму мольберт, немного поработаю, а вы с Марком искупаетесь, позагораете». Надо ли говорить, что я пришел в полный восторг от слов отца и с радужными мыслями лег спать. Проснулся рано, стал собираться в поход. Выйдя в коридор, где у нас висел телефон, я увидел папу. «Что‑то случилось?» — спросил его. Отец сказал: «По‑моему, сынок, случилось что‑то страшное». Мы внимательно слушали голос диктора из черной тарелки репродуктора. Он сообщал, что в четыре часа утра без объявления войны Германия вероломно напала на Советский Союз. Через несколько дней отца призвали в армию. Хотя он был далеко не военный, тем не менее его назначили командиром танка. Буквально в первых же боях под городом Лугой отец погиб. Когда мама получила похоронку, она поседела в один день.

На сайте обобщенного банка данных «Мемориал о защитниках Отечества, погибших, умерших и пропавших без вести в период Великой Отечественной войны и послевоенный период» сообщается, что отец Марка Михайловича Иохт Михаил Романович, 1917 года рождения, призванный Ленинградским ГВК, пропал без вести в звании мл. командира в августе (сентябре?) 1941 года.

Мама устроилась работать на Кировский завод — художником‑оформителем.

АМ → А уехать из Ленинграда вы с мамой не пробовали?

МР ← Уже в перых числах июля начались интенсивные бомбардировки города, в магазинах стали исчезать продукты, шла подготовка к эвакуации государственных и партийных органов, усилились панические настроения среди жителей. Но мама была спокойна, никуда уезжать не собиралась. Каждое утро она уходила на завод, а мне строго наказывала, чтобы я не лазил с мальчишками на крышу дома, сидел тихо в квартире и ждал ее прихода.

АМ → Что вы делали на крышах?

МР ← Управдом собирал нас, мальчишек, и мы сбрасывали сыпавшиеся с неба зажигалки: гасили их в песке и после бросали вниз. Нам было очень интересно и весело. Зажигалки долго еще горели и шипели.

АМ → Вы знаете, как погибла ваша мама?

МР ← В один из августовских дней 1941 года, уходя на работу, мама дала мне продуктовые карточки и сказала: «Сходи в магазин и купи что‑нибудь». Я сделал все, как она велела. Сидел на кровати и слушал метроном. Наступил вечер, потом другой, а мама все не приходила. Потом пришел домоуправ Василий Иванович и сказал мне, что мама попала под обстрел, что ее больше нет, ее похоронили, потом добавил: «За тобой придут, собирай свои документы и вещи». Вещей у меня оказалось немного: мой любимый кларнет, фамильный альбом и мои личные документы, которые мама успела зашить в мешочек и повесить мне на шею.

АМ → А как так вышло, что за вами приехал глава блокадного города?

МР ← К нам во двор въехали две черные легковые машины. Из одной вышел человек небольшого роста: одет во френч, на ногах сапоги, на носу — очки. Я сразу узнал Андрея Александровича Жданова. Дело в том, что мама в свое время писала его портрет. Андрей Александрович спросил, помню ли я его, я ответил, что помню. Затем, подумав, он спросил меня, хочу ли я стать военным. Я ответил, что очень хочу, ведь в этом случае я мог бы отомстить фашистам за отца и маму. «Он музыкант», — вставил свое слово домоуправ. На что Жданов ответил, что ему это известно, и добавил: «Марк, садись в машину». Так началась моя военная карьера.

АМ → Как вы попали во фронтовую разведку? Внешность у вас, прямо скажем, не славянская. Кто так рисковал вами?

МР ← Андрей Александрович привез меня на какую‑то поляну в лесу, на которой стоял охраняемый автоматчиками особняк с колоннами. Жданов вышел из машины, мне же велел ждать его. Вскоре он вернулся в сопровождении генерала. Генерал посмотрел на меня и пригласил войти в дом. Мы пришли в комнату на втором этаже: большую комнату, посреди которой стоял огромных размеров письменный стол с окружающими его стульями. Весь стол был завален картами. Генерал поздоровался со мной за руку, вызвал дежурного офицера и приказал ему поставить меня на довольствие, одеть, накормить и отправить на ночлег в комендантскую роту. Уже обращаясь ко мне, он сказал: «Побеседуем после — время тревожное, немца бить надо!»

АМ → И вы остались в армии?

МР ← Да, меня обмундировали, подогнали форму. Прикомандировали в разведроту штаба 54‑й армии, к майору Петру Николаевичу Звягинцеву. Меня тренировали, учили маскировке, преодолению полосы препятствий и т. д. Так было до 7 ноября, немец наступал и захватил город Тихвин. Меня вызвал к себе Петр Николаевич и сказал, что, по его сведениям, мои родители разговаривали в семье на идише и я смогу понять, о чем говорят между собой фашисты, какие у них настроения, а также сосчитать их технику, танки, артиллерию, автомобили. Докладывать нужно было лично в штаб армии. Меня доставили к линии фронта, где разведчики подготовили для меня переход, после чего я незаметно пробрался в город. В Тихвине я болтался маленьким оборванцем‑сиротинушкой и все слушал, все запоминал и не переставал считать в уме. Немцы не обращали на меня никакого внимания, некоторые даже подзывали и дарили кто печенюшки, кто конфеты, чаще всего это были почему‑то танкисты. Вернувшись из разведки, я отогрелся, привел в порядок мысли и после беседы с майором Звягинцевым пошел на доклад в штаб армии.

АМ → Как долго вы ходили в разведку?

МР ← В разведку я ходил трижды. После второго раза, когда мне удалось добыть ценные сведения о передвижении немецких войск, командующий 54‑й армией Иван Иванович Федюнинский присвоил мне звание гвардии ефрейтора. Меня полюбили в армии, я появлялся то тут, то там. По имени меня никто не звал, не прижилось оно, но с легкой руки какого‑то бойца прозвали меня Максимкой. Шел 1942 год. Положение на Волховском фронте стабилизировалось, на Ладоге начала действовать «Дорога жизни». Ленинград начали снабжать самым необходимым — хлебом и другими продуктами. Мне все больше и больше нравилась моя новая войсковая жизнь. Я перемещался по расположению 54‑й армии. Однажды меня привезли в музыкальный взвод, дирижер оркестра спросил у меня, знаю ли я нотную грамоту. Я утвердительно ответил, тогда он вручил мне пехотную трубу и ноты войсковых сигналов, вызвал старшину оркестра и приказал обучить меня игре на этом инструменте.

АМ → Как я понимаю, вы не только на пехотной трубе учились играть?

МР ← Повседневная армейская жизнь даже в часы затишья требует постоянной тренировки в стрельбе и других видах уставной жизни. Я приезжал на стрельбище и играл сигналы «попади» и «отбой стрельб». Одновременно с этим научился неплохо стрелять из разных видов стрелкового оружия. Разбирал и собирал его. Если оружие было мне хорошо знакомо — делал это под хронометр.

АМ → Насколько рискованными были вылазки в тыл врага и что это за случай, резко изменивший вашу жизнь?

МР ← Вы говорите «резко изменивший вашу жизнь», а на самом деле этот случай чуть не стоил мне жизни. Произошло это в середине июля 1942 года. Ранним утром меня разбудил майор Звягинцев и сообщил, что, по данным воздушной разведки, на станции Тихвин обнаружено большое скопление военной техники и живой силы немцев. Командование армии поручает мне проверить эти данные и по возможности узнать, куда эта техника будет направлена, а также выяснить ее количество и назначение. Трое бойцов‑разведчиков и я направились к замаскированному проходу на линии фронта, бойцы помогли мне пролезть под колючку, мы попрощались, они остались ждать моего возвращения. При подходе к железнодорожной станции я заметил, что она оцеплена по всему периметру живой силой врага. Солдаты стояли цепью с автоматами наизготовку. Я выбрал удобную точку обзора и принялся наблюдать. На станции находился эшелон, состоявший из товарных вагонов и железнодорожных платформ. Солдаты выгружали из вагонов ящики и тут же уносили их в станционные пакгаузы или грузили в открытые грузовики. Я пересчитал все количество техники, доступной моему взору, запомнил и, поскольку находиться тут было совсем небезопасно, решил побыстрее пробраться на базар. Все базары одинаковы: покрутишься‑покрутишься и выведаешь то, что тебе нужно.

Я уже подходил к базару, когда меня остановили резким окликом «хальт!», я обернулся и увидел унтера и двух солдат с ним. Он внимательнейшим образом оглядел меня, потребовал документы — их у меня не было, как и у всех пацанов, — после чего ткнул «шмайсером» мне в грудь, спрашивает: «Юде?» Я в ответ головой мотаю, а он — берет меня на крик: «Комм форвертс!» «Иди вперед!» (нем.) Что было мне делать? Пошел вперед по булыжной дороге, прекрасно понимая, что жизнь моя висит на волоске. Они за мной. Вдруг унтер как пнет ниже спины! Удар настолько сильный был, что я летел, наверное, метра два по булыжнику. Я лежал так некоторое время, превозмогая боль, пока эти трое не ушли.

АМ → А они наблюдали за вами, пока вы лежали?

МР ← Гоготали в полный голос. В особенности унтер‑офицер. А потом ушли, даже не обернувшись. Придя в себя, я побрел к своим. Дойдя до прохода, где по договоренности меня должны были ждать два бойца на мотоцикле, я начал вползать в лаз, как вдруг почувствовал, что снова лечу, только на сей раз уже куда‑то вниз. В глухую темень…

АМ → Это был выстрел, осколочное попадание?

МР ← Все тот же унтер бросил гранату в меня…

АМ → Увидел, как вы переползаете к своим?

МР ← Оказывается, все это время они следили за мной. Меня засекли, а я шел и не заметил.

АМ → Тот унтер‑офицер распознал‑таки в вас еврея.

МР ← И бросил гранату точно. Очнулся я уже в Военно‑медицинской академии имени С. М. Кирова. Как мне потом сказали, почти неделю был без сознания и в бреду все время звал маму. А когда ко мне вернулось сознание, мне было непонятно, почему все шевелят губами, а слов не слышно. И все время у меня в ушах стоит шум примуса. И хоть слух через год вернулся ко мне, я всю жизнь слышу этот шипящий звук примуса.

(Перед началом интервью Марк Михайлович слегка раздраженно спросил жену: «Это что там шипит?» — «Успокойся, это у них джаз тихо играет». «Попросить, чтобы выключили?» — спросил я его. «Не надо, пусть играет», — разрешил мой собеседник.)

В госпитале я пролежал до середины 1943 года. Начальник госпиталя — хирург, полковник медицинской службы, — прощаясь со мной, подытожил: «Ну, Марк, осколков было много, рана оказалась обширной, пришлось помучиться (у меня до сих пор внизу позвоночника яма), но, как видишь, я тебя собрал. Теперь ты должен жить, как минимум, лет до ста!»

В каком‑то смысле его слова оказались пророческими. Ведь меня ждала долгая и интересная жизнь.

В августе 1943 года, выписавшись из госпиталя, я попал в часть 67606. Там был огромный оркестр, очень разношерстный. Кого там только не было. Гражданские музыканты, армейские… Не хватало только одного кларнетиста, на это место меня и взяли. Командиром сводного оркестра был полковник Рабинович.

АМ → И что же вы играли в вашем сводном оркестре?

МР ← В основном военные марши… Меня ставили в первый ряд шеренги вместе с фанфаристами и трубачами. Так как я имел завидный музыкальный слух, я молниеносно запоминал все мелодии и за несколько месяцев выучил весь репертуар оркестра. Но читка с листа у меня еще была слабая: некогда было учиться, да мне это было не особо и нужно — моя партия была весь оркестр.

АМ → Чем вам запомнилось то время?

МР ← Многим. К примеру, в оркестре меня научили пить водку. А еще тем, какое страдание доставлял мне широкий офицерский ремень, так сильно натиравший спину, что было невыносимо больно. Репетиции оркестра, как правило, проходили на улице, у меня сильно болела после ранения спина, а тут еще этот ремень…

АМ → А как вы решили стать дирижером военного оркестра? Не давали покоя лавры полковника Рабиновича?

МР ← С Рабиновичем у меня установились нормальные отношения. Часто он ставил меня перед оркестром, вызывал ударника с малым барабаном и просил сыграть тот или другой марш, а потом весь оркестр мне аплодировал. Это было редким, незабываемым чувством. Тогда‑то я и решил стать военным дирижером.

АМ → Вы помните, как началась операция полного снятия блокады Ленинграда?

МР ← Как сейчас. Это было 14 января 1944 года. В шесть часов утра наш оркестр был поднят по тревоге, кстати, поднял его я сам: мне приказали сыграть побудку. Мы обогнули Дворцовую площадь, вышли на берег Невы. Одеты были в белые маскхалаты. Выдали нам по сто наркомовских грамм. Перед первой шеренгой оркестра выстроилась стенка из стальных щитов, так что это как‑то уберегало нас от шальных пуль, но некоторым музыкантам все‑таки не повезло. Через какое‑то время началась артиллерийская подготовка. Как только забили гвардейские минометы, грянул наш оркестр.

АМ → Что вы играли?

МР ← «Интернационал», конечно! А как только закончили, я выхватил из рук музыканта фанфару и заиграл боевую тревогу. Бои продолжались почти неделю, но нас, музыкантов, командование распорядилось отправить в расположение армии. Так была снята блокада Ленинграда. Я потерял своих родителей… Мне предстояла учеба и достижение новых целей.

АМ → Вы остались круглым сиротой, но, может быть, кто‑то уцелел из родственников родителей?

МР ← Да, в Вышнем Волочке, Тверской губернии, у меня остались бабушка с дедушкой — родители моего отца. Бабушку звали Рахиль Львовна Альф, деда — Рувим Лейбович. Это тот дедушка, который в царской армии служил музыкантом в военном оркестре. А прадед мой по отцовской линии был раввином.

АМ → У вас сохранились их фотографии?

МР ← У меня сохранился семейный альбом, но я мало кого из родственников опознаю: папу, маму, бабушку с дедушкой…

АМ → Вы были единственным внуком?

МР ← Единственным. А детей у бабушки с дедушкой было трое. И всех троих они потеряли в войну. Мой дядя Сима тоже погиб на Ленинградском фронте, как и отец.

Сведения о дяде Марка Михайловича также находим на сайте obd‑memorial.ru: Иохт Семен Романович, 1923 года рождения, в воинском звании военфельдшера, был убит 28.12.1942.

АМ → В отпуск из училища вы ездили к бабушке с дедушкой?

МР ← У них был свой домик в три окошка. Аккуратное маленькое хозяйство. Они откармливали меня, времена‑то были голодные. К тому же, и это очень важно, у них была прекрасная библиотека.

АМ → Пробовали воспитывать «сына полка»?

МР ← Рахиль Львовна хотела выцарапать меня из армии и выучить на инженера. Несколько раз приезжала ко мне в Ленинград. А я говорил ей, что люблю музыку и буду военным музыкантом. В училище я стал младшим сержантом. Меня наградили медалью «За оборону Ленинграда».

АМ → В итоге бабушка вас поддержала?

МР ← Поспособствовала тому, что меня после училища отправили в Москву. Дедушка умер в 1953 году, тогда же, когда и Сталин. Бабушка рассказывала мне, что перед смертью дедушка звал меня. Чтобы не оставаться одной, бабушка обменяла домик в Вышнем Волочке на пару комнат в Карачарово. Сейчас это Москва, а в те годы было Подмосковьем. И я приезжал к ней туда в барак и оставался у нее. Она была большой умницей и ушла из жизни в 1976 году.

АМ → Как сложилась ваша жизнь после того, как вы окончили консерваторию?

МР ← Меня взяли педагогом‑консультантом в Институт театрального искусства, в котором я проработал много лет.

АМ → Джазом вы увлеклись в 1950‑х годах. Любовь к джазу сохранилась? Или молодость прошла, а вместе с ней и Колтрейн с Гудменом?

МР ← Любовь к джазу никуда не делась. Меня приглашали, я играл. В 1960‑х приглашали — играл, в 1980‑х и 1990‑х — тоже играл. Я и по сей день играю. Пока музыкант жив, он должен играть. И сейчас вышел бы на большой сейшн, возраст джазу не помеха. Было бы только где играть и с кем.

АМ → А в каком звании вы закончили службу?

МР ← В звании капитана.

АМ → Марк Михайлович, на запястье вашей руки я вижу знакомую красную нить. Вы бывали на Святой земле? С чего началось ваше возвращение к предкам, к религии отцов?

МР ← В один из дней, а было это лет десять тому назад, я увидел сон. Меня взяли под руки два человека, лиц которых я разглядеть не мог, так как они были скрыты под капюшонами. Они волокли меня по какому‑то длинному коридору, по одну и по другую сторону которого были двери. Я был настолько слаб, что о сопротивлении не могло идти речи. И вот эти двое открывают дверь — я так понимаю, что это моя дверь, — и из нее начинает литься яркий свет, очень похожий на свет электросварки. Я скукожился еще больше. А они меня бросают на каменный пол, после чего закрывают дверь. Я думаю, вот и пришел мне конец. И это было похоже на то, как было в Тихвине, только унтер‑офицера за спиной нет. И вдруг со стороны окна, из которого лился этот яркий свет, я увидел силуэт человека и услышал его голос: «Марк, я давно за тобой наблюдаю, что ж ты не вернешься к своим корням? Ты должен это сделать». Снова отворилась дверь, меня подобрали те двое, поволокли по коридору, потом я оказался на улице — и проснулся.

АМ → И сразу же после этого сна вы решили искать раввина?

МР ← Мы с женой начали искать синагогу поблизости. Через какое‑то время я узнал, что в Малаховке есть прекрасная синагога, туда можно прийти (новая синагога тогда только строилась). Мы пошли сначала в старую синагогу, а потом в ту, которая строилась, вернее, она была построена, но еще не отделана. Я нашел раввина, сказал ему, что я еврей и хочу вернуться к своим корням. Вскоре он меня прогнал по всем основам иудаизма. В семьдесят восемь лет я сделал обрезание. Здесь, в Марьиной роще, я стал полноценным евреем. Круг замкнулся. Теперь у меня только одна мечта — увидеть Святую землю и помолиться у Стены Плача. И знаете, что я вам скажу, я верю, что это случится.