110 лет назад умер Лев Николаевич Толстой

Я сталкивался с исходящими от евреев обвинениями Толстого в антисемитизме. Они сводятся к тому, что он не осудил в газетах еврейские погромы. Толстой об этом недовольстве знал, как и суть обращенных к нему упреков. Близкому окружению он объяснял, что свое отвращение к притеснениям национальных меньшинств в России высказывал ясно и резко и делать это еще и еще раз по конкретным поводам, даже и таким вопиющим, не видит необходимости. Это нетрудно понять. В том, чтобы откликаться на все проявления несправедливости, как колокол, который дергают за веревку и он звенит, есть признание своей зависимости от публики. Согласимся, что сколько бы публика ни приступала, например, с настойчивыми требованиями написать еще одну «Войну и мир», сделать это невозможно. В письмах людям, призывавшим его заступиться за евреев, он употреблял самые сильные слова против погромщиков и их вдохновителей. Он давал адресатам право печатать эти письма. Но Толстой всю жизнь действовал только по необоримому велению души и совести. Он страдал, когда обстоятельства (как правило, семейные) вынуждали его поступать против воли. Он не был уполномоченным по правам человека в России, который должен заниматься положением преследуемых. Обвиняющие его в антисемитизме исходят из нелепой убежденности, что еврейская тема по преимуществу является первостепенной и никто не имеет права ею не заниматься. Поэтому у них вызывает возмущение то, что писал Толстой одному из своих корреспондентов: «Считаю стеснения евреев не только несправедливыми и жестокими, но и безумными, но предмет этот не занимает меня исключительно. Есть много предметов более волнующих меня, чем этот».

В свое время я прочел несколько томов воспоминаний о Толстом. Сейчас я полез в них, чтобы выписать кое-какие отрывки на эту тему. Личный врач Толстого, словак Душан Маковицкий, был антисемит. В одном из разговоров со своим секретарем Толстой говорил: «Большинство людей попадают в жизни в такую колею, из которой им ужасно трудно выбраться, и не хочется, хотя бы это было нужно, — и они в ней остаются. И это в религиозной сфере так же, как в научной. Вот Душан Петрович попал в такую же колею со своим отношением к евреям. В человеке, чьи взгляды и чья личная жизнь могли бы служить завидным примером для каждого из нас, каким-то непонятным образом укоренилось недоброжелательство к целому народу. Говорят, это — следствие впечатлений детства, проведенного в Венгрии, в области, населенной евреями. Я никогда не мог понять этой странной слабости». Затем секретарь записывает: «Л. Н. говорил не раз Душану, что его нелюбовь к евреям — это тот материал, который Б-г ему дал для работы над ним и для преодоления в себе этого недостатка. «Если бы не этот недостаток, то Душан был бы святой», — говаривал Л. Н. о своем друге».

«Как можно ненавидеть, не любить целый народ! — говорил Л. Н. — Я понимаю, что можно инстинктивно питать нерасположение к некоторым недостаткам евреев, но нельзя же из-за этого осуждать их всех: надо, напротив, стараться самому избавиться от этого недоброжелательного чувства как от недостатка. Иначе будешь оказывать сочувствие и поддержку таким человеконенавистническим обществам, как Союз русского народа, который устраивает еврейские погромы, и так далее. Евреи притесняемы, находятся в исключительном положении, и их нельзя обвинять в том, что они участвуют во всяком протесте против правительства, участвовали в революции. Если я сам видел особенные черты в русском народе, выделял русских мужиков как обладателей особенно привлекательных сторон, то каюсь. Каюсь и готов отречься от этого. Симпатичные черты можно найти у всякого народа. <…> А что значит это слово «еврей»? Для меня оно совершенно непонятно. Я знаю только, что есть люди. Географическую карту я знаю, знаю, что здесь живут евреи, здесь — немцы, французы, но деление людей на разные народы мне представляется фантастическим. Я его не могу знать так же, как четвертого измерения в геометрии. Недоброе чувство может быть только к отдельному человеку. Если вы и не любите евреев, то единственное средство сделать их лучше, единственное средство против них — это дать им равноправие, уравнять их со всеми… Но дело даже не в последствиях, а в требованиях религиозного мировоззрения. Для меня согласиться с вами — это все равно что отречься от всего того, во что я верю: отречься от главного моего убеждения, что все люди равны».

Манера и тон обвинителей Толстого вызывают мое недоумение. Впечатление, что они привыкли к развязным интернетским перепалкам и не очень сообразуются с тем, кого атакуют. Едва ли, если бы им не нравился мировой чемпион по боксу, они осмелились бы его так поучать и поносить — как говорится, разный класс, недолго и схлопотать. Толстой, возможно, отнесся бы к своим обличителям снисходительней. Когда некий революционер стал увещевать его «проповедовать истину револьвером», он поблагодарил за наставления, «без которых он жил так долго до сих пор», дал автограф и отпустил с миром.

Неадекватным представлениям об исключительном положении евреев и самомнению тех, кто защищает их от Толстого, хочется противопоставить еще одну запись толстовского секретаря, от 10 августа 1910 года: «Когда Лев Николаевич уже лег отдыхать после верховой прогулки, пришел солдат… Сегодня около деревни остановились бивуаком два батальона солдат, как раз перед въездом в усадьбу Толстых. Начальник отряда собрал взводных, унтер-офицеров и приказал им следить, чтобы никто из солдат не смел ходить к Толстому. «Это враг правительства и православия». И вот еврей двадцати одного года, киевлянин Исаак Винарский, взял два котелка и, отправившись будто бы только за водой, задами пробрался к дому Л. Н. Взводному он сказал, что пусть его арестовывают, а он все-таки сходит к Л. Н. Толстому. Лев Николаевич, к сожалению, не мог к нему выйти — я поговорил с ним. «Специально для Л. Н. десять суток отсижу под арестом! — с счастливой улыбкой говорил солдатик, очень горячий человек. — Хоть дом Льва Николаевича увидал».

Признаюсь, Винарский не кажется мне глупей нынешних защитников евреев от Толстого.

(Опубликовано в газете «Еврейское слово», № 507)