Шестьдесят лет назад Юрий Гагарин полетел в космос

Жизнь личная, то есть тем или другим боком интересующая человека, делится на периоды естественные: возрастные, семейные, карьерные и т. п. — и искусственные, официальные, когда-то, чем индивидуум занимается, предложено или даже навязано ему извне: государством, обществом, окружением. О первых написаны горы книг, художественных, философских, научных, некоторые из них замечательные шедевры. Вторые направляются по историческому ведомству и здесь трактуются идеологией, как правило, на выгоду начальства. Ибо «всё — пропаганда, весь мир — пропаганда!» — как писал поэт Борис Слуцкий.

60-летие первого запуска человека в космос. Показывают по телевизору документальные фильмы. Как Гагарин рапортует Хрущеву о выполненном задании партии и правительства, о готовности выполнить следующее. Как Хрущев целует Гагарина, много раз, не может оторваться. Гагарин Хрущева тоже, но видно, насколько этот момент важнее для генсека — в каком он восторге. Сегодняшний текст, сопровождающий кадры старых кинохроник, рассказывает, какие были трудности, ловушки, непредсказуемость, туман, смертельный риск. Взлетит ли? Сядет ли? Все совершалось в первый раз, космонавту не позволялось двигаться, что-то заклинивало, где-то сифонило. Корытце, в котором он лежал, помещалось в крохотной кабине, мало превышавшей габариты тела. Над ней нависало великанское туловище ракеты, ее трясло, водило в разные стороны, из нее с ревом и слепящим блеском вырывалось страшное пламя. Гораздо больше было похоже на взрыв, чем на взлет. Все вместе выглядело как запуск не в космос, а на тот свет.

Что такое космос, никто не знал. Свидетельствую об этом, как участник и наблюдатель происходившего. Абсолютно пассивный участник и сравнительно безразличный наблюдатель. Кроме группы непосредственных исполнителей, все тогда были такие. Космос значил черное небо со звездами, космос значил безумные мысли о пространстве, которому нет конца, — все это заключалось в поэтическом слове, коротком и красивом. Древние греки знали о нем больше нас. Запуск первого спутника, шара диаметром полметра, чувств не задел, возбуждало разве что массовое ликование — которого сами ликующие объяснить разумно не умели. Чем замечателен полет собачек, невернувшихся и вернувшихся, тоже внушали СМИ. Гагарин произвел впечатление — хотя и тут людей с техническим образованием, к каковым принадлежал, в частности, я, смущало, что авиаполет на высоту 30 километров считается стратосферным, а ракетой на 150 — космическим. Терешкова не произвела никакого, Леонов за бортом аппарата, со шлангом, обвивающим его, как Лаокоона, да, произвел. Гибель Комарова отозвалась непритворным сочувствием.

Гагарин и сегодня выглядит обаятельным, симпатягой. Как тогда. Манера поведения привлекательная, разговорные реплики живые. Из воспоминаний о нем встает портрет сообразительного темпераментного человека, знающего цену вещам и людям. Приятно было это узнать — потому что тогда, в годы после полета, он только то и делал, что ездил в открытом автомобиле по городам мира с застывшей на лице улыбкой, с ровно помахивающей рукой — кукла. Немалая часть западной публики видела в нем «коммунистического робота», некоторые признавались, что он наводил на них жуть. Нынешние фильмы о начальном периоде космонавтики называют вещи своими именами — это было бешеное состязание с Америкой, ни что другое. И мы его выигрывали. Через несколько лет на его место пришли хоккейные серии СССР — Канада, соревнование куда более забористое, яркое, действительно всенародное. Валерий Харламов и вся «ледовая дружина» вызывали восхищение и любовь никак не меньшие, чем Гагарин и остальные скафандры. Восторг и горе в зависимости от результата не шли ни в какое сравнение со все более казенным воодушевлением от кремлевских бюллетеней о перетягивании каната между Байконуром и Канавералом. Особенно после Армстронга и еще троих американцев, которые возьми и слетай на Луну и попрыгай по ней. Это было, как сейчас выражаются, крутейше, и на этом фоне наш луноход, который выполз на нее через год, — жалчайше. А главное, хоккей был в миллиарды раз дешевле. Подсчеты экспертов утверждают, что советский человек с каждого заработанного рубля получал на руки 8 копеек. Но масштабы заводской, космодромной, военной, пропагандистской мегаломании, которую показал в юбилейную неделю экран телевизора, не позволяют в эту пропорцию поверить. Может быть, одну, полкопейки, четверть? А ведь съемка передавала разворот дел лишь в малой мере. Чем дальше, тем более скучен был «космос». Градус интереса к хоккею сохранялся, но и этот горячительный напиток, как могли, разбавляли, гоняя по два раза в год чемпионаты — мира и Европы. «Го-о-л! — вопил Озеров по системе Станиславского, — счет 19:0 в нашу пользу!» Однако само советское однообразие, назначавшее, что на следующую пятилетку, на ближайшее десятилетие будет интересно, длилось уже так долго, что граждане стали испытывать заинтересованность в сохранении неизменности, статус-кво. Пролетарии, лишь бы не хуже! — колыхался под сердцем у всех лозунг тревоги и надежды… И тут начался выезд. Евреев. Греков, немцев. Полукровок. Под их маркой — русских, украинцев, прибалтов. По чуть-чуть, побольше, поменьше. Сама ситуация, когда такое возможно, становилась интересной, пусть даже и вчуже.

Согласие на то, чтобы их (нас) по одному, по десятку выпускали, государство выдало из-под палки. На это вынудило его всё вместе, в первую очередь, обессиливающе неостановимая штамповка военного железа, в том числе «космического», и не в последнюю — тот же хоккей. Классные игроки были отнюдь не против покататься за НХЛ, пожить по их стандартам, прежде всего самостоятельно — «высадиться на Луну». Два потока интересов: собственных — и спущенных сверху дряхлеющей властью, слились. Проснулись желание, предприимчивость, забегала по жилам кровь. И все эти «Союз-Восток», БАМ, поднятие целины, стройки коммунизма откатились в тот чулан сознания, в который к нам сегодня из телевизора поступают новости о заседаниях правительства и думцев.

(Опубликовано в газете «Еврейское слово», № 527)