Юрий Левинг
Иосиф Бродский в Риме: в 3 т. Т. 1. Путеводитель
СПб.: PERLOV DESIGN CENTER, Отв. ред. М. И. Мильчик, 2020

Юрий Левинг
Иосиф Бродский в Риме: в 3 т. Т. 2. Поэзия, проза, графика
СПб.: PERLOV DESIGN CENTER, Отв. ред. М. И. Мильчик, 2020

Юрий Левинг
Иосиф Бродский в Риме: в 3 т. Т. 3. Труды и дни
СПб.: PERLOV DESIGN CENTER, Отв. ред. М. И. Мильчик, 2020

Это удивительная книга — точнее, несколько книг, объединенных в один трехтомник. Здесь и подробный путеводитель по Риму Бродского, и комментарий к его римским стихам, и его итальянские интервью, и много чего еще.

Но самый интересный том — третий, куда вошли беседы составителя, Юрия Левинга, с людьми из римского круга Бродского. Один из собеседников, Майкл Маас, предлагает очень точный, как кажется, вариант ответа на вопрос, неизбежно возникающий у всякого, кто читает эту книгу: почему Рим? чем был Рим для Бродского? Маас, сам византинист, предполагает, что Бродского «привлекал образ павшей, разрушенной империи, которая продолжала существовать, полнясь воспоминаниями». «Интересно, такой ли он видел Россию?» — добавляет он.

Рим — помимо того, что он был колыбелью европейской цивилизации, частью которой Бродский ощущал себя, — вероятно, был для поэта идеальным сочетанием империи и руин, грандиозности и бренности. И Россия, Советский Союз, конечно, до некоторой степени на этот центральный для Бродского миф проецируется — так Жуков «облагораживается» сравнением с Помпеем, а сам поэт примеряет на себя судьбу Овидия.

Маас вообще один из самых проницательных мемуаристов, к тому же он прекрасно формулирует сложные вещи — например: «Он всегда считал себя евреем, однако быть “поэтом‑евреем” не хотел». Или такое воспоминание‑наблюдение: «Однажды в Хьюстоне Адам [Загаевский, польский поэт], Иосиф, я и кто‑то еще пошли пообедать. Иосиф и Адам стали шутить о ГУЛАГе. Каждая шутка была смешнее и депрессивнее предыдущей. Нужно вырасти в этой реальности или, как в случае Иосифа, испытать это на себе, чтобы научиться так шутить».

Но, может быть, самая замечательная беседа в этой книге — с Сильвией Ронкей, подругой Бродского и тоже, как и Маас, византинисткой. Ронкей передает некоторые неожиданные фразы и оценки Бродского: «Он очень любил стихи Тарковского‑старшего. Он говорил, что отец был талантлив, а сын — всего лишь его бледное претенциозное отражение, то есть именно так он, возможно, и не выражался, но таким образом я воспринимала его позицию, будучи страстной поклонницей фильмов Андрея…» Или из совсем другой области: «Он был очень счастлив тогда из‑за романа с китаянкой. Он сказал: “Ты не представляешь, насколько это отличается, как все меняется. Если переходишь на азиаток, назад пути нет”».

Ронкей описывает Бродского как стратега (что, в общем‑то, хорошо известно): «Он часто приходил ко мне, когда я жила у фонтана Треви, в очень хорошем квартале. Каждый раз, когда он приезжал хотя бы на несколько дней в Рим, он появлялся без предупреждения и с порога просил разрешения позвонить: ведь у меня был телефон, хоть я и не была богата. Наверное, ему было комфортнее звонить от меня. Звонки в Стокгольм начались задолго до Нобелевской премии, в 1980‑х. Он всегда повторял: “Да, у меня очень хорошие друзья в Стокгольме…” Я думаю, он хотел получить эту премию, для него это не было неожиданностью: вы знаете, что требуется для победы. Я не утверждаю, что это было причиной дружбы Иосифа со шведами, но от меня он регулярно звонил только в Стокгольм. Иногда после годовой разлуки он меня спрашивал: “Можно я зайду к тебе?” И я сразу думала: “Наверняка снова будет звонить шведам…” — так и оказывалось».

О том, как Бродский строил свою поэтическую карьеру, о его готовности и умении заводить нужные связи, о работе по самопродвижению говорят и другие собеседники Левинга. Кейс Верхейл, голландский друг, переводчик и исследователь Бродского, вспоминает, как одна итальянская знакомая поэта при знакомстве с Верхейлом рассмеялась и сказала: «Иосиф, вы как Наполеон с его генералами! В каждой стране у Наполеона был генерал, так и у вас их целая свита по всей Европе». Но тот же Верхейл замечает: «Можно создать на время хорошую репутацию, но трудно построить карьеру, если в основе нет большого таланта, а то и гениальности».

И рядом с этим — рассказ Дэвида Ла Паломбары, как Бродский добывал пенициллин для бездомных котов, живших у вилл Медичи: «Конечно, на пенициллин нужен рецепт, даже в Риме, но он объяснил, что это для котов, а не для человека, и ему продали лекарство! Я помню, как был впечатлен тем, что он не только уговорил фармацевта‑итальянца продать ему контролируемое вещество без рецепта, но и сам его нанес — не помню, была ли это мазь или ампула для инъекций. Я бы ни за что на свете не прикоснулся к этим котам».

Или замечательный эпизод из беседы с многолетней спутницей Бродского, поэтессой и переводчицей Аннелизой Аллевой, вспоминающей, что на Бродского было невозможно сердиться: «А еще он был очень смешным, и когда я обижалась или сердилась, он подходил и изображал собачку, стоящую на задних лапах. Он так смешно это делал, что я не могла не смеяться, а там уж и прощала. Он здорово изображал животных».