Как хасид-парламентарий не спасовал перед советским руководством
Материал любезно предоставлен Chabad.org
Когда Шестого Ребе арестовали, депутат латвийского парламента Мордехай Дубин бросился на выручку
В ночь на среду 15 июня 1927 года в Ленинграде, как только минула полночь, агенты ОГПУ ворвались в квартиру шестого Любавичского Ребе, рабби Йосефа-Ицхака Шнеерсона, да будет благословенна память о нем, и арестовали его.
В последующие трудные месяцы многие люди, среди которых были и евреи, и неевреи, сыграли важную роль в борьбе за освобождение Ребе. Но один человек выделяется особо — Мордехай Дубин. То был влиятельный лидер еврейской общины в независимой тогда Латвии: Дубин был рош а-каалом Рижской еврейской общины и выборным представителем, участвовавшим во всех заседаниях сейма (латвийского парламента) вплоть до его роспуска в 1934 году.
До избрания в парламент он был членом временных органов власти — Народного совета Латвии и латвийского Учредительного собрания. Дубин, самоотверженный и благочестивый хасид движения Хабад-Любавич, известный тем, что в шабат непременно подолгу молился, совмещал две функции: стародавнюю роль штадлана (ходатая по делам евреев) и умудренного современного политика. Любопытно, что он возглавлял в Латвии политическую партию «Агудас Исроэл», хотя в 1909 году Хабад официально вышел из всемирной организации «Агуда».
Меж тем как в других европейских странах ортодоксальная «Агуда» представляла интересы своего, так сказать, естественного электората, евреев-харедим, в Латвии таких евреев было немного. Тем не менее, в Латвии «Агудас Исроэл» была самой популярной еврейской политической партией, за нее неизменно голосовали евреи самых разных убеждений, в том числе несоблюдающие. Секрет популярности крылся не в программе партии, а в человеке, который возглавлял ее в Латвии, — в Дубине.
Дубина любили именно за то, что он «не делал различий между евреями, обращался со всеми ними как с равными, его не волновало, голосовал ли за него человек, которому он подает руку помощи. Так, он изо всех сил добивался освобождения молодого еврея, которого арестовали за незаконную деятельность в помощь коммунистам, и столь же рьяно пекся о том, чтобы в дни еврейских праздников евреев-военнослужащих отпускали в увольнение. Он хлопотал о разрешении на коммерческую деятельность для торговца льном, требовал государственной поддержки для синагог или ешив, голосовал в [сейме] за правительственную субсидию Еврейскому театру» .
2 июня 1927 года Латвия подписала торговый договор с СССР. В экономическом отношении Латвия нуждалась в нем гораздо больше, чем советская сторона, но у большевиков были свои резоны для заключения этой договоренности. Однако из-за обоснованных опасений, что СССР мало-помалу захватит Латвию (в дореволюционный период эта территория около 200 лет была в составе Российской империи), в Риге договор, требовавший ратификации в сейме, встретил сильное внутреннее сопротивление.
На тот момент у партии Дубина было два депутатских мандата. Не прошло и двух недель, как Ребе арестовали, и Дубин, которому в то время было 38 лет, оказался в выгодном положении для жестких переговоров с Москвой.
«Мордехай Дубин, человек истово верующий, просто не мог не воспринять обстоятельства вокруг ратификации торгового договора как дар небес, — писал Авраам Годин, с 1929 года работавший у Дубина секретарем. — Все идеально совпало по времени» .
В те месяцы — весной, летом и осенью 1927 года — на международной арене с ураганной скоростью происходили разные события, и каждое, казалось, объяснялось вполне естественными причинами, но каждое событие сыграло конкретную роль в усилиях, увенчавшихся чудесной развязкой.
Репрессии за религиозную деятельность и сопротивление
Война с религией с самого начала была одним из столпов большевистской идеологии. Карл Маркс, как известно, объявил религию «опиумом для народа», но Владимир Ленин относился к ней, как пишет Роберт Конквест, «намного жестче и неприязненнее». На взгляд Ленина, власть Б-га была самой страшной угрозой коммунистическому идеалу. «Миллион грехов, пакостей, насилий и зараз физических <…> гораздо менее опасны, чем тонкая, духовная <…> идея боженьки» , — писал Ленин. Нормы этики, опирающиеся на веру в Б-га, были несовместимы с ленинским определением нравственности, согласно которому нравственно «то, что служит разрушению старого эксплуататорского общества» .
Придя к власти в России путем революции и гражданской войны, новый большевистский режим вознамерился искоренить веру во что бы то ни было, кроме веры в Человека. Такими способами, как идеологическая обработка, общественное и финансово-материальное давление, физическое запугивание и грубые насильственные меры, большевики уничтожали религиозную жизнь в Советском Союзе. И никто не вел этот «крестовый поход» так ревностно, как Евсекция — еврейские секции Коммунистической партии: ведь их члены считали нужным продемонстрировать всем, что они «евреи правильного сорта» . Как поясняла лидер Евсекции Эстер Фрумкина: «Есть опасность, что массы могут подумать, будто иудаизм исключен из антирелигиозной пропаганды, и, значит, евреи-коммунисты должны быть еще более безжалостны с раввинами, чем коммунисты-неевреи со священниками» . Один коммунист-нееврей восхищенно заметил: «Было бы здорово увидеть, как русские коммунисты врываются в монастыри в священные праздники так же, как коммунисты-евреи делают это на Йом Кипур» .
Однако у традиционного иудаизма было преимущество — непокорность. «Самое упорное и, возможно, самое эффективное сопротивление революции «на еврейской улице» оказывала еврейская религиозная община», — заметил историк Цви Гительман. А бесспорным лидером этого сопротивления был Шестой Ребе Хабада, рабби Йосеф-Ицхак Шнеерсон .
Не воспользовавшись ни одной из возможностей покинуть Россию, отклоняя все приглашения, Ребе — самый видный из остававшихся в СССР еврейских лидеров — всецело отдался делу укрепления еврейской жизни по всей огромной империи.
Он занимался этим вдумчиво и систематически, поручая учащимся и выпускникам «Томхей тмимим» (ешивы, основанной его отцом и предшественником в 1897 году) занимать должности раввинов, шойхетов и учителей в больших и малых еврейских общинах. Сознавая огромную важность еврейского образования, он основал широкую сеть подпольных ешив для маленьких детей и учеников постарше .
Всем этим он завоевал восхищение евреев в стране и за рубежом, но также навлек на себя особую неприязнь большевиков, особенно Евсекции. В 1924 году власти принудили Ребе переселиться с юга России, из Ростова-на-Дону, где он прочно обосновался, в Ленинград, где за ним проще было наладить слежку. Однако после его приезда власти обескураженно обнаружили, что традиционная еврейская жизнь в городе возрождается.
В мае 1927 года «Ленинградская правда» возмущенно сообщала, что растущий интерес к иудаизму, пробужденный Шнеерсоном, наблюдается «не только со стороны еврейских буржуазных элементов, но и более или менее широких кругов евреев-трудящихся» .
Через месяц Ребе арестовали.
Паранойя коммунистов и неспокойная международная обстановка
К 1927 году большевики упрочили свою власть, и Сталин практически застолбил за собой положение не имеющего соперников наследника Ленина. Перед ним встала другая проблема — как управлять страной: ведь у управленца свои навыки и умения, а у революционера — свои.
«Почти все проблемы, — пишет Стивен Коткин, автор биографии Сталина, — можно объяснить тем, на чем держалось могущество режима, — идеями коммунизма».
Объявить миру, что намереваешься сделать революцию не только в своей стране, но и в остальных, — знак верности коммунистической теории, но плохой рецепт для международных отношений. Да и марксистско-ленинская экономика на практике работала не так хорошо, как выглядела на бумаге.
«Проблемы революции разбудили паранойю в сознании Сталина, — пишет Коткин, — а Сталин разбудил паранойю, неотъемлемо присущую революции. В 1926-1927 годах наблюдалось взаимное усиление этих параноидальных расстройств, повлекшее их качественные изменения…»
Паранойя неотъемлемо присуща коммунистической идеологии, поскольку, с точки зрения этой идеологии, недруги повсеместно силятся подавить революцию . Для Сталина мысль, что капиталисты-контрреволюционеры слаженно стараются взять в кольцо и уничтожить молодое советское государство, была не циничным доводом агитатора, а глубоко въевшимся, ортодоксальным марксистско-ленинским убеждением . Считалось самоочевидным, что есть и внутренние противники, действующие рука об руку с этими внешними врагами . Зимой 1926-1927 годов по Москве разнеслись слухи, что западные капиталистические державы готовят какое-то нападение, возможно даже войну. «ОГПУ сообщило, что [такая война] может принять форму польско-румынской агрессии — мол, Варшаву и Бухарест подтолкнут к атаке и поддержат Великобритания и Франция, а в агрессию, вероятно, будут вовлечены Латвия, Литва, Эстония и Финляндия…»
Под подозрением находились все страны, но с наибольшим беспокойством Сталин смотрел на Великобританию. Его опасения усилились, когда 12 мая 1927 года британская полиция начала обыски (продлившиеся четыре дня) в конторе АРКОС , Всероссийского кооперативного общества в Лондоне, находившейся в том же здании, что и официальное торговое представительство СССР. Британцы обвинили сотрудников советской торговой организации в злоупотреблении «их экстерриториальными правами и дипломатической неприкосновенностью посредством вмешательства во внутренние дела Великобритании» .
27 мая британская сторона ошеломила Сталина, разорвав дипломатические отношения с СССР. Удар был болезненный, особенно потому, что Великобритания была одним из крупнейших торговых партнеров СССР .
Через неделю с небольшим, 7 июня, террористическая ячейка белоэмигрантов успешно взорвала в Ленинграде бомбу, в результате чего один человек погиб и еще двадцать пять было ранено. В тот же день на перроне вокзала в Варшаве был убит советский посол в Польше Петр Войков, провожавший выдворенных из Великобритании советских дипломатов, которые возвращались через Польшу в Москву. В ответ на убийство Войкова Сталин написал: «Чувствуется рука Англии».
8 июня, отмечает Коткин, «ОГПУ получило дополнительные внесудебные полномочия, в том числе были вновь созданы чрезвычайные суды — так называемые «тройки» — для ускоренного рассмотрения дел…» Аресты и казни в масштабах, не виданных со времен Гражданской войны и «красного террора», последовали незамедлительно. Помимо всего прочего, в Ленинграде начались массовые аресты предполагаемых «террористов-белогвардейцев» .
Воспользовавшись этим приступом кровожадной паранойи, Евсекция подтолкнула ОГПУ к аресту рабби Йосефа-Ицхака. Много лет спустя, в 1965 году, его зять и преемник, Любавичский Ребе Менахем-Мендл Шнеерсон, да будет благословенна память о нем, вспоминал: «Арест произошел в крайне напряженной обстановке — как раз в это время в Польше убили русского посла. Поэтому правительство решило убить определенное количество своих подданных» . Ребе отмечал, что эта ситуация — ужесточение репрессий в отместку за Войкова — сохранялась в первые несколько дней после ареста рабби Йосефа-Ицхака .
Первый этап кампании по спасению Ребе
В первые же сутки после ареста в Ленинграде и Москве были созданы чрезвычайные комитеты спасения, куда вошли видные деятели еврейской общины.
В четверг днем рабби Шмарьяу Гурари, старшего из зятьев Шестого Ребе, направили в Москву, чтобы он лично сообщил там последние новости из Ленинграда. Затем состоялось совещание, где наметили три направления действий в целях освобождения Ребе.
1. Воспользоваться личными контактами с сотрудниками ленинградского ОГПУ.
2. Обратиться напрямую к советскому руководству в Кремле.
3. Заручиться поддержкой мирового еврейства и международного общественного мнения.
Незадолго до этого, в связи со сложившейся чрезвычайной ситуацией, Сталин наделил ОГПУ чрезвычайными полномочиями и поощрял их применение. Поскольку Ребе находился в руках ленинградского ОГПУ, а оно было центром широкой кампании репрессий, комитеты решили взывать к местным руководителям в Ленинграде, а не обращаться через их голову к московским начальникам. Однако в конце недели просочилась информация о том, что ленинградское ОГПУ намерено казнить рабби Йосефа-Ицхака.
Утром в шабат 18 июня ленинградский комитет отправил в Москву посыльного с этой ужасающей вестью. Тут все рассудили, что терять больше нечего и необходимо обратиться к высшим советским властям в Москве .
Немедля были отправлены срочные телеграммы, адресованные в Кремль. «Пятнадцатого июня в Ленинграде по приказу Л(енинградского) ОГПУ был арестован рабби Шнеерсон, — говорилось в срочной телеграмме Московского комитета на имя главы государства Михаила Калинина. — Рабби Шнеерсона глубоко почитают много десятков тысяч евреев СССР». Отметив, что Ребе не имеет никакого отношения к политической деятельности, комитет от имени московской еврейской общины попросил как можно скорее освободить Ребе .
Одновременно члены комитета известили об аресте Ребе крупнейшие еврейские общины всей страны, надеясь таким образом собрать сотни тысяч подписей под петицией против заключения Ребе под стражу. Было объявлено о публичном посте в понедельник и четверг на следующей неделе. Одним из самых эффективных шагов московского комитета стало решение заручиться поддержкой Екатерины Пешковой, возглавлявшей Политический Красный Крест в России, — первой жены легендарного писателя Максима Горького.
Пешкова несколько раз лично встречалась с председателем ОГПУ Вячеславом Менжинским и председателем правительства СССР Алексеем Рыковым. На тот момент за пределами СССР еще не знали об аресте Ребе, и, вероятно, в основном благодаря усилиям Пешковой в те первые несколько дней смертный приговор Ребе отсрочили .
Мобилизация усилий на международном уровне
Новость об аресте Любавичского Ребе в СССР стала широко известна на Западе только после того, как 28 июня 1927 года (28 сивана ), почти через две недели после ареста, ее распространило Еврейское Телеграфное Агентство (ЕТА).
«Знаменитый Любовичер Ребе Шнеерсон <…> очень уважаемая и чтимая фигура, — говорилось в сообщении ЕТА. — Его арест вызвал огромное волнение среди еврейского населения» .
Евреи всего мира испытали шок. «Пришла печальная весть, — телеграфировал главный раввин Святой Земли Авраам-Ицхак Кук из Иерусалима в Нью-Йорк, в Американский еврейский объединенный распределительный комитет (Джойнт). — Рабби Шнеерсон из Любавича арестован в Ленинграде <…> Приложите все усилия ради спасения, телеграфируйте о результатах» .
Новость обрушилась на Ригу, когда многие местные евреи отдыхали на пляжах Рижского взморья.
«О, как мне запомнилось то утро на Рижском взморье! — написал Годин. — На первых страницах газет крупным жирным шрифтом было напечатано известие [об аресте Ребе]» .
Как и в России, в Латвии объявили день поста и молитвы, а корпункт ЕТА в Риге «постоянно осаждали последователи Ребе, выспрашивая, нет ли свежих новостей» .
1 июля эта коллективная скорбь и тревога сменилась ликованием, когда из Ленинграда поступило ошибочное сообщение об освобождении Ребе. На следующий день эту новость опровергли, что ввергло евреев Латвии в полное замешательство .
Новость вызвала возмущение на международном уровне. 30 июня, в ответ на лавину таких же, как обращение рава Кука, телеграмм с мольбами хоть что-нибудь сделать ради спасения Ребе, сотрудник «Джойнта» доктор Джозеф Розен (он постоянно работал в Москве, но как раз в это время наведался в Нью-Йорк), отправил телеграмму видному большевику Петру Смидовичу: «Слухи об аресте рабби Шнеерсона в Ленинграде произвели крайне неблагоприятное впечатление на наших здешних друзей <…> Если слухи верны, будем благодарны вам за <…> всю возможную помощь» .
Хотя в то время США не поддерживали дипломатических отношений с СССР, американские евреи (самую заметную роль среди них играли братья Крамер, Хаим-Залман (Хайман) и Йекусиэль (Сэм)) обратились за поддержкой к разным официальным лицам США, прося их надавить на советское правительство. Откликнулся, в том числе, Уильям Бора, сенатор от Айдахо — глава сенатского комитета по международным делам, давний и главный поборник признания СССР Вашингтоном; советское руководство прекрасно знало о его позиции .
Одновременно в Германии, у которой были дипломатические отношения с СССР, началась своя кампания по спасению Ребе, которую возглавили рабби Меир Гильдесхаймер и Лео Бек. Они заручились поддержкой Оскара Кона , еврея, экс-депутата рейхстага от фракции социал-демократов, а затем все вместе встретились с министром иностранных дел Германии. За этим последовала встреча с заместителем канцлера Германии, который был хорошо знаком с советским послом в Берлине Николаем Крестинским. В последующие месяцы работа этой немецкой группы внесла решающий вклад в многочисленные усилия ради спасения Ребе .
Благодаря всему этому вниманию и усилиям приговор Ребе смягчили, заменив казнь 10 годами каторги на севере, на Соловках (Соловецких островах). Вскоре отменили и этот приговор, и 3 июля (3 тамуза) Ребе освободили из-под стражи и сослали на три года в Кострому . Но не прошло и десяти дней, как рабби Йосефу-Ицхаку сообщили, что он получает полную свободу и ему разрешают на следующий же день вернуться домой.
Хотя с тех пор хасиды отмечают эти дни — 12-13 тамуза по еврейскому календарю — как праздник освобождения, положение Ребе оставалось небезопасным. В Ленинграде власть имущие, раздосадованные его освобождением, искали любую возможность повторно арестовать еврейского лидера. Как можно было обеспечить безопасность рабби Йосефа-Ицхака?
В этот опасный момент Дубин лично померился силами с Советами.
Торговый договор с Латвией — документ, от которого зависело очень много
Латвийская республика, провозглашенная в 1918 году, проявила себя как независимое крохотное европейское государство с демократическим, хотя и довольно хрупким устройством. Для еврейской общины Латвии это стало началом своеобразного «золотого века». Трудности сохранялись, но еврейская жизнь бурлила.
В межвоенный период в Латвии имелись синагоги, еврейские больницы, институты соцобеспечения и множество еврейских школ, представлявших различные течения иудаизма. Все они временами получали государственные субсидии.
Тем временем бывшие соотечественники латвийских евреев, жившие в советской России, ощутили на себе всю тяжесть коммунистического гнета. Рабби Йосеф-Ицхак взял на себя опасное дело — организацию еврейского религиозного сопротивления и руководство им. Но национализация частной собственности, осуществленная большевиками, создала дополнительные помехи: многие последователи Ребе, занимавшиеся филантропией, теперь сами остались без гроша. Крупнейшая еврейская община мира внезапно обнаружила, что заперта в своей стране и отчаянно нуждается в зарубежной поддержке. Тем временем многие евреи в Западной Европе и Америке не могли взять в толк, насколько тяжелая сложилась ситуация в советской России и как стремительно она ухудшается .
С самого начала Дубин использовал любую возможность, чтобы привлечь внимание к бедственному положению российского еврейства. Например, на самом первом «Кнесия Гдола» всемирного движения «Агудас Исроэл», проведенном в Вене в августе 1923 года, «депутат Дубин из Латвии заявил, что “Кнесия” — собрание неполное ввиду отсутствия представителей русского еврейства, которое “стонет под властью большевиков”» .
Дубин не только заступался за евреев, находившихся в СССР, но и играл важную роль в содействии нелегальным еврейским иммигрантам: они пробирались через границу в Латвию, многие из них надеялись оттуда перебраться в США. Он тесно сотрудничал с рижским отделением ХИСЕМ (европейской организации, связанной с ХИАС, «Обществом помощи еврейским иммигрантам»), а после того, как в 1924 году Соединенные Штаты ввели жесткие квоты на прием иммигрантов, помогал с трудоустройством и легализацией тем, кто поневоле застрял в Латвии .
В 1920-х годах Латвия, которая на протяжении тысячи лет была ареной, где сталкивался Восток с Западом, взяла на себя важную роль в американо-советских отношениях. Поскольку в Москве не было американского посольства, именно американское диппредставительство в Риге служило центром обмена информацией о положении дел в СССР .
Но у Латвии были свои сложности, не в последнюю очередь экономические. Первая мировая война опустошила Латвию, но никаких репараций от Германии ей не полагалось. До обретения независимости латвийские глубоководные порты были крупными перевалочными пунктами для торговли, которую вела Российская империя, но теперь Латвии приходилось рассчитывать только на собственные силы. «Латвия не могла конкурировать с западными фирмами в европейской торговле, а между тем она потеряла российский рынок и свою роль транзитера», — пояснял Коткин. В результате молодая страна «поглядывала на СССР, видя в связях с ним возможность восстановить свою экономику и сделаться мостом между Востоком и Западом» .
1 мая 1927 года в Москву прибыла латвийская делегация, чтобы вступить с СССР в переговоры о торговле. Вскоре после их начала в Москве британские власти провели обыск в лондонской конторе АРКОС, а еще несколько недель спустя Великобритания разорвала дипломатические отношения с СССР. Руководители Латвии хоть и опасались с минуты на минуту оказаться в самой гуще войны двух великих держав, отважились на решительный шаг и 2 июня 1927 года, после месяца трудных переговоров, подписали латвийско-советский торговый договор .
СССР, со своей стороны, не особенно нуждался в торговом договоре с крохотной страной Балтии. Правда, поступавшие оттуда промышленные товары ему бы пригодились, но истинной целью, по словам Коткина, было «посеять раздор между тремя странами Балтии» . Как бы параноидально большевики ни страшились капиталистического окружения, особенно опасной им казалась идея использовать бывшие российские территории как плацдарм для действий против них.
Летом того года, во время кризиса в отношениях с Великобританией, советский комиссар иностранных дел Георгий Чичерин «неоднократно предупреждал страны Балтии, что готовность добровольно служить пешками западных держав в антисоветской коалиции когда-нибудь обернется для них потерей независимости» .
Иначе говоря, торговый договор с латвийской стороной был шагом в попытке отколоть Латвию от Запада, то есть к осуществлению главной цели Советов.
Итак, договор подписали, но он подлежал ратификации в сейме, а в Латвии горячо спорили о том, благоразумно ли это. Когда два депутата сейма, представители правящей коалиции, объявили, что проголосуют против торгового договора, поскольку опасаются, что он побудит осмелеть латвийских коммунистов, два голоса партии «Агуда» внезапно стали огромной ценностью. Дубин решил воспользоваться голосами своей фракции как рычагом влияния, чтобы обеспечить безопасность Ребе .
Дубин в Стране Советов
В прошлом Дубин не чурался делать антисоветские заявления, а за восемь лет до описываемых событий сам имел неприятное столкновение с большевиками, когда те ненадолго захватили власть в Латвии. Он мало полагался на свой статус парламентария — сам отмечал, что к тому времени в СССР многие люди исчезли, хоть и обладали такой неприкосновенностью. Собственно, всего 14 лет спустя Дубин снова окажется в СССР, на сей раз в качестве заключенного , и в конце концов осенью 1957 года скончается в советском лечебном учреждении.
Однако в той ситуации, прибыв в Москву, он обнаружил, что с ним обходятся не как с парламентарием из какой-то крошечной страны, а как с представителем великой державы . Само собой, в СССР за ним постоянно вели слежку, так что даже родственники боялись навещать его в гостинице.
Дубин прибыл, чтобы добиться для Ребе разрешения на выезд из СССР. Наряду с рекомендательным письмом от советского посла в Латвии он привез официальное приглашение: рижская еврейская община просила рабби Йосефа-Ицхака стать ее религиозным главой.
В Москве перед Дубиным распахивались все двери. Но все встречи с высокопоставленными лицами — сотрудниками Народного комиссариата по иностранным делам, в том числе с главой отдела прибалтийских стран, закончились ничем. На просьбу разрешить Ребе покинуть СССР Дубин получил категорический отказ .
Одновременно в СССР прибыл и Оскар Кон с официальным приглашением, которое прислала Ребе одна из религиозных общин Франкфурта. Кон, прежде работавший юрисконсультом в советском диппредставительстве в Берлине, поднял вопрос напрямую перед Чичериным, которого знал лично , но тоже получил отказ. Кон сокрушенно сказал Дубину: «Я больше ничего не могу сделать!»
После этого оба вернулись в свои родные города. Хотя оба делали вид, что действуют независимо друг от друга, Дубин вскоре отправился в Берлин, чтобы вместе с Коном разработать стратегию дальнейших переговоров с советскими чиновниками .
В то лето, некоторое время спустя, Дубин снова приехал в Москву, чтобы предпринять новые усилия . На сей раз он высказал свое требование куда более откровенно.
«Вам бы хотелось, чтобы мы и наши друзья помогли вам получить подписи, необходимые для коммерческого соглашения с нашей страной, — сказал он Мечиславу Добраницкому, главе отдела прибалтийских стран в Наркоминделе. — И все же, когда мы излагаем вам просьбу об услуге, вы отвечаете отказом. Мы, члены еврейской общины нашей столицы, Риги, хотим, чтобы Любавичский Ребе был нашим раввинистическим главой, но вы не разрешаете ему покинуть Россию. Тем временем Ребе получил похожее приглашение от еврейской общины из Германии, и, возможно, вы разрешите ему туда поехать. Я хочу, чтобы вы знали: если это произойдет, вы восстановите против себя евреев Латвии. Ведь тогда не сбудется их горячее желание увидеть, как Ребе назначат главой рижской общины — и такой поворот поставит под угрозу ваши переговоры о предложенном соглашении» .
Торговый договор с Латвией был одной из целей широкой внешнеполитической программы Москвы. Обнаружив, что над договором нависла опасность, советское руководство наконец согласилось разрешить рабби Йосефу-Ицхаку покинуть СССР, но при одном условии. Он должен был уехать один, оставить в стране свою семью и тем гарантировать, что за границей он не продолжит антисоветскую деятельность. Однако Ребе (летом, стараясь не привлекать к себе внимания, он провел полтора месяца в подмосковной Малаховке, и Дубин приезжал туда с ним совещаться) отверг это предложение, заявив без обиняков, что не покинет страну без своей семьи и своей библиотеки — собрания святых книг и рукописей.
Положение рабби Йосефа-Ицхака оставалось опасным и в середине сентября, когда он, как оказалось, в последний раз посетил оэль своего отца, пятого Ребе, рабби Шолома Дов-Бера, в Ростове-на-Дону . 16 сентября Гильдесхаймер отправил Розену из Джойнта, тогда все еще находившемуся в Нью-Йорке, телеграмму:
«Рабби Шнеерсон, находящийся теперь в Москве, все еще в опасности. Поэтому раввин Риги считает необходимым воздействовать на советское правительство, чтобы добиться свободы для рабби и всей его семьи, состоящей из 8 человек, а также его библиотеки. Мы направляем в Москву уполномоченного и умоляем вас тоже слать телеграммы в Москву. Если вы это сделаете, сообщите нам по телеграфу, кому вы отправили телеграммы и что в них сказано» .
В тот же день Розен прислал ответ, где разъяснил, что, на его взгляд, слать телеграммы в Москву неразумно, и заявил, что поднимет вопрос о Ребе лично, когда в ноябре вернется в СССР .
«Раввин Риги», упомянутый в телеграмме Гильдесхаймера, это Дубин, а «уполномоченный» — Оскар Кон. Последний снова приехал в Москву и сообща с Пешковой надавил на советское правительство, чтобы оно разрешило рабби Йосефу-Ицхаку уехать вместе с семьей и библиотекой .
Но именно угрозы Дубина в конечном счете склонили Москву к уступкам. 28 сентября, на второй день Рош а-Шана, в Наркоминделе состоялось специальное совещание, на котором решалась судьба Ребе. Присутствовали Чичерин, заместитель наркома иностранных дел Максим Литвинов, член коллегии Наркоминдела Теодор Ротштейн , глава отдела прибалтийских стран в Наркоминделе Добраницкий, а также советский посол в Латвии Иван Лоренц , загодя прибывший в Москву, чтобы похлопотать о судьбе торгового договора и подчеркнуть ценность предложенных Дубиным голосов для ратификации документа . Встреча завершилась решением выпустить Ребе из СССР вместе с семьей и библиотекой. Три дня спустя, 1 октября 1927 года, всем членам семьи, в том числе будущему зятю и преемнику рабби Йозефа-Ицхака — рабби Менахему-Мендлу Шнеерсону — выдали советские паспорта и разрешения на выезд за границу, а также оформили въездные визы в Латвию .
Освобождение — радость пополам с печалью
Пока утрясались формальности, хасиды со всего Советского Союза съезжались в Ленинград, чтобы провести вместе с Ребе осенние праздники: они сознавали, что он последний раз отмечает эти праздники в СССР. Но даже после выдачи официальных разрешений возникали все новые и новые проблемы, и Дубин приехал в Ленинград помочь уладить все эти сложности. Последняя заминка возникла из-за библиотеки. Предполагалось, что цензор из Управления по делам издательств, еврей, даст официальное разрешение на вывоз библиотеки за границу. Но цензор, увидев бесценные тома и рукописи, пришел в ярость и заявил, что ни за что не даст разрешения. Дубин немедленно обратился к начальству цензора, разъяснил, что на кон поставлены важнейшие дипломатические договоры, и потребовал прислать другого представителя ведомства для проверки библиотеки.
Уловив намек, начальство прислало чиновника-нееврея, который немедля дал согласие и был таков .
Затем Дубин вернулся в Ригу , а в промежуточные дни Суккота снова приехал в Ленинград, — как раз вовремя, чтобы отпраздновать Симхат Тора в атмосфере духовного воодушевления, вместе с Ребе и толпами советских евреев.
«Должен сказать, — замечал Дубин в интервью рижской газете «Фриморгн», опубликованном через два дня после прибытия Ребе в Ригу, — я даже не мог вообразить, что в России по-прежнему так силен дух еврейской веры».
Затем он описал праздники в Ленинграде: радость пополам с печалью, когда около тысячи евреев со всего Советского Союза — раввины, торговцы, профессора, юристы, люди религиозные и далекие от религии, — «танцевали, распевали хасидские мелодии и радовались, как в старые времена» .
На следующий день после Симхат Тора, 20 октября 1927 года рабби Йосеф-Ицхак, его семья и библиотека, размещенные в четырех железнодорожных вагонах, покинули СССР и направились в Ригу. Дубин ехал с ними — сопровождал неотлучно до того момента, когда опасность осталась позади и все благополучно прибыли в Латвию. А там «по прибытии на вокзал Риги рабби Шнеерсону устроили грандиозную овацию» .
«На самом деле я не покинул Россию, — писал рабби Йосеф-Ицхак, — просто место, где я живу, находится за пределами России. И это необходимо только для того, чтобы я мог свободно и независимо продолжать свою работу на благо российского еврейства» .
В интервью «Фриморгн» Дубин рассказал о сильнейшем давлении, которому евреи подвергались тогда в СССР из-за предательских действий Евсекции. Он отметил, что, хотя в количественном отношении еврейская вера пострадала, в качественном отношении непоколебимый еврейский дух только окреп. Он также заметил, что российское еврейство находится в тяжелом экономическом положении. Но закончил интервью на оптимистичной, дерзкой ноте: «В общем и целом нет причин отчаиваться. Нам не стоит унывать».
Дубин, со своей стороны, сдержал договоренность. Четыре дня спустя, на заседании 27 октября 1927 года, затянувшемся за полночь, латвийский сейм наконец ратифицировал торговый договор с СССР. Два депутата от «Агуды», Дубин и Реувен Виттенберг, проголосовали «за», хотя входили в оппозицию к правящей коалиции. Документ был ратифицирован 52 голосами против 45. Еще два депутата воздержались .
«Хотя избавление [Шестого Ребе] было чудом, преодолевшим законы природы, — отмечал Ребе в 1991 году, — оно также повлияло на естественный порядок вещей настолько сильно, что естественный порядок вещей как бы благоволил» этой чудесной череде событий.
Геополитическая напряженность, паранойя коммунистов и бюрократические проволочки, связанные с ратификацией торгового договора, — все это совпало по времени, и в результате руководители большевистского режима — включая тех, кто изначально приказал арестовать Ребе — были вынуждены организовать и даже ускорить его освобождение. Ребе отметил: в этом чуде, которое совершилось естественным путем, воплощено «непрекращающееся воздействие» исторического спасения его предшественника от бед, воздействие, вылившееся в «повсеместное освобождение всего еврейского народа от власти всех, кто ему препятствует» .
Оригинальная публикация: The Chassidic Member of Parliament Who Stood Up to the Soviets
С хасидской точки зрения. 12–13 тамуза — освобождение Раяца
Человек служения
