Материал любезно предоставлен Tablet

Для идишистов Исаак Башевис‑Зингер — этакая преграда, преодолеть которую трудно. Когда я училась в аспирантуре, он то и дело становился такой преградой между мной и новыми знакомыми. Всякий более или менее начитанный человек, знакомясь со мной, спрашивал, что я изучаю. «Идишская литература? — мямлили благовоспитанные незнакомцы разочарованно, не находя темы для непринужденной болтовни, но тут же, воспрянув духом, восклицали: — А‑а, Исаак Башевис‑Зингер!» Башевис — так его зовут те, кто читает на идише, — не только единственный нобелевский лауреат, писавший на идише. Он еще и более или менее единственный идишский писатель, о котором вообще слышали англоязычные читатели. Ничего особо примечательного тут нет: лишь немногие писатели, на каком бы языке они ни писали, становятся известны в переводе, но Башевис обратил этот факт в свою пользу, подавая себя англоязычной аудитории как единственный голос канувшего в небытие мира.

Полувековое господство Башевиса в идишской литературе в глазах тех, кто не читает на идише, обошлось весьма дорого: оно исказило представление об идишеговорящем мире, а сверх того, из‑за него пострадала репутация очень многих современников Башевиса, чье творчество так и не стало известно столь же широкому кругу читателей. Здесь мне хотелось бы вступиться за писателя, чьи романы, на мой взгляд, гораздо лучше, — за старшего брата Башевиса, Исроэла‑Иешуа Зингера, который из‑за безвременной смерти (он ушел из жизни в Нью‑Йорке 76 лет назад) из состязания выбыл. И главное вещественное доказательство — шедевр старшего брата, эпический роман «Братья Ашкенази», впервые изданный частями в 1934–1935 годах.

Исроэл‑Иешуа Зингер
Братья Ашкенази
М.: Текст; Книжники, 2012

«Братьев Ашкенази» я впервые прочла случайно, подростком, наткнувшись на старое переводное издание задолго до того, как выучила идиш; увидела на обложке имя «И.‑И. Зингер» и всерьез сочла это переводческим ляпом или опечаткой. Едва я начала читать, мне стало совершенно неважно, того ли Зингера я читаю. Роман околдовал меня, а его развязка тревожила меня лет двадцать с гаком. Адам Кирш лет десять назад, рецензируя для «Таблет» новый перевод «Братьев Ашкенази», сделал упор на многочисленные недостатки романа: картонные персонажи, соцреалистические догматы, непреложная предсказуемость. И он во всем прав. Но, на мой взгляд, эта книга все равно — и вряд ли можно объяснить почему — выдержала испытание временем, в основном благодаря последним страницам, где все предшествующее оборачивается так страшно. Когда же в нынешнем году я перечитала роман в том, первом, переводе 1936 года, он встревожил меня еще сильнее, по куда более огорчительным причинам.

Строго говоря, мне не довелось побывать в польском городе Лодзь. Но если ты прочел «Братьев Ашкенази», то, считай, не только побывал в Лодзи на рубеже XIX–ХХ веков, но и прожил в ней 50 лет. А если следом прочесть душераздирающую трилогию Хавы Розенфарб «Древо жизни», то станешь старожилом Лодзи и тебе покажется, что ты гибнешь вместе с ней. К середине 30‑х годов ХХ века Лодзь была почти на треть еврейским городом — а это почти невозможно себе представить, если учесть, что в Нью‑Йорке доля еврейского населения никогда не превышала 15%.

Зингер разворачивает перед читателями историю о том, как крохотная деревушка в польском захолустье разрослась до крупного промышленного центра, а тот стал лидером текстильного производства для всей Европы. На первый взгляд роман рассказывает о «заглавных» братьях, но вместе с тем его персонаж и польский город, причем в итоге этот персонаж сыграет решающую роль. Именно его решающая роль в самом конце длиннейшего романа, чей сюжет затягивает тебя в свой водоворот, теперь удручает меня совершенно по‑новому.

Почти все 600 страниц «Братьев Ашкенази» и впрямь рассказывают об этих братьях, а они оба — фигуры и отталкивающие, и завораживающие. Симха‑Меер (впоследствии Макс) и Янкев‑Бунем (впоследствии Якуб), даром что близнецы, похожи не больше, чем библейские Яаков и Эсав. Симха‑Меер — гений, вундеркинд, изводящий вопросами своих учителей Талмуда, но он уродлив и внешне, и внутренне: чахлый, безусловно жестокосердый, а мозги его нацелены исключительно на личную наживу. Янкев‑Бунем — полная противоположность брату: глупый, красивый, распутный и начисто лишенный честолюбия. Их благочестивый отец просит своего ребе благословить новорожденных близнецов. Он надеется, что они вырастут знатоками Торы. Однако ребе предрекает, что мальчики будут богаты, чем повергает отца в отчаяние.

Мальчики растут, взрослеют, растет и Лодзь, теперь это процветающий промышленный город, и слова ребе сбываются. Вначале отцовское благочестие для близнецов — помеха, но благодаря женитьбе — а оба вступают в брак еще в отрочестве — оба вскоре отходят от традиционного уклада и вступают в суровый деловой мир Лодзи, где каждый из них ведет игру на свой, отличный от брата манер.

Симха‑Меер задался целью стать безусловным промышленным королем города и с восхитительной, поистине дьявольской изворотливостью движется к своей цели. Он ссужает деньгами своего незадачливого тестя, мало‑помалу доводя того до банкротства, и в итоге старику приходится отдать ткацкую мастерскую зятю; этой мастерской он управляет до того бессердечно, что в городе мигом зарождается еврейское рабочее движение; договаривается о политических льготах для немецкого фабриканта, чтобы отобрать у его незадачливых сыновей контрольный пакет огромной паровой фабрики, и мало‑помалу банкротит и их; срывает забастовку рабочих, подкупив полицию, чтобы зачинщиков арестовали и сослали в Сибирь.

Тем временем Янкев‑Бунем умудряется достичь ничуть не меньших успехов исключительно благодаря удаче, что страшно бесит его брата. Богатая наследница, плененная красотой Янкева‑Бунема, выходит за него замуж; пустив в ход свое обаяние, он получает место управляющего на фабрике, владелец которой — главный — вот оно как! — конкурент его брата; политических льгот он добивается, проигрывая чиновникам в карты и устраивая попойки.

Сотню за сотней страниц мы завороженно следим за тем, как то один, то другой брат переносят всевозможные катаклизмы, которые сотрясают город, — от рабочих бунтов до зверских погромов, от двух больших войн до русской революции. Но что бы ни обрушивала на братьев история, похоже, они окажутся в выигрыше — и еще каком!

Оба брата омерзительны, каждый по‑своему (крепитесь: Янкев‑Бунем заведет роман гнуснее некуда — с элементами инцеста), но читателя неудержимо захватывает безжалостность — а вот это самое настоящее извращение — Симхи‑Меера. Увлекшись злокозненными амбициями Симхи‑Меера, сокрушающего все на своем пути, я нежданно остро позавидовала таким идишским писателям, как Зингер. Я пишу на английском языке о еврейской культуре и часто, призадумавшись, невольно озираюсь: не истолкуют ли превратно читатели‑неевреи мою манеру изображать того или иного персонажа. Но Зингеру, писавшему исключительно для еврейской аудитории, ничто не мешало создать достоверный и многогранный образ еврейского злодея. Собственно, в книге злодей Симха‑Меер — движитель почти всех событий вплоть до самого конца.

Не буду ходить вокруг да около, а «раскрою» развязку романа, поскольку это лишь один элемент невероятной эпопеи, — а если вы хоть что‑то знаете о европейской еврейской истории, вас вряд ли удивит, что для близнецов Ашкенази все кончилось в общем‑то не лучше, чем для всех остальных ашкеназов Лодзи. И тот факт, что развязка все‑таки ошеломляет, свидетельствует о магнетической повествовательной мощи Зингера: он сумел умиротворить нас, внушив, что мы читаем роман, в котором главные персонажи — евреи, а город Лодзь и Польша в целом — персонажи, в сущности мало что значащие.

Ближе к финалу романа братья, возвращаясь в Лодзь, пересекают границу России с недавно получившей независимость Польшей, и первое, что, оказавшись на железнодорожной станции, видят на польской земле, — это группу бандюг, избивающих старика еврея; и тут Янкев‑Бунем сухо замечает: «Теперь мы “дома”» Цит. по: Исроэл‑Иешуа Зингер. Братья Ашкенази / Пер. с идиша Велвла Чернина.
М.: Текст;
Книжники, 2012.

Польские пограничники в качестве приветствия заставляют Симху‑Меера исполнить под дулом револьвера то, что польские евреи нарекли «Ма юфес танц». «Ма юфес» — это унизительный танец с пением — глумление над традиционной свадебной еврейской песней, начинающейся со слов «ма юфес» («как прекрасна», имеется в виду невеста); неевреи заставляли евреев исполнять этот танец с песней себе на потеху. Это особого рода унижение практиковалось настолько широко, что в идише появилось выражение «ма юфес ид» («маюфесный еврей»), сходное по смыслу с презрительной кличкой дядя Том среди афроамериканцев. Когда Симху‑Меера, чтобы его унизить, заставляют исполнить «Ма юфес», он, готовый на все ради достижения своей цели, немедля повинуется. Янкев‑Бунем отказывается, и его тут же убивают.

Много лет назад, когда я прочла роман впервые, его развязка нарушила мой покой — как, наверное, и покой всех его читателей начиная с 1935 года. Перечеркнув прихотью ничтожного злыдня все, о чем шла речь на предыдущих 600 страницах, Зингер, по сути, показал своим читателям то, что уже тогда творили с польскими евреями: а они задолго до Холокоста оказались, как в ловушке, в обществе, попиравшем их достоинство.

Но когда я перечитала этот роман в 2019 году, тогда впервые на моей памяти вновь явилась из‑под спуда антисемитская травля во всех ее вариациях, — вот что поразило меня: оказывается, такой развязки я и ждала в полном ужасе, причем ужасали меня не смерть Янкева‑Бунема, но выбор, перед которым поставили братьев — продемонстрировать лояльность или участвовать в собственном унижении. Жизнь братьев Ашкенази во всей ее неприглядности, к счастью, остается для меня чем‑то совершенно чужеродным. Зато суть финального выбора братьев всплывает в памяти всякий раз, когда решаешь, как отвечать на эту с недавних пор привычную, неуемную травлю, какую бы форму она ни принимала.

В 2019 году я была потрясена, осознав, что этот выбор кажется мне куда более знакомым, чем Лодзь XIX века, и вместе с тем я благодарна судьбе за то, что познакомилась с произведениями этого великолепного писателя, который работал так недолго и тем избежал невзыскательного романтизма — отличительной черты творений его более прославленного брата.

У братьев Зингер была и старшая сестра — тоже писательница, и ей тоже было что сказать о том, какая это редкость — человеческое достоинство. К ее творчеству я вернусь вскоре. 

Оригинальная публикация: My Favorite Singer Brother, I.J.