Кузнечики скачут и скачут,
А птицы летят и летят.
Возвращаюсь к прославленным Исаковским и Блантером перелетным птицам. Из песен о главном. Советский шлягер, не утративший своего обаяния. Николай Овсянников посвятил песне интересную статью, поставив «Перелетных птиц» во внутриполитический контекст СССР (кампания против космополитизма) и в контекст тогдашних околомузыкальных страстей (ревность к перехватившему внимание публики Вертинскому) .
В конце сочинения является с сачком известный энтомолог, овсянниковский тезка Олейников, и поет под аккомпанемент играющего на баяне Блантера:
Кузнечик, мой верный товарищ,
Мой старый испытанный друг,
Зачем ты сидишь одиноко,
Глаза устремивши на юг?
Они ходят по вагонам электрички, Олейников давно расстрелян, но это ничему не мешает. Пассажиры бросают в потертый картуз медяки и с энтузиазмом подхватывают:
Куда тебе в дальние страны,
Зачем тебе это тепло?
У нас и леса, и поляны,
А там все песком замело.
Между тем решительно не согласные с Исаковским, Олейников тоже не убедил, толпы российских граждан, устремивши глаза на юг, летят с перелетными птицами в Анталию и Шарм‑эль‑Шейх, крылами машут. Что, Шарм‑эль‑Шейх закрыт еще? Ну, значит, в Табу .
Эту картину с большой живостью изобразил Овсянников — я только пересказываю.
А можно спеть так:
Скажи мне, чертежник пустыни,
Арабских песков геометр,
Ужели безудержность линий
Сильнее, чем дующий ветр?
Или вот еще другая песня, тоже очень хорошая и специфически железнодорожная:
Великий российский писатель —
Граф Лев Николаич Толстой
Не кушал ни рыбы, ни мяса,
Ходил по аллеям босой.
И Блантер бы несомненно одобрил, но чертежник пустыни и граф Лев Николаич к делу никак не идут, а кузнечик идет. Впрочем, арабские пески — это как раз отринутая Исаковским Африка.
Собственно, далее я хочу в качестве алаверды чуть расширить очерченный Овсянниковым внутриполитический контекст «Перелетных птиц» и сказать пару слов о внешнеполитическом: таковой есть и заслуживает внимания, кроме того, они очень и очень связаны. Про Вертинского говорить не буду — про Вертинского Овсянников и без меня рассказал.
Но сначала песня: цитирую ее, уж больно стихи хорошие. И потом, я на них собираюсь ссылаться — пусть будут перед глазами. Мотив известен, можете петь.
Летят перелетные птицы
Летят перелетные птицы
В осенней дали голубой.
Летят они в жаркие страны,
А я остаюся с тобой.
А я остаюся с тобою,
Родная навеки страна:
Не нужен мне берег турецкий,
И Африка мне не нужна.
Немало я стран перевидел,
Шагая с винтовкой в руке,
Но не было большей печали
Чем жить от тебя вдалеке.
Немало я дум передумал
С друзьями в далеком краю,
Но не было большего долга,
Чем выполнить волю твою.
Пускай утопал я в болотах,
Пускай замерзал я на льду,
Но если ты скажешь мне слово,
Я снова все это пройду.
Надежды свои и желанья
Связал я навеки с тобой:
С твоею суровой и ясной,
С твоею завидной судьбой.
Летят перелетные птицы
Ушедшее лето искать,
Летят они в жаркие страны,
А я не хочу улетать.
А я остаюся с тобою,
Родная моя сторона,
Не нужно мне солнце чужое,
Чужая земля не нужна.
Стихи датируются (что важно) октябрем 1948 года. А в феврале следующего года уже продавались пластинки. И разбирались, как горячие пирожки.
Новинка тотчас получила одобрение репертуарной комиссии Всесоюзного радиокомитета и в исполнении главного радиосолиста страны Владимира Бунчикова, певшего в сопровождении ведомственного оркестра под руководством Виктора Кнушевицкого, была записана на студии Всесоюзного радиокомитета. Вскоре она зазвучала по радио, вышла в нотах и на патефонных пластинках. Продолжавшиеся в течение ряда лет пластиночные и нотные переиздания на фоне постоянных радиовоспроизведений поражают своими масштабами .
Вся страна пела. И сколько лет! И сейчас не забыта.
Из письма Овсянникова автору этих строк:
Подозреваю, что застрельщиком был Блантер, человек умный, волевой и жесткий, хорошо чуявший кремлевские веяния. Он мог задавать Исаковскому актуальные темы, тот писал стихи и показывал их Блантеру. После одобрения отдавал в какую‑нибудь газету, чтобы после публикации спокойно сочинять музыку, не беспокоясь по поводу реперткома. Затем он подбирал солиста (Батищеву, Бунчикова, Нечаева, кого‑то еще с радио) и шел с нотами и текстом во Всесоюзный радиокомитет. Там получал разрешение на запись и тиражирование на пластинку. Это приносило им огромные деньги, не сравнимые с поэтическими гонорарами Исаковского, одни радиотрансляции чего стоили! А многотысячные тиражи пластинок по всему СССР! Поэтому время между сочинением стихов, первыми радиотрансляциями и выходом пластинок подозрительно короткое. Исаковский был тоже далеко не простой человек, своего не упустит. Но как мелодист Блантер — выдающийся человек, гораздо более мощный, чем Исаковский как поэт. Судьба и время влекли их друг к другу.
Если соображения Овсянникова верны, все ходы у Блантера были просчитаны. Отличная технология. Каждая песня — грандиозный успех. Золотой фонд советской песенной классики.
В своем сравнении мелодизма Блантера и поэзии Исаковского Овсянников, может, и прав, но Исаковский как песенный поэт, на мой вкус, очень хорош: тонко чувствует время, тонко чувствует своего читателя, который послезавтра непременно запоет вместе с ним, с Блантером, с Бунчиковым и как бы от себя лично. Как писали на пластинках в те мифологические времена, «хор мальчиков и Бунчиков». Или с Нечаевым: «лирический тенор, “русак”, любимец народа» . «Русак» — во времена патриотической чувствительности самое оно.
Стало быть, чужая земля не нужна? Последние слова песни, чтоб лучше запомнилось — Мюллер со Штирлицем научили. Война позавчера закончилась, и территориальные приобретения СССР успели уже, надо так понимать, превратиться в исконно русские земли. Но в песне не о них — в песне о ненужных Блантеру с Исаковским Турции и Африке, то есть о Ближнем Востоке, о восточном Средиземноморье.
С какой стати Исаковский вообще их вспомнил? Почему именно им отказал в любви? Мир велик. Откуда именно эта географическая локализация? Неужели только из орнитологических соображений?
Причина вспомнить была. Притом совершенно независимо от миграционных птичьих маршрутов.
В 1946 году СССР предпринимает попытки захватить Иран, отторгнуть пограничные территории Турции, захватить проливы (большая имперская мечта). Об этом, в частности, говорится в фултоновской речи Черчилля, знаменующей начало холодной войны. Тот же 1946‑й. Попытки эти благодаря твердой позиции Запада закончились ничем. В Иране СССР остался даже без обещанных в качестве вынужденной платы за вывод войск нефтяных концессий.
С конца войны по 1949 год СССР через своих балканских сателлитов разжигает гражданскую войну, поддерживает вооруженные коммунистические формирования, стремящиеся захватить власть в Греции. Победи коммунисты, и у СССР была бы военно‑морская база в Эгейском море. Не вышло.
В 1948 году Тито твердой рукой выводит Югославию из советской гавани. И здесь облом.
Не получается у СССР в Средиземном море.
Одно поражение за другим.
То есть «не нужен мне берег турецкий» — это своего рода зеленый лисицын виноград.
Однако товарищ Сталин предпринимает еще одну, и весьма многообещающую попытку внедриться в регион — как раз между заявленными Турцией и Африкой: речь о Государстве Израиль, которое товарищ Сталин видит своим сателлитом в ряду полностью контролируемых послевоенных восточноевропейских государств, видит Израиль форпостом СССР на Ближнем Востоке, поднимающим знамя борьбы против британского колониализма и реакционных арабских режимов. Создать военно‑морскую базу в проливах не удалось — хорошо, пускай будет в Хайфе.
В ноябре 1947 года ООН принимает резолюцию о создании Государства Израиль — в значительной мере благодаря дипломатической поддержке СССР.
14 мая 1948 года государство провозглашено — СССР становится первой страной, признавшей Израиль де‑юре в полном объеме (17 мая).
Начинается война с арабским миром — СССР оказывает Израилю дипломатическую и военно‑техническую помощь, в которой только что созданное государство отчаянно нуждается.
Естественно, в Израиле это ценили, были благодарны, любили СССР, любили товарища Сталина, любили социализм и, как умели, его строили.
Однако этот ближневосточный роман оказался недолог. Любовь Израиля показалась товарищу Сталину недостаточной.
21 сентября 1948 года в коммунистической рабочей газете «Правда» появилась очевидным образом вдохновленная свыше статья неслучайного автора Ильи Эренбурга «По поводу одного письма». Статья была адресована одновременно властям Израиля и советским евреям: обе стороны должны были немедленно друг о друге забыть.
Но случилось так, что амнезии не случилось: обе стороны забыть друг друга не хотели и не могли, внятное предостережение, транслированное Эренбургом, не поняли. Точнее, так: поняли, но отреагировали не тем способом, которого ожидали в Кремле.
В Рош а‑Шана (3 октября) и в Йом Кипур (13 октября) тогдашний (первый) посол Израиля в СССР Голда Меир посетила Московскую хоральную синагогу и была встречена с восторгом. Десять тысяч человек (информация Совета по делам религиозных культов, то есть того же КГБ) наполнили синагогу, непоместившиеся толпились во дворе. Провожали потом после службы к «Метрополю», где в то время обреталось израильское посольство. Невиданное в советской Москве шествие. Отродясь не видали такого в цеху. Демонстративный ответ на статью Эренбурга. Естественно, в газетах об этом не писали, по радио не сообщали, но «всем» было хорошо известно.
Товарищу Сталину не понравилось. Очень.
Выяснилось, что советские евреи любят Голду Меир больше, чем товарища Сталина.
Между тем товарищ Сталин был ревнив.
Советские евреи, как и следовало ожидать, оказались пятой колонной.
20 ноября выходит постановление «О Еврейском антифашистском комитете», происходят аресты его членов, обвиненных в работе на американскую разведку. Повлиял ли непосредственно на это московский триумф Голды Меир — Б‑г весть, но то, что эти события существуют в рамках единого политического процесса, очевидно.
Советское еврейство, разумеется, не было единым. Ликующая встреча в синагоге многих привела в ужас. Эренбург определенно не обрадовался. Еще бы: ведь эти события были вписаны в кампанию против космополитизма и подлили бензина в костер разжигаемой властями ненависти. Справедливости ради, дело не только в страхе и конъюнктуре: многие советские евреи действительно были честными советскими патриотами, отрицательно относилась к сионизму — как и Эренбург.
Стихотворение «Летят перелетные птицы» написано в октябре 1948 года — какого числа, в доступных мне источниках я не нашел. И все знающий о песнях Овсянников не знает. Синагогальное торжество случилось до написания стихотворения или после? Вопрос важный, но отнюдь не принципиальный. И предшествующих событий достаточно.
Исаковский оказался в своем роде гениален. Попал в акупунктурную точку. Дальнейшее развитие событий углубляло понимание заложенного в песне мессенджа. Конечно, поэт (в момент написания песни) не мог знать о судьбе Еврейского антифашистского комитета, не мог знать о деле врачей, но гениальность Исаковского состояла в том, что ему удалось создать текст, адаптирующий будущие контексты: и комитет, и врачей, и многое, многое другое. И нравственно как бы легитимировать все это.
У Матвея Исааковича Блантера был еще и личный мотив. Несмотря на тотальный характер кампании против космополитов, существовала и избирательность: некоторых значимых евреев преследования все‑таки обошли. Таким был, например, Эренбург. Или любимец народа Утесов. Даже и псевдоним не разоблачили. Товарищ Сталин сам решал, кто у него еврей. Конечно, о гарантиях говорить было бы смешно, но декларация верности повышала шансы оказаться в одной компании с Утесовым. И Блантер преуспел. Молодец! Всю жизнь преуспевал. Чувствовал момент. Через 35 лет вошел в Антисионистский комитет. «Но не было большего долга, чем выполнить волю твою» — вот Блантер ее старательно и выполнял. Определенно был первым учеником. Эренбург отрицательно относился к сионизму, но представить его членом Антисионистского комитета все‑таки затруднительно. Разве что его лично пригласил бы товарищ Сталин.
Вместе с Блантером Исаковский, завидная судьба, написал множество песен, ставших шлягерами, — одна «Катюша» чего стоит. Но вот другого такого текста, впитывающего новые события и смыслы, как «Перелетные птицы», у него, кажется, не найти.
Песня была написана и услышана восторженной публикой в оперативном режиме: утром в газете, вечером в куплете. Перелетные птицы, ищущие вчерашнего лета, были нелюбящие нашу советскую родину (нет, все‑таки нашу Советскую Родину) безродные космополиты.
Исаковский с Блантером декларировали готовность за компанию с народным героем Иваном Топорышкиным еще разок провалиться в болото («можем повторить»): как один, умрем в борьбе за это, или, гуманистический вариант топорышкинского папы Хармса: как один, покалечимся и умрем. Между тем перелетные птицы и кузнечики родину не любили и смотрели на юг — в сторону Хайфы, в которой никогда, никогда, никогда уже не будет советской военно‑морской базы: простить это было невозможно. И товарищу Сталину понравилось: наградил Исаковского в 1949 году очередной Сталинской премией. За «Перелетных птиц» в том числе.
Пески кузнечиков не смущали, и лето их не было ушедшим — оно было настоящим и будущим. В России стояла лютая, бесконечная, вымораживающая все живое зима — до оттепели не все дожили.
Конечно, были попытки просочиться через железный занавес, но они не носили, да и не могли носить массового характера. И мало, ах, мало было удач. Впрочем, эмиграция через Польшу, хасидская в частности, может рассматриваться как социальное явление. Но все‑таки тяжкая вина перелетных птиц не в преступном деянии — чистой воды мыслепреступление. Да и того не было: большей частью пострадавшие — честные советские люди.
Кампания против космополитов привела к ужасным последствиям для многих евреев, впрочем, и для неевреев тоже. Еврейская культура в СССР была полностью разрушена. Кульминацией стало дело врачей.
Отношения между СССР и Израилем ухудшались и ухудшались. Разрыв дипломатических отношений был делом времени, и он случился в феврале 1953 года (в марте бы уже не случился). С Израилем товарищ Сталин проиграл. Вчистую. Одно из самых сокрушительных и обидных поражений в послевоенные годы: кому проиграл — евреям! Побед, кажется, вовсе не было. Отыгрывался на беззащитных советских евреях, лелеял страшную коду, но тут случился Пурим.
Ныне шлягер Исаковского–Блантера со всем его в высшей степени удачно мелодически оформленным комплексом идей приобретает, кажется, второе дыхание: и берег турецкий опять понадобился (Сирия), и Африка (Ливия и ЦАР). Понадобился, но, как и во времена большого стиля, парадоксальным образом «не нужен». И шагал я с винтовкой в руке — великая нержавеющая скрепа. И можем повторить: утопнуть и замерзнуть, сколько раз надо, столько и повторим, — полная боевая готовность, клятва верности, пусть только начальство моргнет. На словах, надо полагать, — все‑таки время изменилось, и, как один умрем, сегодня не проходит, хотя добровольцы определенно найдутся и уже находятся.
И пятая колонна назначена — сильно и внятно: перелетные птицы. Нелюбящие нашу прекрасную советскую Родину, правда, в нынешней системе образов — уже не евреи, то есть и евреи, конечно, тоже, куда без них, но просто в нынешнем контексте национальное несколько нивелировано.
Жить стало лучше.
Жить стало веселее.
Самый еврейский из русских писателей
Голда Меир – первый посол Израиля в СССР
