Книгу Примо Леви «Периодическая система» я прочел лет 15 тому назад и, пока читал, а особенно когда кончил, испытывал неотступное желание как-то отозваться на нее. Не статьей, а в каком-нибудь мемуарном эссе, а возможно, в какой-нибудь своей книге. Несколько содержавшихся в ней уровней одновременно подействовали на меня. Во-первых, она была о химии и написана профессионалом-химиком и потому со мной, окончившим химический факультет, говорила, как с земляком. Во-вторых, химия для автора и его персонажей была попыткой через постижение материи понять мироустройство в целом. В-третьих, и, вероятно, это главное, она помогла Леви пережить почти год в Освенциме. В-четвертых, оказавшись после войны в советском лагере для перемещенных лиц, он физически приблизился к нашей, в частности, к моей, тогдашней жизни. Ну, а в-пятых и шестых, у меня было ощущение, что с этим человеком я мог бы разговаривать, не заботясь о том, насколько толково выражаю свои мысли и себя самого: он, я был уверен, понял бы все с полуслова. Сейчас эта книга переведена на русский, вышла в издательстве «Книжники», что дает мне основание написать обо всем, что у меня с ней связано, отдельную колонку Статья впервые опубликована в 2008 году .

Мое раннее увлечение химией объясняется сильным влиянием личности, преподававшей нам ее в школе. Она обладала темпераментом, я бы сказал, яростным, и вообще фигура была необычайно яркая, яркая внешне, и в поведении, и в том, что угадывалось о ее жизни вне школы. Учительницу звали Фаина Соломоновна Лебедева, и когда через несколько лет мне на глаза попалась репродукция картины «Красавица-еврейка» (имени художника не помню), я понял, что это ее тип — красоты жгучей, тяжеловатой и при этом наступательно живой, с отпечатком ориентальности. Муж ее был заместителем директора Русского музея — когда он умер, она покончила с собой, выпила яд.

Школа — это самый конец 1940-х — начало 50-х. Послевоенный Ленинград, еще разрушенный, восстанавливаемый. Бедность, подголадывание. Страшная тень огромной войны за спиной. Почти сошедшая на нет эйфория победы. Я кончал третий класс, когда американцы сбросили атомные бомбы на Японию. Летом после седьмого прошло испытание советской в Семипалатинске. В сентябре выпускники Лебедевой пришли к ней и, запершись в химическом кабинете, это обсуждали. Я случайно оказался в коридоре и видел, как они, негромко между собой разговаривая, входили. Некоторых я узнал, они играли в баскетбол за ленинградский «Буревестник». Высокие (но не нынешних монструозных размеров, а человеческих), с чистыми серьезными лицами, опять-таки красавцы, как показалось тогда мальчику.

Параллельно, уже со стороны семьи, стало ощущаться, как нагнетается и растет угроза государственного преследования евреев. Имя Михоэлса произносилось негромко, но вещи назывались своими именами: откровенный наезд самосвала, множественные ножевые ранения. О разгроме Антифашистского комитета и физическом уничтожении его членов до меня долетали только обрывки фраз, мои представления об этом были туманны, но также увеличивали тревогу. Надвигавшееся дело врачей ударило по семье непосредственно: мама была педиатром. Внезапно что-то вроде непрошенной подсказки из глубины сознания прозвучало в моем мозгу: а ведь половина учителей-то — евреи: по литературе, по физике, по английскому, по физкультуре. Их имена-отчества прямо-таки нарывались на неприятности, лезли на рожон: Абрам Исаакович, Самуил Львович. Лишь много позже я осознал, что когда это начинаешь замечать, дело плохо — и в обществе, и твое собственное.

Прибавим к этому обычные трудности, сопровождающие взросление подростка, конкретные неприятности, его уязвимость. Инстинктивно хотелось найти какую-то систему, научную, философскую, абстрактную, которая давала бы чувство защищенности. Я был увлечен химией, и мне казалось, она-то и есть то, что я ищу. Читая «Периодическую систему», видишь, что и Примо Леви в условиях наступления итальянского фашизма и законов о чистоте расы надеялся получить от химии что-то подобное. Как покойно, как утешительно было бы жить, если бы люди, и целые их категории, и поступки, и побуждения группировались в систему. И находящиеся в такой-то клеточке таблицы Менделеева обладали бы такими-то свойствами и вели себя так-то, а в соседней — по-другому, но тоже единообразно. Жизнь была бы предсказуемей, не столь угрожающей, не столь подверженной бедствиям.

Отчасти имелась в виду химия, которая так называлась прежде, чем стала наукой. Химия как нежная тайна вещей, их сокровенная натура. Не архимедовы жидкости, выталкивающие все равно какие строго геометрические пифагоровы тела, не катящиеся прямолинейно идеальные ньютоновы шары. Химия, сродная стихиям, знающая объяснение мира… Оказалось, это справочник по составлению комбинаций из сотни простейших элементов. Число комбинаций практически бесконечно, но принцип их составления один. Мира она не объясняла, она подсовывала вместо него еще один набор таблиц. В двадцать пять лет Примо Леви был отправлен в лагерь смерти. Немцам нужны были химики, он прошел строгий экзамен, получил призрачный шанс выжить. Выжил. Написал книгу «И это человек?» Через пятнадцать лет другую — «Передышка». Еще через пятнадцать — «Утонувшие и спасенные», а между ними «Периодическую систему».

Поколение наших отцов и поколение наших дедов прошли через страшные времена. Испытания, представшие поколению нашему, в сравнении с выпавшими на их долю — «бой бабочек». Если книга Леви о его «химии» всколыхнула во мне воспоминания о моей собственной и заставила еще раз их пересмотреть, это не значит, что я к нему примазываюсь. Про его смерть, когда он, уже старым человеком, бросился в лестничный пролет, Эли Визель сказал: «Примо Леви умер в Освенциме сорок лет назад». К этому не примазываются. Но его школьные годы, и узнаваемая, хотя и принадлежавшая к другому слою и в совсем другой стране, семья, и институтская лаборатория с похожими на палубу столами, шкафами, колбами, горелками Бунзена, и Мелвилл, Томас Манн, Хаксли, прочитанные в одинаковом возрасте, словом, то прошлое, которое стало для него дорогим, оказалось дорого и мне.

(Опубликовано в газете «Еврейское слово», № 469)