Издательство «Книжники» готовит к выпуску роман Сэмми Гронеманна (1875–1952) «Хаос», впервые изданный в 1920 году и представляющий широкую панораму жизни как российских местечковых евреев, так и евреев Германии. Читатели «Лехаима» первыми имеют возможность прочесть фрагмент романа.
Полезная благотворительность
I
Семейство Ленсен сидело за утренним кофе.
Председатель ландгерихта, наморщив лоб, читал «Дойче тагесцайтунг», его супруга сосредоточенно принимала пищу, дочь Эльза развлекалась тем, что из скатанных шариков хлеба, зубочисток и конфетных фантиков делала забавные фигурки; сын Хайнц уже пересел в сторонку и в кресле‑качалке курил одну сигарету за другой.
— Не забудь, Хайнц, после посмотреть в газете, что там пишут, — подняла глаза мать.
— Ужасно! — воскликнула Эльза. — Теперь все новости узнаем, только когда Хайнц возвращается из суда. А эта «Тагесцайтунг», которую читает папа! Тебе, мама, не кажется, что везде духовный упадок?
— Меня положение обязывает! — пробурчал господин председатель, который слушал вполуха.
Эльза расхохоталась.
— А еще говорят, что судьи не зависят от общества! — вклинился Хайнц. — Вот на днях мы отказали Теодору Вольфу в пользу ныне единоверного Ортеля. Что делать? Надо уметь жертвовать своей верой.
— И теперь независимое мнение судьи основывается на позиции Ортеля, а не Вольфа! — съязвила Эльза.
— Что за чепуху ты несешь, Эльза! — недовольно заметила мать. — А кто это, Ортель и Вольф?
— Ты знаешь их как Лейзера и Вольфа, мама, — вполне серьезно ответил Хайнц. — Они краеугольные камни Берлина, Ортель и Вольф, столпы общественного мнения. Но мне нет нужды ни в той, ни в другой фирме. Я считаю, их продукция — чистый вздор!
— Невозможно слушать вашу болтовню! — рассердился председатель ландгерихта. — Отвыкайте уже от этих плоских острот! Они слишком напоминают… напоминают наше прошлое. А все это влияние вашей любимой газетенки! Почитайте лучше передовицу вот здесь!
— Ах ты, Б‑же мой! — откликнулась Эльза. — Мы с мамой черпаем нашу духовную пищу исключительно из семейной хроники. А теперь приходится полагаться на Хайнца, чтобы узнать, кто из достойных персон умер, а кто выпал из списка по причине помолвки. Поэтому раньше мы и заглядывали в «Торговый вестник». И не такая уж это плохая шутка, когда в «нашей газетенке», как ты говоришь, объявления о помолвке шли сразу после других торговых сделок. Впрочем, мы с Йозефом тоже разместим объявление в «Вестнике», если до этого дело дойдет. Эй, Хайнц, а как сейчас котируются регирунгсасессоры?
— Дитя мое, что за речи! — упрекнула фрау Ленсен. — Надеюсь, ты придержишь свой язычок, хотя бы при гостях. Недавно Лея сказала…
— Ах, Лея! А вот Йозефу нравится, когда я демонстрирую мои способности!
Повисла тишина.
— Мама, — неожиданно нарушил ее Хайнц. — Ты не будешь против, если я оборудую у себя в комнате блошиный цирк?
Эльза едва не лопнула от разбиравшего ее смеха.
Господин председатель усердно зашелестел газетой, но из‑за нее не показался.
Фрау Ленсен чуть не подавилась куском пирога. Еле отдышавшись она воскликнула в сердцах:
— Хайнц, ты своими сумасшедшими фантазиями когда‑нибудь сведешь меня в могилу! Ну, что опять придумал?
— Чем‑то же надо человеку заниматься, — небрежно, но с серьезным лицом бросил Хайнц. — Я испытываю потребность чего‑то на каком‑то поприще добиться. Чем плохо дрессировать блох? По‑моему, в этом больше смысла, нежели в моей, так сказать, профессиональной деятельности. Сейчас все ратуют за спорт. С лошадьми у меня не очень, мне бы что‑нибудь помельче. Собак натаскивать вроде не с руки, лучше уж сразу взяться за блох. И вообще, может, я выведу дрессировку зверей на новую орбиту! Ну вот, какая духовная ценность в том, чтобы после академической выучки содержать их в неволе? Нет, надо постоянно отлавливать и обучать новые особи, а подготовленных животных выпускать обратно в природу, чтобы они распространяли среди себе подобных культуру и просвещение.
— Какая нелепица! — возмутилась фрау Ленсен.
— Великолепно! — возразила Эльза. — Вот будет забавно, если человек поймает блоху, а она вдруг начнет выделывать трюки: плясать или маршировать!
— Хайнц, ты это серьезно? — неуверенно спросила мать.
Брат с сестрой залились смехом.
— С тобой никогда не знаешь… — облегченно вздохнула фрау Ленсен. — И как у вас сходят с языка подобные гадости!
— А вот это немотивированный предрассудок, — запротестовал Хайнц. — Вчера я впервые видел зверюшек в огромном количестве, и все они вели себя вполне пристойно. Я был на представлении с дрессированными блохами на ярмарке в Грюнау…
— А меня что не взял? — удивилась Эльза.
— Получилось бы не совсем удобно. Я ходил туда не один.
— С Тилли? — Эльзу так и распирало любопытство.
— Эльза! — возмущенно одернула мать.
Девушка пожала плечами.
В этот момент появилась горничная Софи с почтой. Положив письма перед главой семьи, она без особого рвения принялась убирать со стола.
— Пусть тогда Йозеф меня сводит! — продолжала Эльза. — Только расскажи, как найти этот чудесный аттракцион. Это как раз для Йозефа! Чтобы потом шокировать Лею!
— Уберете позже, — обратилась хозяйка дома к Софи, и та, чуть помешкав, ретировалась. — Эльза, ты не должна говорить о Йозефе и Лее в присутствии новой горничной, еще подумает…
Вернулась Софи, видимо, забрать оставленный поднос.
— Хайнц! — Эльза ткнула брата локтем в бок. — Напомни мне об этом, когда придет Зандерслебен.
— Какое бесстыдство! — вдруг негодующе вскрикнул господин председатель и со злостью скомкал письмо, одновременно испепеляя горничную взглядом.
Та мгновенно скрылась за дверью.
— Зандерслебен! — твердила свое фрау Ленсен. — Фи, как это звучит! Девушка определенно подумает…
— А как мне его называть? — невинно захлопала глазами Эльза. — Величать его господином бароном фон Штюльп‑Зандерслебен, который носит библейское имя Иосиф, а его сестра библейское имя Лея?
— Эти люди могут себе позволить иметь такие имена, — заметила фрау Ленсен.
— Да, это звучит! Иосиф, запятая, барон фон Штюльп, дефис, Зандерслебен. Два знака препинания в фамилии! Я выйду за него ради одного этого дефиса!
— Лучше посмотри эту писанину! — господин председатель встал и прошелся по комнате. — А главное, адрес! Беспардонная назойливость!
Эльза с любопытством выхватила конверт. «Господину Члену Ландгерихта Левизону», — прочитала она и пришла в бурный восторг.
— Так вот почему Софи не спешила выходить! Ей хотелось посмотреть на реакцию.
— Тоже нахалка, — проворчал отец.
— А я‑то, дурак, вообразил, что это мне она строит глазки! — притворно пожаловался Хайнц.
Фрау Ленсен мельком просмотрела письмо и, побагровев, бросила его на стол.
— Надеюсь, Адольф, — железным тоном отрезала она, — ты этого так не оставишь! Этот человек должен быть наказан, другим в назидание. И пожалуйся на почту. Как они посмели доставить нам это письмо! Наша фамилия Ленсен! Это просто смешно!
— Прекрасный совет! — огрызнулся супруг. — Еще не хватало придать сей казус широкой огласке! Но ты права, на кухне они посмеялись знатно! И этот назойливый сброд! Эти наглые попрошайки! Никак не могут оставить в покое! А вот кто из прислуги еще раз примет подобное письмо, тут же вылетит!
— Тебе больше бы понравилось, — насмешливо спросил Хайнц, между тем прочитавший письмо, — если бы этот господин Эфраим Лифшиц явился собственной персоной засвидетельствовать свое почтение?
— Вот именно! — застыл на месте господин председатель. — Первого же еврейского побирушку, посмевшего появиться в моем доме, я немедленно передал бы в руки полиции. Уверен, тогда они навсегда отвяжутся от меня, эти подлые мошенники!
— А письмо‑то прелестно! — весело заявила Эльза. — Какая орфография! Какие обороты! Со смеху помрешь! Надо показать Йозефу и Лее!
— Только посмей! — пригрозила мать.
— Да уж, малый изрядно попотел в работе над стилем, — хохотнул Хайнц. — А вдруг он и впрямь бедный человек? Надо бы ему хоть что‑то послать.
— Я в доле! — присоединилась сестра.
— Совсем ума лишились?! — вспылил отец.
Но прежде чем он успел распалиться, вошла Софи и с намеренной значительностью доложила о визите:
— Господин раввин доктор Магнус! Господин профессор доктор Хирш!
Эльза пришла в восторг:
— Магнус? Душка Магнус?!
— Проводите господ в мой кабинет, — распорядился хозяин. — И попросите немного подождать.
Софи исчезла.
Эльза подскочила к отцу:
— Что у тебя за дела с Магнусом? Ты ведь не хочешь снова стать иудеем?
— Ты и впрямь сошла с ума! — взорвался господин председатель.
— Нет, папа, — с серьезной миной сказал Хайнц. — Если ты снова решил сменить веру, я бы советовал дождаться назначения президентом ландгерихта. И тогда, если опять переобратишься, Израиль должен будет воздать тебе наивысшие почести как единственному иудейскому президенту.
Председатель уязвленно хмыкнул:
— Не такая уж глупая мысль!..
— Не пора ли тебе пойти? — вмешалась фрау Ленсен. — Не стоит заставлять господ слишком долго ждать. Они должны быть в добром расположении духа.
— Ничего, обождут! Если Хирш и Магнус между делом вцепятся друг другу в космы, мне это только на руку!
— Хирш! Магнус! — прокомментировал Хайнц.
— Сегодняшний список твоих визитеров в некотором роде конфессионально окрашен.
— М‑да. Видишь ли, сегодня заседание попечительского совета фонда вашего дедушки. А по его последней воле совет состоит из меня, раввина еврейской общины и доцента раввинской семинарии. Я с удовольствием сложил бы с себя эту обязанность, после того как я… как мы… осуществили переход, но мама решила, что это не соответствует воле ее отца.
— Конечно, нет! — твердо сказала фрау Ленсен. — Покойный папа хотел, чтобы ты занимался такими добрыми делами, как благотворительность, а благотворительность не зависит от вероисповеданий.
— Ах, так это пожертвование на стипендию для благочестивого иудейского кандидата на сан раввина? — подначил Хайнц. — А ты, выходит, еще и попечитель?
— Не выдумывай! — строго одернула мать. — Там нет и слова ни об иудейском, ни о раввине. Уж об этом я позаботилась, когда составляли завещание.
— Так и есть, — брюзгливо подтвердил супруг. — По желанию тестя я работал над формулировками в качестве юриста и вписал в текст дословно: «для благочестивого студента, желающего посвятить себя духовному роду занятий». Тесть полностью полагался на меня, и я ничего плохого не имел в виду. Единственное, к чему я стремился, чтобы устав фонда не имел такой специфической иудейской окраски. Главным образом ради судейских!
— И ведь по сути это ничего не меняет, — любезно подсказал Хайнц.
— Да. И вот ныне ситуация несколько изменилась, как вы знаете, — продолжал господин председатель, снова меряя гостиную шагами. — Есть, например, кандидат Остерман, в котором заинтересована баронесса фон Штюльп‑Зандерслебен. Кажется, он очень достойный молодой человек, строгих церковных правил.
— Зандерслебен хочет, чтобы он непременно получил стипендию, — сказала фрау Ленсен. — И в известной степени она может на этом настаивать. Лея не так уж молода, денег у них нет. А мальчику будет обеспечено место пастора, если он закончит обучение. А поскольку Йозеф и наша Эльза пришли к соглашению, стипендия останется, так сказать, в семье.
— Только я сомневаюсь, чтобы это соответствовало намерениям твоего отца! Конечно, времена меняются, но второй молодой человек, Кайзер из раввинской семинарии — у него отличная аттестация. Его отец раввин в небольшой южнонемецкой общине. И у них тоже нет средств.
— Но, Адольф, — фрау Ленсен едва сдерживала негодование. — Ты же мне твердо обещал! А вчера и Лее Зандерслебен. Она определенно зайдет узнать…
— Что обещаю, делаю! — оборвал жену глава семейства. — Но положение у меня тяжелое. Один против двоих!
И он размашистым шагом двинулся к двери.
— Передай привет душке Магнусу! — крикнула ему вслед Эльза. — Может, после заседания я подстерегу его в передней! Ах, мы, девчонки, были так влюблены в него на уроках подготовки к бат мицве .
— А я вспоминаю его застольные речи в духе ортодоксального модернизма, — усмехнулся Хайнц. — О счастливом доме, в котором бок о бок уживаются древние почитаемые традиции Израиля и современные веяния, во всем: от преданности родителям до преданности вере.
— Он всегда был прекрасным гостем, — включилась фрау Ленсен. — Он вегетарианец, и мне приходилось приглашать Пинкусов и Гереонов и усаживать его между этими семействами, чтобы не слишком бросалось в глаза, что он не ест мяса. Да, и еще он подарил мне молитвенник с надписью, которая была бы мне путеводной звездой! Как же там… Ах, вот: «Гордость родителей — их дети, а счастье детей — заслуга родителей». Так‑то, детки! Думаю, Йозеф сможет это оценить: заслугу родителей!
II
Доктор Магнус и профессор Хирш встретились на Потсдамском мосту. Профессор остановился, заметив раввина на трамвайной остановке, когда тот в бурном море лоснящихся цилиндров пытался обратить на себя его внимание. Наконец доктор перешел проезжую часть дороги, держа в левой руке шляпу и сложенный зонт, а правую уже издали протягивая профессору. Его щеки яблочками румянились над ухоженной черной как смоль бородой, а лицо светилось приветливостью и радушием.
— Мой дорогой господин профессор! Мой почтеннейший господин профессор! — восклицал он, тряся руку визави. — Как замечательно, что мы здесь встретились! Как я рад! Как прекрасно вы выглядите! Вы молодеете с каждым днем в той же мере, как набирает обороты ваша работоспособность. Ваша последняя публикация в ежегодном «Вестнике» просто феноменальна! Она проливает новый свет на развитие словообразующих суффиксов в именах собственных…
— Вы читали мою статью? — недоверчиво спросил профессор. — Удивляюсь, как вы в вашей многогранной деятельности находите время еще и наукой заниматься.
— Да, к несчастью да, времени совсем не остается! Я всегда хотел заниматься лишь наукой, но идеал остается идеалом. Недостижимым, как все идеалы! К тебе все время кто‑то обращается, со всех сторон от тебя что‑то нужно! А что поделаешь? Вот и становишься невольником! На днях звонят мне из штаба корпуса по поводу приведения новобранцев к присяге — надо, мол, подготовить. А это потраченное время. Снова время! А бесконечные заседания и доклады… и ложи… Теперь вот надо взять на себя председательство в Обществе по поднятию… поднятию… не помню уже чего. Но что‑то, определенно, надо поднимать!.. А вот и нужный нам дом, господин профессор!
— А вы здесь как у себя, господин раввин!
— Если бы! Раньше был вхож. Очень даже вхож! Ах, как печально снова всходить по этим ступеням! Злые, злые времена для нашей праведной общины!
— А меня так с души воротит! — профессор остановился на лестничной площадке, постукивая тростью. — С души воротит, что обстоятельства принуждают меня переступить порог дома этого выкреста.
— Мне не легче, дорогой профессор! — тяжко вздохнул Магнус. — Меня к тому же охватывают воспоминания. Мне знаком каждый уголок этого дома. Воистину, самые лучшие покидают нас. Но уже слишком поздно, господин профессор! Не будем заставлять господина председателя ждать.
— Если бы не нужда спасать стипендию подающего надежды Кайзера, меня сюда и силой не затащили бы, — проворчал Хирш, взобравшись на лестничную площадку.
Открыла горничная и впустила посетителей. Доктор Магнус, с лаской во взоре, назвал имена, и их проводили в кабинет председателя ландгерихта, светлый, в три окна.
Магнус искоса бросал на профессора встревоженные взгляды.
— Уважаемый господин профессор, — наконец пролепетал он в некотором смущении и со своей любезной улыбкой. — Простите, что делаю вам замечание, но вы, наверное, по рассеянности забыли потушить вашу сигару. Помимо того, что хозяин обычно предлагает отличнейший сорт — боюсь, что этой почтенной привычке он остался преданней, чем нашей религии, — просто невежливо…
— Курил и курить буду! Свои! — отрезал Хирш. — Я здесь не с визитом вежливости к выкресту. Этот вынужденный визит для меня всего лишь деловая встреча, я пришел на заседание попечительского совета. Долг обязывает. И что я могу поделать, если господин председатель попечительского совета считает тактичным вызывать меня к себе на дом? Мы не связаны галантными отношениями, и я не собираюсь в угоду ему отказываться от своих привычек.
Маленький белобородый профессор яростно запыхал сигарой, и каждое колечко, медленно уплывавшее к потолку, являло собой выражение его протеста.
— А если вы подозреваете меня в том, что я приму подношение от урожденного Левизона, то я этим глубоко оскорблен! — злобно добавил он. — Вам, разумеется, нечего беспокоиться!
— Но, уважаемый господин профессор, — стесненно промямлил доктор Магнус. — Зачем так кипятиться от вполне невинного замечания? Я, знаете ли, далек от того, чтобы проявлять неуместную терпимость к предателям нашей веры. И также намереваюсь держаться исключительно в рамках разумной корректности!
— На мой взгляд, господин председатель чрезмерно злоупотребляет нашим терпением! — Хирш с возмущением посмотрел на часы. — Я уже наизусть выучил эту «Мадонну» и «Изгнание торговцев из храма», которые он специально вывесил нам под нос, чтобы ткнуть в свое «перерождение»!
— Картины висят здесь уже много лет, — примирительно сообщил Магнус. — Это всего лишь живопись. Они представляют ценность как произведения искусства, без оглядки на сюжет.
— Ах, вон как! Произведения искусства! Без оглядки на сюжет! Сейчас определенно уже есть искусно выполненные портреты новых еврейских апостолов, подстрекающих нашу молодежь на бунт. Хотел бы я посмотреть, какую свистопляску устроит вам правление вашей общины, повесь вы над своим письменным столом живописный портрет доктора Герцля ради одной лишь художественной ценности!
— Но, уважаемый господин профессор! Куда нас это заведет?! Портрет основателя сионизма у раввина — это абсурд. А в нашем случае речь идет об обыкновенной толерантности.
— Да что вы говорите? Меня из себя выводит эта ваша толерантность, или как вы там еще изволите выражаться?! Вы спокойно ходите в подобные дома, садитесь за стол под образа святых, хотя не можете разделить трапезу, курите хорошие сигары и поете панегирики еврейскому дому, ничуть не задумываясь о будущем. А о том лишь, как бы сделать еврейскую веру приятной и необременительной, чтобы она — упаси Б‑г! — нигде не мешала или сильно не бросалась в глаза. Пока людишки сами не забудут ее и в конце концов не сделают последний шаг. Тогда… тогда вы, конечно, огорошены, заламываете руки, кричите караул! А вам надо бы бить себя в грудь! Вы одни в этом виноваты — вы и все эти ни рыба ни мясо с их хваленой толерантностью!
— Извините, господин профессор, — досадливо поморщился доктор Магнус. — Вы, в своей печали по поводу распространения прозелитов, несправедливы. Я понимаю и разделяю ваше сокрушение, поэтому не стану обижаться на то, что вы тут наговорили.
— Что? Не станете обижаться?! Я говорю, что думаю! И как могла такая уважаемая семья столь низко пасть! Я хорошо знал отца хозяйки дома, когда он еще работал учителем в Позене. Толковый был человек. Своим трудом добился и положения, и богатства. Он занимался переселенцами, сначала стал представителем бюро по делам переселенцев на границе, там начал проворачивать разные дела, дальше больше, а когда разбогател, не забыл свою веру. И лучшее тому доказательство — тот фонд, который нас здесь свел! А его зять, этот Левизон? Того он выучил за свои денежки, а ведь нищий был сирота! Да еще отдал ему свою дочку. И как только некоторым удается скользить вверх по течению? А все потому, что попал в фарватер! Старик‑то был ортодокс строгих правил.
— А как такие люди «попадают в фарватер»? И почему отдаляются от вас и вашего круга и приходят в сферу моего влияния, которое вы считаете пагубным? Это вы закостенели в своем убеждении, что мы, представители современного направления, более умеренного и примирительного, виноваты в отпадении от религии праотцев. Позвольте теперь и мне высказать свое мнение, и прошу не истолковывать его превратно! На мой взгляд, как раз ваша партия ортодоксальных иудаистов в первую очередь ответственна за ужасающий отпад…
— Ну, знаете! Это уж слишком!
— Простите, господин профессор, конечно, я не имею в виду лично вас! Мое полное почтение одному из столпов нашей иудейской науки. Это, бесспорно, вы, господин профессор! И кто я такой, чтобы позволить себе критику в адрес такой величины! Я говорю в общем и целом. И должен вам напомнить поговорку: остро точишь — выщербишь! Многих отталкивает ваше упорное неприятие малейших уступок духу времени. Вы осложняете людям жизнь. Делаете ее просто‑таки невыносимой. Законы субботы! Законы кошерного питания! Я, конечно, признаю историческую ценность всех заповедей и сам лично их соблюдаю, но мы не можем игнорировать новые времена. Нам нужно наводить мосты, искать золотую середину между законом и реальной жизнью, чтобы однажды не утратить все сразу: великое вместе с малым, важное с несущественным…
— Все существенно! Все не мелочь! — горячился Хирш.
— Согласитесь, ведь есть разница, соблюдаю ли я Йом Кипур или ношу в субботу носовой платок!
— В субботу вы выходите еще и с зонтом!
— Позвольте, господин профессор! Что я делаю в субботу, вас не…
— В том‑то все дело! — раскипятился Хирш. — Нет никаких мелочей! Поступки имеют ценность, а не болтовня! Все ваши распрекрасные проповеди и геллера не стоят, если не подкрепляются делом!
— Прискорбно слышать столь уничижительную критику моей лекторской деятельности. В свою защиту могу только сказать, что разница наших позиций не сподвигнет меня необъективно судить о ваших научных трудах…
— А что вы там можете судить?! — окончательно вышел из себя профессор. — Вы ничего в них не понимаете! И никто не в силах понять, если только он всю жизнь не посвятил грамматике восточных языков и не специализируется на суффиксах!
— Позвольте, ваше блестящее исследование этимологии суффиксов…
— Могут оценивать только специалисты! А не профан, который погребает по три еврея в день и еще вдвое больше женит, а свои якобы научные запросы удовлетворяет в лучшем случае по дороге от одного клиента к другому. Верхоглядство, с которым все вам подобные привыкли подходить к серьезным вещам!
— Господин профессор, вижу, вы не в том настроении, чтобы вести с вами дискуссию было приятно.
— И я не вижу смысла продолжать ее! И вообще, я ухожу! Я шутом к этому выкресту не нанимался!
В этот момент в кабинет вошел господин председатель ландгерихта.
III
— Прошу прощения, господа, что пришлось немного задержаться! — учтиво начал господин председатель. — Как ваши дела, господин доктор?
Он пожал раввину руку. Профессор же демонстративно скрестил свои за спиной, и Ленсен непринужденным жестом потянулся к сигарной коробке.
— Угощайтесь, господа!
— Благодарю, я курю свои, — все еще раздраженным тоном отказался профессор. — А вот господин раввин сильно нахваливал ваш табак. Позвольте? — Он схватился за коробку, открыл и протянул Магнусу, ядовито посверкивая глазами из‑за очков. — Прошу вас!
— Я уже говорил уважаемому профессору Хиршу, — раввин покраснел до корней волос, — что из‑за простуды вынужден на время отказаться от курения, какое бы почтение я ни испытывал издавна к вашему сорту.
— Да‑да, — Ленсен охотно подхватил тему, радуясь поводу несколько оттянуть разговор по существу. — Вы всегда были для нас дорогим гостем, я бы сказал, «весьма‑а дорогим», — продолжал он с игривой улыбкой, — ибо каждый раз разоряли меня на… какое‑нибудь благое дело. Прошу вас и дальше не проходить мимо моего порога. И само собой разумеется, in puncto благотворительности у меня также ничего не изменилось. Благотворительность должна быть на паритетных началах!
Магнус молча поклонился.
— Поверьте, мы всегда помним о вас. Моя дочь еще сегодня утром с особым респектом называла ваше имя.
Явно польщенный Магнус поклонился снова:
— Очень мило с ее стороны. Могу лишь добавить, что и мне наши уроки доставляли неизменное удовлетворение. Редкая одаренность вашей дочери, ее рассудительность и проникновенная набожность…
Раввин сбился и покраснел.
Господин председатель откашлялся.
Профессор сидел с язвительной усмешкой на губах.
— Господа, — подал он голос. — Мне чрезвычайно жаль прерывать ваш изящный обмен любезностями. Однако полагаю, у вас еще будет для этого много возможностей. А у меня нет лишнего времени. Мы и так начинаем позже назначенного. Если позволите, приступим к делу!
Доктор Магнус смущенно прошелся по комнате и уставился в окно.
— Прошу прощения, — Ленсен перешел на холодный деловой тон. — Итак, in medias res . Надеюсь, дело не затянется, при условии что вы одобрите мои интенции. В чем я, впрочем, не сомневаюсь. Я пустил все представленные документы в делооборот, и, как видите, отобраны две заявки на получение стипендии. Одна от кандидата философии Якоба Кайзера, другая от кандидата теологии Густава Остермана. Оба соискателя документально подтвердили свою компетенцию на выбранном поприще. Таким образом, оба признаны достойными материальной поддержки. Мое мнение… — Председатель склонился над папками и закончил на высокой, почти звенящей ноте: — При прочих равных условиях стипендию должен получить господин Остерман. — Он сделал внушительную паузу. — В конце концов, стипендиатом может стать лишь один! Да, Остерман христианин, начинающий христианский теолог. Думаю, нет нужды подчеркивать, что это обстоятельство не имело для меня решающего значения. Я не только далек от антисемитских настроений — это само собой разумеется! — но некоторым образом горжусь… что сам… Впрочем, вы в курсе, господа! Но — именно поэтому! — вопросы благотворительности должны решаться на паритетной основе, как я уже говорил раньше. И не иначе! До сих пор, как вы можете убедиться, весь период со дня основания фонда на попечении были лишь иудеи, что, по моему впечатлению, казалось естественным ходом вещей. Но теперь, раз уж впервые соискателем выступает молодой христианин, мы должны рассмотреть его кандидатуру в первую очередь. К тому же следует принять во внимание, что существует целый ряд еврейских фондов, так что господин Кайзер вполне может претендовать на стипендию в одном из них. Надеюсь, господа согласны?
Профессор резко поднялся, готовый разразиться бранью.
Доктор Магнус опасливо встал между ними:
— Минуточку, господин профессор! Вероятно, было бы целесообразно установить по учредительной грамоте фонда, какая персона может рассматриваться в качестве претендента? Насколько мне известно, в ней речь идет исключительно о стипендиатах‑раввинах, и, надо признать, я был несколько удивлен, узнав о заявке этого господина Остермана.
— Устав фонда гласит, — в тоне Ленсена слышалась досада, — «для благочестивого студента, желающего посвятить себя духовному роду занятий». И это общепризнанное выражение только подтверждает, что ограничения сугубо иудейским вероисповеданием не предусмотрено. Наконец, я, как зять основателя фонда и единственный душеприказчик, прежде всех призван и обязан толковать его волю!
— Вы обязаны немедленно сложить свои полномочия! — выкрикнул профессор. — И давно должны были это сделать! Сразу после вашего обращения! Хотя бы из соображений тактичности!
— Позвольте мне, господин профессор, — холодно парировал Ленсен, — самому определять меру моего такта в общественных вопросах. Я никому не позволю давать мне предписания. Никому, даже вам! Не забывайте, что вы гость в моем доме…
— К дьяволу! Я вам не гость! Я не принимаю подобного определения! Мы прибыли сюда на заседание попечительского совета, и для меня это помещение является залом заседаний! И прошу не умалять мои права в соответствии с уставом! Вам, как и мне, прекрасно известно, что покойный учредитель никогда в жизни и не помыслил бы поддерживать христианскую теологию. А каким образом такая более чем странная формулировка затесалась в учредительную грамоту, может быть, вы нам объясните, как зять и юрисконсульт, любезный?
— Вы переходите всякие границы, господин профессор! — попытался сгладить перепалку раввин. — Мы не можем инсинуировать господину председателю намеренное искажение интеллектуального завещания его тестя.
— Так вы на его стороне?! — разъярился Хирш. — Еще лучше! Как я и подозревал, этого следовало ожидать! В таком случае я здесь лишний!
Он круто развернулся на каблуках. Магнус остановил его.
— Вы слишком погорячились, уважаемый господин профессор! — примирительно увещевал он. — И не хотите ничего слышать. Я разделяю ваше мнение, что это бесспорно чисто еврейский фонд. По крайней мере, пока мне не докажут обратное. Более того, я не оставляю надежду убедить нашего уважаемого председателя совета в ошибочности его точки зрения.
— В нашем случае господин председатель ландгерихта Левизон — ах, простите, Ленсен — вряд ли так скоропалительно поменяет свои убеждения, — съязвил Хирш, но вернулся на место. — Прошу провести голосование.
— Господин профессор! — теперь вспылил Ленсен. — Ваша манера высказываться отнюдь не способствует сглаживанию противоречий. Вы находите удовольствие во враждебных выпадах и непристойных замечаниях. Учить вас терпимости и пониманию позиции оппонента у меня нет ни склонности, ни призвания. Но одно я все‑таки хочу вам сказать: вы и вам подобные провоцируете все возрастающий отход от вашей религии. Ваш фанатизм — сколь бы искренними и благородными мотивами он ни был вызван — отталкивает. Вы сознательно заводите себя в противоестественную изоляцию. Вы жаждете отгородить ваших единоверцев от полнокровно живущего мира, воздвигнуть стену вокруг вашего сообщества. Но жизнь сильнее всех ваших сооружений. Ее успехи и достижения доказывают это. А люди вашего пошиба ничему не учатся!
Доктор Магнус деликатно покашлял и глянул на профессора с победной улыбкой. Тот зло огрызнулся:
— Не уверен, что дискутировать с вами на подобные темы имеет хоть какой‑то практический смысл. Ваше теоретизирование не представляет собой никакой ценности. А мое время слишком дорого. Если вы не против, вернемся к повестке дня.
— Я того же мнения, — парировал Ленсен. — Прошу господ занять места. Я поясню вам мой выбор. Господин профессор Хирш свое мнение уже высказал со всей отчетливой внятностью. Решение теперь всецело зависит от вас, господин раввин. Предоставляю вам возможность еще раз взвесить все за и против с доскональной объективностью.
— Тут я в неловком положении, — скромно потупился доктор Магнус. — Думаю, в моей объективности и толерантности сомнений нет. Фанатиком я никогда не был и никогда не входил ни в какие партии…
— Знаю, господин доктор, и всегда ставил вам это в заслугу, — Ленсен подпустил в голос тепла. — Именно этим вы и вызываете повсюду симпатию. И поэтому надеюсь, что апеллирую к вам не напрасно. Как часто за моим столом вы произносили речи о всеобщем братстве людей! Прекрасными, по‑настоящему возвышающими душу словами восхваляли всеохватную действенную любовь к людям, не останавливающуюся перед барьером вероучений. Я помню ваши рассуждения на тему «Не все ли мы дети одного отца?». И откровенно признаюсь, как был тогда горд перед моими гостями‑христианами, что духовное лицо моего вероисповедания придерживается таких воззрений! Уверен, и теперь вы не захотите дезавуировать собственные взгляды и лить воду на мельницу фанатизма и нетерпимости. Вы, господин раввин, не захотите, чтобы я усомнился в искренности представленной вами позиции. Я остался тем же, что и был, и по‑прежнему верен тому, что вы тогда определили как идеал всех религий. Что во мне изменилось, так это название вещи — но не сама вещь!
— Ага! — злорадно потер руки Хирш. — Поздравляю, господин раввин! Получите плоды вашей хваленой толерантности!
Тут уж взорвался доктор Магнус:
— Господин профессор! Я протестую против подобных эскапад! Довольно, господа! Господин председатель, вы заблуждаетесь на мой счет! Не полагайте, что я так или иначе извиняю совершенный вами шаг или, тем более, оправдываю. Вам не пристало ссылаться на меня! Хочу думать, дискредитировать меня не входило в ваши намерения. Если человек может быть настолько неправильно понят, то исчерпываются все шансы плодотворного сотрудничества!
— Господин раввин! — предостерег Ленсен. — Не вижу смысла вступать в дебаты на эту тему! Я…
— Да. Прошу прощения, господин председатель, но для меня дело чести предотвратить любые извращения. Прошу вас в присутствии господина профессора Хирша удостоверить, что я ни разу не изменял устоям своей веры в вашем доме!
— Разумеется, господин раввин! Разумеется, нет! Я и не…
— Вы некоторым образом дали понять, что ваш переход ничего не изменил в духовном отношении к религии и что ваши взгляды в согласии с моими. Непостижимо, как вы можете высказывать нечто подобное! Должен признаться, когда я услышал о вашем переходе, в моей душе открылась кровоточащая рана. То, что вы сделали, я осуждаю самым решительным образом, по меньшей мере, так же, как господин профессор. Отречение от исконной религии при всех обстоятельствах…
— От чего я отрекся? Ну‑ка объясните! — рассвирепел Ленсен. — Не ходите вокруг да около! Внутренне я нисколько не изменился со дня моего крещения. Я все тот же, которого вы знали много лет. Я не юлил и тайны из своего поступка не делал. По всем меркам этики и морали нет разницы между просвещенным иудеем и таким же христианином. Церемониалов я давно не придерживался, вы сами могли наблюдать это. Так что все различия между мной и моими неиудейскими согражданами совершенно сгладились. Или, по вашему мнению, иудаизм — это нечто иное, чем вопрос религии? Неужели вы столь кардинально поменяли образ мыслей, господин доктор Магнус, что признаете иудейскую нацию?
— Избави Б‑г!
— Ну так? Вот и я сделал выводы, от которых вы и многие другие иудеи шарахаются из своего рода пиетета, по мотивам, которые я уважаю, даже если не хочу приобщаться им. И я не ударился в какие‑то новые догмы, когда перешел. Я верю не больше и не меньше, чем сотни тысяч христиан и иудеев здесь, в Берлине. Государство, в котором мы живем, государство христианское, и я без обременения совести просто поменял регистрационную запись. Может быть, я даже принес своего рода жертву, этого не стоит недооценивать, господа! Добровольную жертву во имя общего блага. И тем самым подверг себя определенному унижению, порвал с некоторыми дорогими мне воспоминаниями, разорвал связи с некоторым кругом почтенных людей. И я точно знаю, что подставляюсь под разного сорта кривотолки вследствие все еще, к сожалению, господствующих у нас взглядов. Многие назовут меня циничным карьеристом, перебежчиком, предателем и Б‑г знает кем еще. Но те, кто подобно вам, господин раввин, желает разрушить границы, разъединяющие наш немецкий народ, по чести должны поощрять и поддерживать тех, кто чувствует единение со всеми гражданами страны и проводит эту идею даже публичным обращением в государственную религию. Я выполнил свой долг перед собой, перед моей семьей, перед государством и полагаю, что не нарушил долг перед моими прежними единоверцами. Тому, кто истово и строго придерживается иудаизма, — мой респект и уважение, но тот, кто давно потерял с иудейством внутреннюю связь и держится за него лишь по инерции или из страха быть оболганным, — мне чужд. Уж от вас‑то, господин раввин, я мог ожидать понимания! Но ошибся. К сожалению. Похоже, и вы уже заражены сионистами и стали поклонником еврейского национализма!
— Я? — возмутился доктор Магнус. — Я решительно протестую против подобных подтасовок!
— Вот вам ваши проповеди! — удовлетворенно хмыкнул профессор Хирш. — Вот плоды вашей толерантности!
— Нет! — вышел из терпения Магнус. — Это плоды вашего фанатизма!
— Фанатизм?! Только неукоснительное исполнение законов, данных Б‑гом в нашей Торе! — заорал профессор.
— Вера первична! — старался перекричать его раввин. — Сами скажите, господин председатель ландгерихта, может ли потерявший веру довольствоваться одним церемониалом?
— А в вашем доме, — грохотал Хирш, — может ли сохраниться вера без церемониала? Осталось здесь еще что‑нибудь еврейское?
— Господа, — спокойно ответил Ленсен. — Не думаю, что я надлежащая инстанция для решения ваших внутренних разборок. Вернемся наконец к нашей повестке и проголосуем.
— С чем я и обращаюсь уже долгое время! — выдохнул профессор.
— Итак, господа, мой голос Остерману!
— Кайзер!
— И ваша резолюция, господин раввин? — Ленсен опустил глаза к бумагам.
— Также Кайзер! — раввин поднялся, нервно дергая воротничок.
— Хорошо, — хладнокровно подытожил председатель. — Два голоса против одного. Итак, стипендию получает Кайзер. Вопрос исчерпан! Могу я просить вас, господин раввин, довести до сведения молодого человека решение совета? Мне нежелательно далее заниматься данным делом. Помимо этого я оставляю за собой право в скором времени сложить с себя полномочия председателя и, возможно, выйти из попечительского совета. Соответствующее намерение ваших персон также приветствуется! Всего хорошего, господа!
Он склонил голову, не предложив раввину руки.
Профессор, тяжело ступая, зашагал к двери, явно довольный собой и исходом заседания. Раввин последовал за ним в замешательстве, которое только усилилось, когда в прихожей он чуть не столкнулся с юной дамой.
Дама притормозила и лукаво посмотрела ему в лицо:
— Не признаете бывшую ученицу, господин раввин?
— Ах, фрейлейн Левизон!..
— Примерно так, господин доктор! Ничего! С тех пор мы все несколько изменились. Но вы пока выглядите так же, как в те времена, когда мы вами увлекались.
— О, милостивая госпожа!..
— Но вы наверняка и сами знаете. Все девчонки были в вас влюблены, а это имеет последствия. Кое‑что все‑таки остается от уроков подготовки к бат мицве! Была рада вас снова видеть, очень рада! Адьё, господин доктор!
Так что и доктор Магнус спускался по лестнице утешенный и довольный собой.
IV
Вскоре после того, как господин председатель удалился на заседание попечительского совета, в салоне объявились баронесса фон Штюльп‑Зандерслебен с Йозефом и Леей. Теперь все ожидали окончания заседания. Немного погодя Хайнц распрощался — ему надо было присутствовать в суде.
Эльза и Йозеф сидели в эркере. Йозеф рассказывал разные пикантные истории из клуба, Эльза комментировала их остроумными замечаниями — в общем, оба развлекались по‑царски.
Не столь весело было в другом углу, где расположились обе пожилые дамы и с ними Лея. Разговор поддерживался ни шатко ни валко, все трое напряженно прислушивались к происходящему за дверьми кабинета, откуда временами доносился раскатистый гул голосов.
— А господа изрядно шумят, — заметила баронесса. — Кажется, они не так единодушны, как вы думали, фрау Ленсен.
— Я вас умоляю! — она и сама была немного встревожена. — Доктор Магнус столь часто сидел за нашим столом, так что не беспокойтесь…
— Доктор Магнус — это раввин, не правда ли? — спросила баронесса. — Хотела бы я на него посмотреть! Знала я как‑то одного раввина, он временами заходил к нам в замок, к отцу. Евреи тогда нередко попадались на границе, с контрабандой или чем‑то вроде. Отец мог иногда замолвить словечко пограничникам — офицеры часто бывали у нас. Нам, детям, этот старый человек казался забавным, но и немножко страшным со своей клокастой бородой, густыми бровями, в огромной ушанке и длинном кафтане. Крестьяне поговаривали, он умел колдовать. Доктор Магнус выглядит так же?
— Ах, что вы, ничуть, — жеманно улыбнулась фрау Ленсен.
— Скажите, фрау Ленсен, это правда, что все еврейское духовенство сплошь вегетарианцы? — поинтересовалась Лея.
— Ни в коем случае!
— Как тебе такое в голову пришло? — удивилась мать. — Тот старый раввин приносил колбасу, которая нам, детям, казалась страшно вкусной! Да и в Берлине много мясных лавок с еврейскими значками. Три таких значка… Как это называется, м‑м…
— Вы должны это знать, фрау Ленсен! — любезно подсказала фрейлейн Лея.
— Я? Ах, да, кошерная или что‑то вроде.
— Совершенно верно: кошерная, — подтвердила баронесса. — Именно. А по‑немецки на всех таких лавках вывеска «Торговля мясными продуктами». А вы и теперь закупаетесь в этих магазинах?
— Мы никогда этого не делали! — страдальчески воскликнула фрау Ленсен.
— Да что вы! Как интересно! Ну, теперь это дело вкуса. А мне так нравилась та колбаса!
— Кажется, господа выходят! — провозгласила фрау Ленсен с явным облегчением.
— Что ж, тогда послушаем, как там обстоят дела с нашим славным Остерманом! — баронесса направила лорнет в сторону двери.
— Подожди, Йозеф, — вскочила Эльза. — Мне надо поприветствовать моего сладкого Магнуса! Только не забудь, на чем ты остановился: граф Ренкниц пытался взять в долг у простака…
Она упорхнула. Йозеф быстрым шагом пересек гостиную и обратился к матери Эльзы:
— Дорогая фрау Ленсен, хочу воспользоваться моментом. Ко дню рождения Эльзы мама кое‑что купила, а я не знаю, подойдет ли Эльзе такой подарок. Подскажите!
Он положил перед ней строгий четырехугольный крест на тонкой серебряной цепочке. Фрау Ленсен вздрогнула.
— Очень мило, — с трудом выдавила она.
— Не правда ли? — подхватила баронесса. — Не знаю, что Йозефу не так. Я нахожу подарок простым, но исполненным смысла. У Эльзы уже столько дорогих украшений! Нам за ними не угнаться.
— Да и это совершенно излишне, — поспешила заверить гостью хозяйка дома. — Эльза унаследовала от моей покойной матери так много драгоценностей!
— Такого в ее наследстве определенно нет, — встряла Лея.
— Именно поэтому мы выбрали крест. И если у вас нет возражений…
— У меня? С какой стати? Прекрасной работы… вещь. Для нее будет сюрпризом…
— Видишь, Йозеф! Фрау Ленсен не считает это бестактным! Все время ты что‑то выдумываешь. Подумайте только, Йозеф решил, что в данных обстоятельствах крест будет символом подчинения.
— Мама, ну как ты можешь?
— А что такого? Это знак смирения. И дорогая Эльза может теперь носить его с полноправной гордостью… Они идут! Убирай скорее!
Йозеф угрюмо засовывал пакет в карман, когда вошла Эльза с отцом.
После встречи с раввином она радостно влетела в кабинет.
— А Магнус все такой же милый! Ну просто пряничный человечек! Я его окунула в такие взгляды и вздохи, что он прям‑таки растаял. Нет, не зря я посещала его класс! Это была настоящая школа флирта!
— Постыдилась бы, Эльза! — натужно улыбнулся Ленсен. — Хотя кто знает! Возьми я тебя в помощницы, может, и удалось бы его, так сказать, обработать.
— А что случилось? — посерьезнела Эльза. — Не выгорело дело с Остерманом?
— Так точно. Жаль! А теперь мне расхлебывать! Ох, и противно было играть эту роль! Знала бы ты, как меня с души воротило! По меньшей мере, бессердечно по отношению к твоему деду…
— Мы же теперь христиане! По вере и жертва!
— Как бы то ни было, — проворчал Ленсен, — я не для того переходил в другую веру, чтобы разыгрывать из себя мученика. Могло бы быть и покомфортнее!
С этими словами он первым зашагал в салон.
— Дражайшая госпожа баронесса! — воскликнул он, направляясь прямо к ней. — Прискорбно, что ничего не удалось добиться для вашего подопечного. Я сделал все возможное, но оказался в меньшинстве!
Последовало обескураженное молчание.
— Вот проклятье! — вполголоса выругался Йозеф и потихоньку отступил с Эльзой в эркер.
— Неслыханно! — побагровела фрау Ленсен. — Распоряжаются деньгами моего отца, не считаясь ни с кем! Чего тут удивляться антисемитизму?! — она прикусила губу.
— Не надо, дорогая фрау Ленсен, — повела рукой баронесса. — Мы же христиане и не станем никого осуждать. Эти люди скованы узкими рамками своего теизма, и не стоит таить на них обиду. Откуда им набраться такта!.. Во всяком случае, я благодарна вам, дорогой Ленсен. Не сомневаюсь, вы приложили все усилия. За Остермана мне, конечно, досадно! Ему теперь придется поискать урожденного христианина в ходатаи…
— Остерману, думаете, легче?! — сдавленным голосом всхлипнула Лея. — Ему надо бы родиться евреем, чтобы продвинуться в христианстве!
— Мне жаль, но кое‑что беспокоит особенно, — напустила на себя озабоченность баронесса. — До сих пор своим влиянием мне удавалось его удерживать от оголтелого антисемитизма. Боюсь, происшедшее сыграет теперь свою негативную роль и он будет публиковать свои статьи о безнравственности евреев.
— Что же вы раньше не сказали?! — ахнула фрау Ленсен. — Я уверена, если бы доктор Магнус знал об этом, он обязательно голосовал бы за! Хотя бы ради того, чтобы не допустить печати всякой мерзости! Доктор Магнус входит в правление одного союза, который борется с антисемитизмом.
— Теперь уж ничего не поделаешь, — баронесса с любезной улыбкой протянула руку для прощания. — Как видно, мы, бедные немцы, еще не осознали в полной мере нашего преимущества!
V
Несколькими часами позже Хайнц переступил порог рабочего кабинета отца в ландгерихте и выложил ему под нос объемистую подшивку документов.
— Вот посмотри, тебя ждет сюрприз!
— О чем ты? — председатель придвинул папку и прочел наименование: «Пфеффер против Боруха».
— Подшивочку мне подло подсунул на реферат твой сотрудник Бандман. С ухмылкой: «Коллега, эту апелляционную жалобу перенаправляю в ваш отдел. Я далек от этой темы, а вам она должна быть близка». Я ожидал нечто подобного.
— А дело‑то в чем?
— Дело о поставке не известного мне до сих пор сорта цитрусовых «этрог», или «плод райского сада», который будто бы используется на Празднике кущей в синагогах. Молящиеся трясут плодами этого деревца, кружась в подобии танцев дервишей. И вроде как в этой партии значительное количество плодоножек этих самых плодов оказалось поломанным. Ответчик отказывается от оплаты, поскольку фрукты без плодоножки непригодны для назначенной цели. Он ссылается на заключения авторитетных экспертов. В первой инстанции жалоба была отклонена, а ко второй привлечены многочисленные отзывы раввинов. И вот это дело Бандман передал мне, поскольку я «в материале»!
— Неслыханная наглость! Ты должен ему сказать, что так же «в материале», как и он!
— Нет уж, поостерегусь. Думаю, для него это не новость. И он прекрасно осведомлен о нашем недавнем крещении. Именно после него он уделяет особое внимание моему еврейскому происхождению.
— Но ты ведь знаешь об этрогах не больше его!
— К сожалению! Как раз это и удручает. Уж если рожден евреем, стоит все‑таки интересоваться своей историей и культурой. Я куда больше читал об инках и индусах, чем о моем собственном народе!
— Что‑то поздновато у тебя проснулся интерес!
— В том и дело! Мне так кажется, я только с момента крещения осознал свое еврейство. Только с выходом из иудейства я впервые в жизни занял какую‑то позицию по отношению к нему. Понимаешь, я впервые осознал свою принадлежность к религии предков, когда отступился от нее!
— И что? Хочешь заняться рынком этрогов?
— Во всяком случае, хочу узнать многое, с ними связанное. Что за странные праздничные обряды? Откуда они происходят? Какая за всем стоит история? И, честно сказать, захотелось сходить в синагогу и посмотреть службу.
— Смотри только, не прослыви отщепенцем. Приятного мало. Я утром уже имел удовольствие быть оскорбленным в собственном доме.
— А, заседание попечительского совета! А что случилось?
— Остерман провалился, Иудея торжествует!
— Черт возьми! Бедная Лея! Но я бы не стал винить этих двух евреев!
— Я тоже. Наверное, и сам действовал бы так же. Строго говоря, они голосовали правильно. Твой покойный дед, определенно, подразумевал только иудейских теологов. Однако мы вынуждены идти на послабления, чтобы утвердить свое положение и заслужить нашу эмансипацию.
— Нашу? Мы?
— Я говорю с точки зрения евреев вообще. Но и конкретно о нас. Нам, сделавшим последний шаг и открыто отказавшимся от всего, что давно потеряло смысл, тем более требуется отстаивать свою позицию. Вот смотри, для Бандмана ты теперь сделался евреем, мне всеми способами приходится доказывать, что действительно порвал с еврейской общиной. Я сегодня чуть ли не завидовал Хиршу и Магнусу, которые свободно и без оглядки могут отстаивать свою точку зрения.
— Да? Они так и выступали?
— Ну, ты же знаешь Магнуса! Но, как бы то ни было, проголосовали они за Кайзера. Правда, при этом чуть было не вцепились друг другу в волосы, — не удержавшись, хихикнул председатель.
— Кто?! Хирш и Магнус?
— Именно! Каждый, естественно, владеет единственно верным взглядом на иудаизм. И каждый прочит истинно действенную панацею от всех недугов и страданий еврейства.
— Напоминает спор врачей у Мольера! Помнишь, там в конце назначают радикальное средство: лечение святой водой?
— Да, все они шарлатаны! Веры требуют. Веру им подавай! Что само по себе уже абсурд. Человек не может заставить себя во что‑то верить. Это же прямой путь к лицемерию! И ведь оба в конечном итоге интеллигентные, думающие люди. Одному Б‑гу известно, что там сидит у них под черепушкой!
— Должно быть, нечто конкретное.
— Должно, а они со всеми потрохами погрязли в своих абстракциях. Вот я должен верить, а не верю! Должен носиться с этими «райскими яблоками», а мне они пустое место! По какому праву эти люди ставят кому‑то в упрек, что эти вещи для человека больше ничего не значат? И он без всякой вины просто отходит от этого?
— Возможно, потому, что кроме религии и церемониальных законов не остается больше ничего еврейского? Возможно, тут причина?
— Ну, хоть в этом‑то Хирш и Магнус сошлись, что иудейство есть религия и ничто иное!
— Но чтобы она была защищенной государством религиозной организацией — наверное, в этом острота вопроса!
— Так мы благополучно скатимся к логике господ сионистов и будем воспринимать ее всерьез! Во всяком случае, я рад, что мы покончили со всем этим.
— А мы покончили? Тебе не приходит в голову, что раньше мы не заводили разговоров о евреях и еврействе, а теперь все чаще? Думаю, в прежние времена ты и внимания бы не обратил на то письмо, которое получил сегодня.
— Ах, это просительное письмо! А где оно, кстати?
— Я его припрятал. Надо подумать, может, как раз теперь есть повод послать просителю марок десять.
— Ты?.. Ты совсем рехнулся?!
— Не знаю. У меня такое чувство, будто я этому человеку, а точнее сказать, еврею, некоторым образом остался должен. Так сказать, окончательный расчет.
— Слышать не желаю! Оставь эти сентиментальные глупости навсегда! — рассердился председатель ландгерихта. — Пора это прекратить! Все связи разорваны, уясни себе! Не хватало еще, чтобы ты повесил нам на шею поляков! Я по горло сыт «сладким душкой» Магнусом и сумасбродным профессором! Первого же грязного попрошайку — посмей еще кто к нам обратиться! — я без зазрения совести передам в руки полиции. И позабочусь о том, чтобы мой дом очистился от евреев — и без возврата!
— Ладно. Но с рынком этрогов я все‑таки разберусь дома! — улыбнулся Хайнц, укладывая подшивку документов в свою папку. — До встречи, папа! 
Писсарро остается в Германии, но история картины становится достоянием гласности
Невидимые
