ВИКТОР МАРТИНОВИЧ
Родина. Марк Шагал в Витебске

М.: Новое литературное обозрение, 2017. — 240 с. (Серия «Очерки визуальности»)

Книга белорусского журналиста и политолога Виктора Мартиновича, работающего сейчас в Литве, написана в непростом жанре популярного искусствознания, точнее популярной истории искусств, и посвящена отношениям Шагала с родным городом. Они не отличались простотой и чем‑то напоминают отношения Моцарта и Зальцбурга: забыть нельзя, вспоминать невозможно.

Исследователь, подготовивший в 2003 году диссертацию о витебском периоде жизни и творчества художника, но защитившийся лишь годы спустя в Литве, в качестве преподавателя Европейского гуманитарного университета в Вильнюсе, так определяет ценность своей книги: «Одним из факторов новизны и моего личного вклада в тему является фокус на газетной полемике вокруг дел уполномоченного по делам искусств, позволяющей существенно дополнить впечатление о годах, проведенных М. Шагалом на посту представителя Наркомпроса и директора училища. В частности, на протяжении трех лет я работал в фонде редкой книги Президентской библиотеки Республики Беларусь — одном из архивов ограниченного доступа, допуск в который осуществляется по разовым разрешениям, выдающимся по запросам государственных ведомств. Эта часть исследования позволила реконструировать публикации по теме в единственной оставшейся в Беларуси полной подшивке “Витебского листка” — наиболее активно писавшей про М. Шагала газете». Мартинович занимался и в госархиве Витебской области, в итоге он создал панорамную картину жизни Шагала в пореволюционном городе.

Обширные цитаты из периодики той поры воссоздают атмосферу времени, когда эйфория от утопии оправдывала насилие, а время представлялось набором пазлов, способных сложиться в любой задуманный рисунок. Полезен и разбор мифов шагаловедения, от места рождения художника (еще в 1987 году Александра Шатских доказала, что это как раз Витебск, а не Лиозно) до мандата, подписанного Луначарским (на самом деле назначение в Витебск в качестве уполномоченного по делам искусства подписал завотделом ИЗО Наркомпроса Николай Пунин). Мандатом, правда, не изменить характер: неуживчивость Шагала, судя по всему, сыграла в 1920‑м решающую роль в решении покинуть Витебск, после того как его ученики ушли к Казимиру Малевичу. Последний был устремленным в будущее идеологом, говорящим так, как любит молодежь, — словно он видит невидимое другим, находящееся за горизонтом. Шагал с его попытками централизовать все художественные заказы в городе выглядел скорее бюрократом от искусства, «типичным советским служащим», как он описывал себя сам, безуспешно пытаясь проанализировать причины своих неудач на поприще комиссара искусств.

Научный стиль изложения сочетается в «Родине…» с доступностью, это выбор автора: «Все узловые утверждения в книге опираются на источники; часть цитируемых архивных материалов вводится в оборот впервые. Несмотря на интенцию автора быть понятным максимально широкому кругу неспециалистов, текст снабжен научным аппаратом и может восприниматься как адаптированная монография». Двойные стандарты допускают пристрастность, автор явно влюблен в своего героя, что приводит к разным результатам, в том числе к обилию трюизмов. Некоторые из них неуместны даже в занимательном искусствознании, например в главе о непростых отношениях Шагала и друга его юности Александра Ромма есть пассаж о несчастливой природе критики как профессии: «…судьба этого парижского модника (речь о Ромме. — Прим. ред.) в белой паре и рубашке со скругленным воротничком сложилась не самым приятным образом: в Витебске в январе 1920 г. он возглавил комиссию по охране памятников старины, писал в журналы. Стал одним из самых ядовитых критиков, уничтожавших “Витебскую школу”, подтверждая тезис о том, что самый озлобленный рецензент — бывший художник‑неудачник». Ромм был непростым человеком, его отношения с Шагалом — пример того, как расходятся порой пути самых близких друзей, но зачем писать о нем пренебрежительно, называть его воспоминания о Шагале брезгливыми? Ромм хоть и забыт сегодня, но сыграл свою роль в истории искусства — в узких рамках дозволенного, как у всякого, кто не сумел вовремя эмигрировать. Не его вина, что книги о Фальке и Матиссе так и не были опубликованы при жизни, а во взглядах на искусство он разошелся с бывшим товарищем кардинально; отсутствие радикального взгляда на пути развития живописи и забвение потомками — не повод для насмешек исследователя. В конце концов Шагал по эскизам Ромма оформлял город к революционным праздникам. Да и сам он не выглядит очень симпатичным, особенно в ситуации с выселением того же Ромма из квартиры в училище. После войны Шагал, как и Дали, постепенно превращался в пародию на самого себя, коммерческие интересы брали верх над художественными. Мартинович не испытывает иллюзий по поводу его характера: «…к апрелю 1920‑го Шагал потерял коммуникацию (не будем в целях исторической корректности употреблять слово “поссорился”) даже с самыми бесконфликтными и старыми своими приятелями», включая Эля Лисицкого. Что уж говорить о Малевиче, ставшем главным антиподом Шагала? Он ни разу не назван напрямую в мемуарах «Моя жизнь», кажущихся поначалу достоверным источником, их разбор поневоле стал одним из сквозных сюжетов книги. Мартинович не раз ловит художника на неточностях и знаковых умолчаниях, в целом он склонен не доверять тексту, созданному то ли до, то ли после отъезда из России с вполне очевидными целями, сегодня бы их назвали близкими самопиару.

Особый интерес вызывает третья часть «Шагала в Витебске» — «Очистка города от тени», посвященная восприятию Шагала в Белоруссии в постсоветское время, публичные нападки на него продолжались еще в ХХI веке, хотя и выглядели нелепо. Рецепция западного искусства в закатывающейся империи — интересная тема, особенно если удастся показать различия между бытованием одного автора (мифа о нем, а не его творчества) в разных регионах СССР. Но финал книги сосредоточен на белорусско‑советской ментальности 1980‑х, и годы спустя после начала перестройки определявшей культурную политику и мышление многих. Сегодня ситуация выглядит иначе, прошлое уже не принадлежит настоящему, но и от ощущения запоздалости признания тоже никуда не деться.