Симоне Сомех
Широкий угол
Перевод с итальянского Анны Богуславской. — М.: Книжники, 2022. — 256 с.

Этот полный подробных и остроумных наблюдений роман из жизни американских ультраортодоксальных евреев написал итальянец. По всей вероятности, все‑таки итальянский еврей, что и обусловило его интерес к предмету.

Родился и вырос писатель, журналист и продюсер Симоне Сомех в Италии, теперь же, как сообщает нам аннотация к книге, живет в Нью‑Йорке, где разворачиваются события его первого романа. Он написал его по‑итальянски. С итальянского же роман переведен «Книжниками». Говорят, он снискал большой успех не только в Италии, где был удостоен престижной литературной премии Виареджо, но и в Соединенных Штатах, и в других странах.

И это само по себе свидетельствует о том, что в истории взросления мальчика из экзотичнейшей на внешний взгляд, очень закрытой и, на внешний же взгляд, очень несвободной ультраортодоксальной среды есть нечто вполне общечеловеческое.

Впрочем, если вдуматься, в пристальном исследовательском интересе итальянца к жизни нью‑йоркских ультраортодоксов ничего удивительного нет: все эти особенности, о которых так интересно узнавать, бросаются в глаза именно наблюдателю со стороны (если его в эту среду допускают). Для человека, знающего такую жизнь изнутри, все в порядке вещей. Не станешь же описывать воздух, которым дышишь.

Впрочем, если ты в этом воздухе задыхаешься, — очень даже станешь. Именно так происходит с героем Сомеха Эзрой Крамером. На первых страницах книги герой подросток, потом — молодой человек. В его родной, изначальной, самоочевидной для него среде он именно задыхается. Эзре катастрофически тесно в требованиях, правилах и условностях его среды, которые он считает совершенно надуманными и ненужными. (Подумать только, его родители, в начале собственной жизни совершенно светские и свободные люди, по доброй воле выбрали в ней жить! В голове у Эзры это не укладывается.)

Итак, первая часть романа — история бунта и стремления вырваться.

Тут мы находим описание классического подросткового протестного восприятия, заставляющее вспомнить сэлинджеровского Холдена Колфилда: отталкивание ото всего, что видится ложным, фальшивым, приблизительным, даже попросту некрасивым, ото всего, что не вписывается в представления юного человека о справедливом и настоящем.

На самом деле историй взросления здесь две — две переплетающиеся линии: одна, Эзрина, показана подробно, а вторая лишь намечена. Это история его друга и названого брата Карми Тауба, имевшего несчастье в жестко консервативной среде осознать — и, видимо, невзначай обнаружить — свою гомоэротическую наклонность и вынужденного бежать из Нью‑Йорка.

Эзра не смог его защитить и остался с чувством вины на многие годы. «Уже давно, — скажет он сам себе годы спустя, — увидев, как страдает Карми, я впервые в жизни почувствовал желание показать ему свою любовь и утешить. Но я был таким неловким, я настолько не привык помогать другим и любить, что не справился. Карми исчез, а я так и не сумел хоть как‑то облегчить его жизнь».

Линия Карми, а с нею и тема вины перед ним главного героя надолго пропадут из читательского поля зрения, чтобы нежданно и символически возникнуть в самом конце…

Вообще перед нами классический роман воспитания: история обретения героем, он же повествователь, самого себя, прояснения собственных ценностей и их усвоения. Этапов в романе три — их можно назвать тезисом, антитезисом и… нет, все‑таки не синтезом. Чем‑то другим.

Любопытно, что Сомех, будучи внешним наблюдателем, принял решение рассказать эту историю от первого лица, увидеть ее «субъективной камерой»: как бы встроить в самого себя взгляд «местного», для кого быт и нравы ультраортодоксов — не экзотика, дразнящая воображение и предполагающая тщательное исследовательское описание, а рутина, от которой не знаешь, как избавиться.

Это было хорошим решением: таким образом внутрь открываемой Сомехом среды попадает и читатель и, отождествляясь с героем, проживает его опыт как собственный.

Эзра очень располагает к отождествлению с ним: он откровенен до рискованных пределов. Он совсем не хочет нравиться: все, что здесь говорится, говорится, по сути, самому себе. Как если бы он писал дневник — только даты не ставил. Впрочем, некоторые даты есть: в каждой из глав, в начале, указан год, благодаря чему мы можем точно локализовать происходящее во времени, вписать его в большую историю: действие развивается между 2007‑м и 2011‑м. Всего четыре года — но перемены с героем происходят огромные.

Кстати, экзотических для внешнего наблюдателя сред в романе возникает несколько, в соответствии с этапами личностного становления юного Крамера. По меньшей мере их три: помимо нью‑йоркской ультраортодоксальной общины, это мир американской модной индустрии и мусульманский Ближний Восток, Бахрейн, в столицу которого Манаму главного героя, уже в качестве фотографа‑профессионала, угораздило попасть во время местной революции.

При всех несопоставимых различиях и второе, и третье — антитезисы первоначальной среде Эзры, максимально возможное иное (которое — вот удивительно! — не приносит чаемого освобождения, напротив, создает ощущение несвободы пуще прежнего, даром что в светском Нью‑Йорке разрешено едва ли не все, что угодно). Но если в мире модной фотографии и связанного с нею бизнеса Эзра просто чужак, то в Бахрейне дело выглядит хуже: он еврей, а потому оказывается здесь в смертельной опасности.

«В Брайтоне я чувствовал себя атеистом, в Манаме оказался иудеем. В итоге я решил, что, может, я по природе своей бунтарь».

Однако есть и четвертая среда в этом романе — экзотичная разве что для тех, кто живет за ее пределами. Именно там герой обретает то, что сам смог назвать нормальным, естественным для себя существованием. «Впервые в жизни почувствовав, каково это — скрывать свою религиозную принадлежность, чтобы не лишиться жизни, я осознал, что больше всего мне хочется оказаться в единственной стране на свете, созданной для евреев. <…> В Нью‑Йорке было легко не думать о своих корнях; но в Манаме, откуда рукой подать до Саудовской Аравии и Ирана, я почувствовал необходимость защищать и оберегать их».

Да, это Израиль. Примечательно, что Эзра ничуть его не идеализирует: «Улицы здесь были такими же грязными, как в Нью‑Йорке». «Тель‑Авив <…> возможно, немного вульгарный. Напрочь лишенный изысканности». Он видит Страну вполне ясно — можно даже сказать, обыгрывая профессию героя, фотографически отчетливо, — но он ей рад. И она ему рада — она принимает его.

«Тель‑Авив принял меня в объятия без стыда и гнева. Меня обнимали грязные многоцветные улицы, старые дома, стоящие бок о бок со строящимися небоскребами; меня обнимали пары, разгуливающие в шлепанцах среди зимы, с породистыми собаками на поводке; меня обнимал запах чеснока из фалафельных и яркие фруктовые коктейли, которые в этот жаркий рабочий день прямо на ходу пили прохожие. Поражало при этом царящее вокруг спокойствие».

Нет, это не религиозная история, она не о том, как неверующий в силу подросткового негативизма мальчик, повзрослев и поумнев, стал верующим. Тут глубже: история нахождения героем того, чему он наконец чувствует себя соответствующим.

И это упомянутый не то чтобы синтез, а истинный путь после нескольких ложных и чужих.

«У меня сразу возникло ощущение, что Израиль — мой второй дом, о котором я слишком долго не знал».

Кстати, с потерянным Карми он встречается именно там и получает шанс многое исправить.

В самолете, следующем в Тель‑Авив, Эзра вроде бы еще собирается искать новую работу в Нью‑Йорке. Может быть, за пределами повествования он передумает?..

Где он сейчас?

Книгу Симоне Сомеха «Широкий угол» можно приобрести на сайте издательства «Книжники» в Израиле и других странах