Поэт и прозаик Ламед (Лейви-Иешуа) Шапиро (1878–1948) прожил трудную и беспокойную жизнь, со множеством переездов между Киевом, Одессой и Варшавой, а далее Лондоном, Нью-Йорком и Лос-Анджелесом. Творческое наследие оставил камерное. В этом наследии велика была роль русской литературы, в частности Достоевского. И среди рассказов Шапиро попадаются настоящие жемчужины. Они впервые переведены на русский язык и готовятся к выходу в свет в издательстве «Книжники».

Продолжение. Начало в № 374–382

Наброски

Усталость

Прилягте на диван, расслабьтесь. Можете прикрыть глаза. Дышите глубже и слушайте.

Поезд летел по незнакомой местности, совершенно новой для меня, но приятной.

Иногда попадались неглубокие долины, иногда — невысокие горы, но чувствовалось, что и долины, и горы, и вся страна возвышаются над остальным миром. За окном пробегали деревья и даже небольшие леса, но не слишком часто. Нередко поезд, громыхая, как пустая бочка, проносился по мосту: страну прорезало множество узких речек, одни замерзшие, другие совершенно свободные ото льда. Снега немного, и не холодно — мягкая, теплая зима.

А свет… Тогда был день; но не яркий, кричащий, привычный для нас, от которого так тупеешь, что спросят, как тебя зовут — и то еще подумаешь. День, про который я вам рассказываю, был мягче, нежнее самой тихой лунной ночи. Небо от горизонта до горизонта затянули облака, белые, даже лучше сказать, беловатые, и не солнце светило сквозь них — мысль о солнце мне тогда и в голову не приходила, — но они сами, эти облака, бросали на землю чудесный матовый свет. Он тихо лился отовсюду и действовал на меня как неяркий, успокаивающий блеск алюминия.

Такая страна при таком освещении! Стоя на площадке вагона, я узнавал страну из своих снов, и мое сердце переполнялось тихой радостью вперемешку со страхом, что это тоже всего лишь сон. И хотя поезд шел полным ходом, я спустился на нижнюю ступеньку, взялся за медный поручень, слегка оттолкнулся ногами и прыгнул немного вперед.

И… Все оказалось куда проще, чем я думал. Я твердо стоял на ногах, а рядом, поднимая ветер, проносился вагон за вагоном. Через секунду ветер прекратился, а поезд был уже далеко. Его шум долетал все слабее. Я только теперь ясно понял, что все происходит на самом деле, и засмеялся. Помахал поезду рукой и пожелал ему:

— Скатертью дорожка! Проваливай со своим несносным шумом, и с моими братцами‑пассажирами, и, главное, с моим багажом! Черт бы его побрал, этот багаж!

Подумав, что мой багаж уезжает, я опять весело засмеялся и расправил плечи… Надеюсь, вы еще не устали от моего рассказа. Но, сразу говорю, ничего особо интересного не ждите, это не самая занимательная история. У вас есть хорошая сигара, зажгите ее, и пусть горит. Просто наслаждайтесь ароматом. Кстати, вы не замечали, в чем разница между сигарой, которую курят, и той, что горит сама собой? В первом случае очень много дыма, те пресловутые «облака», которые давно надоели даже самому завзятому мечтателю. А во втором случае колечко огня потихоньку, как минутная стрелка на часах, смещается по сигаре, незаметно меняя ее коричневый цвет на светло‑серый. И при этом от огненного ободка поднимается тонкая, как соломинка, струйка дыма и растворяется в воздухе, оставляя после себя легкий аромат, будто воспоминание о сновидении… Но слушайте дальше.

Дальнейшее оказалось одновременно обычным и фантастическим, и правда как во сне. Железная дорога осталась за спиной, и теперь мне кажется, что я сразу о ней забыл, будто ее и на свете не было, и я не по ней сюда приехал. Я не замечал здесь ни следа человеческих рук, человеческого труда: холмики, ямки — естественные оспинки, оставленные дождями на лице земли. Думал, идти будет тяжело, но ничего подобного. Лишний раз я убедился: не бывает тяжелых и легких путей, есть только тяжелые или легкие ноги или, вернее, тяжелые и легкие сердца. Представьте себе: я шел и громко разговаривал сам с собой, смеялся, хохотал, но мой голос ни на йоту не нарушал окружающей тишины. Железо не промнется, если попробовать рукой его твердость. Не раздавалось даже слабого эха. Любой звук, который вырывался из моих легких, через миг после своего рождения переставал существовать. Это было не то, что называют «мертвая тишина», то есть шум, который затаился где‑то здесь, поблизости, и в любую минуту готов взорвать тишину, как звук лопнувшей струны. Нет, это была настоящая, первозданная тишина, которую никто и ничто не в силах нарушить.

Итак, я смеялся и говорил, громко, во весь голос. Вы хотите знать, о чем я говорил и что меня так рассмешило? Трудно сказать. Наверно, я говорил о белом, тихом свете того дня или о чем‑то подобном. Но это не важно, важно другое: я говорил что хотел, и никто не отвечал. Понимаете, какое это наслаждение — говорить, не получая ни добрых, ни злых, а главное — равнодушных ответов? С рождения я не испытывал такого удовольствия, как в ту минуту, о которой я сейчас рассказываю, и я уверен, что и вы тоже. Ни я, ни вы и никто из нас. В жизни я почти никому не завидовал. Единственного человека, который вызывал у меня настоящую, бешеную зависть, в действительности не существовало. Этот человек — Робинзон Крузо.

Так я и шел, наверно, довольно долго, потому что мне постепенно передался царивший вокруг покой. Я не понимал, куда иду, но чувствовал, что направляюсь «туда», к какой‑то цели. Вдруг я осознал, что она уже близка. Ландшафт немного изменился. Кое‑где из‑под тонкого слоя снега проглядывала трава, и зеленое на серебре создавало чудесную комбинацию. Вид был прекрасен. Освещение тоже чуть‑чуть поменялось: с одной стороны облака посветлели, и теперь свет лился не отовсюду, но в определенном направлении, и словно упирался в побеленную стену небольшого дома. Вот я и пришел.

Меня охватило странное чувство. Раньше я никогда не видел такого дома, но сразу его «узнал». Я почувствовал, что это он, что таким он и должен быть. Красивый? Безусловно, но мало того. Было в нем еще что‑то такое… такое… Не знаю, как объяснить. Ни определенного стиля, ни смешения стилей, к которому мы привыкли. Безыскусные резные окошки с чистыми, как слеза, стеклами, покатая крыша, спереди небольшая низкая веранда с деревянными столбиками, еще какие‑то мелочи. Но так не передать, какое впечатление производил дом в целом, а особенно одноэтажный фасад, в неярком свете чем‑то похожий на бледное, интересное человеческое лицо. Казалось, дом не построен чьими‑то руками, а вырос из земли, как дерево, без системы, но с определенными внутренними пропорциями. Он был живым созданием.

Я подошел, поднялся на единственную ступеньку веранды, тихонько постучался в дверь и сразу услышал изнутри легкие шаги и мягкий шелест шелкового платья. И мое сердце, до сих пор пребывавшее в полном покое, забилось от тихой, необъяснимой радости.

Не имея возможности видеть сквозь двери, я все‑таки ясно различил стройную женскую фигуру в черном шелковом платье и бледное, интересное лицо, как лицо дома, в котором она жила. Я никогда раньше не встречал этой женщины, но всем своим существом осознал: это она, наконец‑то она. Непонятно как, но я отчетливо увидел, что по ту сторону маленькая, матово‑белая ладонь легла на дверную ручку, и дверь открылась…

Я еще чувствовал в сердце трепет тихой радости, на глаза навернулись слезы, но я уже знал, что наш мир опять поймал меня в ловушку. Я уже знал, что лежу в кровати у себя в комнате. Через окно на меня смотрел день, не тот, а другой. Смотрел с легкой насмешкой, но в общем‑то равнодушно. Рядом было все то же самое, что окружает меня, вас, нас всех, и от чего никто из нас никогда не сможет освободиться.