Материал любезно предоставлен Mosaic

Лайонел Триллинг (1905–1975) был великим мастером американского «века критиков». Признанный авторитет в области литературы, многие годы преподававший в Колумбийском университете, Триллинг принадлежал к так называемой группе нью‑йоркских интеллектуалов, к нему прислушивались в спорах на социальные, культурные и политические темы — и при этом он был евреем, придерживавшимся противоречивых, мягко говоря, взглядов на евреев и иудаизм.

Полную биографию Триллинга еще предстоит написать, но его фигура появляется на центральных ролях в многочисленных исследованиях американской интеллектуально‑политической культуры ХХ века, а также в мемуарах его жены Дианы Триллинг и многочисленных друзей, коллег, учеников и спарринг‑партнеров. Издан также сборник важнейших его очерков «Моральный долг быть интеллигентом» («Leon Wieseltier», 2000). Недавно этот человек и его сочинения заговорили сами за себя. Выдающийся критик и поэт, автор исследования «Почему важен Триллинг» (2011), Адам Кирш издал книгу «Жизнь в культуре: Избранные письма Лайонела Триллинга».

«Жизнь в культуре», своего рода эпистолярная биография, состоит из 270 писем, выбранных из тысяч сохранившихся посланий. Все они, за единственным исключением, написаны самим Триллингом; мы не слышим никого из его собеседников, хотя Триллинг нередко цитирует фрагменты чужих писем, споря с их авторами. Кирш любезно рассказывает об адресатах, но в книге нет глоссария, а комментарии Кирша минимальны — это может стать препятствием для читателей, не знакомых с людьми, темами и обстоятельствами, о которых идет речь.

Триллинг вел обширнейшую переписку. Однажды он подсчитал, что пишет около 600 писем в год. Я сам могу засвидетельствовать его эпистолярную щедрость: когда я был студентом, он всегда отвечал на письма (и дважды проявил большую доброту ко мне лично). Он никогда не реагировал высокомерным отказом на просьбы людей, далеких от литературы, которые обращались за советом к знаменитому профессору. Наоборот, как демонстрирует «Жизнь в культуре», они получали разумные и тонкие ответы.

Большинство писем, собранных в книге Кирша, длинные, некоторые очень длинные, особенно когда Триллинг вступает в спор и полностью или почти полностью цитирует аргументы противника. В сборнике Кирша освещаются три главные темы: Триллинг и политика, амбивалентное отношение к собственному литературному признанию (он критик или писатель?) и постоянная неловкость в отношении к евреям и иудаизму. В этой статье я остановлюсь только на последней теме.

В проницательной интеллектуальной биографии великого викторианского поэта и критика Мэтью Арнольда (1939), начало которой положила докторская диссертация, которую Триллинг защитил в Колумбийском университете, он подробно рассказывает о непримиримо враждебном отношении отца Арнольда, видного деятеля культуры и либерального церковного лидера, к приему евреев в Лондонский университет. Томас Арнольд не мог смириться с системой, которая вела к тому, что «впервые образование в Англии перестанет быть истинно христианским ради того, чтобы принимать евреев».

В 1936 году Триллинг сам столкнулся с американским вариантом такого же барьера, который принял форму сопротивления найму евреев на преподавательские должности на кафедрах английской литературы. Тем не менее в 1932‑м ему удалось устроиться в Колумбийском университете — и там он стал первым евреем. Но с постоянной позицией дело обстояло гораздо хуже. Жена Триллинга Диана позднее рассказывала, опираясь на собственные дневники того времени, что ему было сказано: будучи «фрейдистом, марксистом и евреем», он не будет и не может быть «счастлив» на постоянной профессорской ставке в Колумбийском университете.

Этот бурный эпизод в жизни Триллинга лишь вскользь упоминается в подготовленном Киршем издании его писем. Только к концу мы узнаем, что он собирался рассказать об этом в мемуарах, которые начал писать под конец жизни. Но в письмах он пишет лишь о своей матери, которая родилась и получила образование в Лондоне. Именно она познакомила юного Лайонела с мастерами викторианской литературы: Джордж Элиот, Диккенсом, Теккереем, Карлайлом и так далее. Этот перечень очень похож на список литературы к курсу самого Триллинга, который я посещал в середине 1950‑х на младших курсах Колумбийского университета. Разве можно было такому человеку запретить преподавать Чосера, Шекспира и Мильтона по «расовым» и религиозным причинам?

Эта история закончилась хорошо. Протест, поданный Триллингом против руководства кафедры, привел к тому, что его оставили в университете и сделали доцентом. Так он стал первым евреем, получившим постоянную ставку в университете.

Но у этого либерализма были свои пределы — и как оказалось, не только со стороны университета. Писательница и критик Синтия Озик получила возможность увидеть эти пределы, когда студенткой бывала на семинаре Триллинга. Она спросила его, имеет ли какое‑то значение тот факт, что Фрейд, Маркс и Эйнштейн были евреями. «Реакция Триллинга, — вспоминала она впоследствии, — была несопоставима даже с такой наглостью. Он взорвался, вышел из себя, бушевал… Я запятнала, опошлила его занятие…»

Было ли это предвестием будущего? В книге «Почему важен Триллинг» Кирш указывает, что в двух «самых личных и самых проникновенных очерках» — «Исаак Бабель» и «Вордсворт и раввины» — Триллинг называл еврейство «главной метафорой собственных эмоций по поводу современного духа». Но те, кто помнит эти очерки или хвалебный рассказ о них Кирша, возможно, будут разочарованы, прочитав об отношении Триллинга к «еврейскому вопросу», выраженном в письмах, которые вошли в этот сборник.

Читая эти письма, полезно иметь в виду фактор, который осложняет и, может быть, даже успокаивает смятение. Триллинг явно говорил о евреях по‑разному, в зависимости от того, обращался ли он к евреям или к неевреям. Например, очерк, сопоставляющий поэзию Уильяма Вордсворта и нравственные афоризмы талмудических раввинов, вырос из лекции, прочитанной в 1950‑м в Принстоне, где в те годы евреев почти не было (хотя антисемитизм там был менее выражен, чем в Гарварде или Йеле). Рассуждая о превосходстве нравственных ценностей раввинов над нравственными ценностями Вордсворта, Триллинг изящно бросает вызов аудитории, перед которой выступает. Некоторые из присутствовавших на лекции рассказывали, что потом он был «очень возбужден».

Первое письмо в «Жизни в культуре», где присутствует еврейская тема, датируется декабрем 1929 года. Оно в выгодном свете рисует молодого Триллинга, который отказывается вступить в Колумбийский клуб, потому что слышал (возможно, от друзей с более «еврейскими» фамилиями, чем его собственная), что туда обычно не принимают евреев. Поэтому, пишет Триллинг, он «не может с чистой совестью претендовать на членство в нем».

Более того, к этому моменту он опубликовал уже несколько очерков и рассказов в «Меноре джорнал» — периодическом издании, которое редактировал его друг Эллиот Коэн при поддержке межуниверситетского движения «Менора». В те времена это движение, построенное на принципах «еврейского гуманизма», действовало в разных университетах. В конце 1929 года в письме Коэну он выражал восхищение и восторг тем, как «Меноре джорнал» удалось открыть глаза ему самому, познакомить его с интеллектуальными сокровищами еврейской культуры и позволить ему найти собственное место в этой культуре. Три года спустя, в августе 1932‑го, он рассказывал Герману Джейкобсу из Молодежного еврейского общинного центра на 92‑й улице в Нью‑Йорке о своих планах выступить там с лекцией на тему «Еврей в литературе».

Первое явно диссонирующее замечание возникает в письме Триллинга, написанном всего месяц спустя, в сентябре 1932 года, Генри Гурвицу, основателю «Менора джорнал». В этом письме Триллинг сообщает, что прекращает сотрудничество с журналом, потому что считает, что ни капли не согласен с его «политикой». Хотя никаких подробностей не указывается, но известно, что в то время «Менора джорнал» стала отчетливо прокоммунистической, тогда как Триллинг постепенно оправлялся от собственного романа с марксизмом.

Но дело не только в этом. Во многом разрыв с «Менора джорнал» был предвестием гораздо более решительного разрыва, или, скорее, нежелания разделить свою судьбу с изданием «Комментари» — новым еврейским (и явно антикоммунистическим) журналом, который начал издавать в ноябре 1945 года Американский еврейский комитет.

В июне того же года Триллинг вновь писал своему другу Эллиоту Коэну, который теперь стал одним из редакторов «Комментари» и приглашал Триллинга войти в редколлегию и писать для журнала:

Я вынужден отклонить твое лестное приглашение… Я вполне уверен, что мне следует изо всех сил избегать политизированных форм интеллектуальной жизни <…> пусть даже только потому, что редколлегия, в которую ты меня приглашаешь, обязательно должна состоять из сильных, уважаемых и не согласных друг с другом людей, которые пишут на остро полемические темы.

Однако помимо этих невнятных политических колебаний Триллинг указывает еще одну «принципиальную причину»:

Ты лучше, чем кто‑либо другой, знаешь, что я думаю о еврейской жизни. Слишком многие из этих мыслей имеют негативную окраску. Большинство проявлений организованной еврейской жизни мне не нравятся. Большинство из них меня не интересуют <…> Если я продолжу размышлять на еврейские темы, я не смогу делать этого, имея за плечами квазиофициальные обязательства.

Он не хочет, чтобы его знали как «еврейского писателя» или «еврейского публициста», продолжает Триллинг. Он может писать для еврейского журнала, но только в качестве «независимого преподавателя и автора».

Этим письмом Коэну Триллинг формулирует позицию, от которой впоследствии не отклоняется, — он упорно отказывается поставить свое имя на службу еврейской инициативе или публично присутствовать в синагоге. Действительно, всего через 13 дней после отправки этого письма он примет участие в горячем споре с редакторами переживавшего еще стадию формирования «Комментари», которые советовались с ним по поводу рукописи, поданной американским историком Эдвардом Cаветом.

Речь шла об антисемитизме Генри Адамса, американского аристократа и литератора XIX века. Спор зашел так далеко, что один из главных редакторов журнала, Клемент Гринберг, назвал Триллинга «евреем, который ненавидит сам себя», и дело чуть не дошло до драки. (Очерк Савета был опубликован в итоге в последнем номере журнала, который был предшественником «Комментари», — «Контемпорари джуиш рекорд». В 1961 году конфликт между Триллингом и Гринбергом возобновился в виде небольшого обмена письмами в «Комментари».)

Непримиримые возражения Триллинга против статьи Савета касались не столько отрицания антисемитизма Адамса, сколько утверждения, что Савет якобы намеренно скрывал тот факт, что многие видные современные интеллектуалы, которые, как нельзя забывать, являются ранимыми, разочарованными и примитивными невротиками, ненавидят евреев. Я совершенно не думаю, что рассуждать на эту тему просто, но говорить об этом надо, однако этого нельзя делать, пока мы как следует не изучим вопрос.

Защищая Адамса, Триллинг утверждал, что ненависть к евреям, заметная в его сочинениях, вызвана увлечением средневековыми христианскими «мифами» — которые, по мнению Триллинга, несут в себе не больше мифического, чем «сама суть еврейства», всего, построенного на «довольно случайном историческом мифе».

И, как будто бы этого недостаточно, внимательное изучение антиеврейских высказываний Адамса показывает: они являются продуктом вовсе не средневековых христианских мифов, а наоборот, современного расового антисемитизма в его наиболее агрессивной форме. Крупный исследователь Адамса Дж. К. Левенсон пишет, например, что Адамс разделял позицию «антидрейфусаров, [которые] без колебаний усматривали связь между преступностью британской военной кампании против буров с судебной кампанией в защиту Дрейфуса: “И то и другое — еврейские войны, а я не верю в еврейские войны”». Приводя другие примеры характерных высказываний Адамса: «еврейский скандал», «воющий еврей» и так далее, Левенсон приходит к выводу, что «негативное использование Адамсом слова “еврей” омрачает <…> его более поздние шедевры, — это признаки болезни, которая может быть смертельной». У Триллинга таких мыслей о Генри Адамсе мы не находим.

В июне 1947 года к Триллингу обратились с предложением подписать призыв открыть еврейский университет — тот самый, который впоследствии станет университетом Брандейс. Он отказался, не только потому что не любил «тяги к обособленности» (то есть еврейской местечковости), но и потому, что

…в современной Америке нет каких‑либо масштабных и существенных еврейских ценностей <…> Если не принимать во внимание новый мощный национализм [т. е. сионизм], которым охвачены некоторые евреи, в местной еврейской жизни доминируют либо защитное поведение и проблемы «приспособления», либо, что более позитивно, идеи американского социологического либерализма <…> ни то, ни другое не является специфически еврейским феноменом.

Больше того, у евреев нет способностей к университетским знаниям:

Я знаю множество евреев большого ума и нравственных качеств, но не знаю ни одного человека в еврейской жизни, который говорит как еврей и обладает интеллектуальным авторитетом в выражении еврейских ценностей. Возможно, когда‑нибудь такие умы и появятся. В этом случае учреждение еврейского университета и будет своевременным.

Это довольно любопытное замечание, даже если оставить в стороне его несправедливость. Среди современных еврейских умов, о которых мог слышать в середине 1940‑х годов тот, кто желал бы слышать, среди людей, которые выступали как евреи и обладали «интеллектуальным авторитетом», были такие мыслители как Гершом Шолем, чьи эпохальные лекции о еврейском мистицизме прозвучали всего за несколько лет до того недалеко от дома, где жили Триллинги, философы Мартин Бубер и Франц Розенцвейг, писатель Ш.‑Й. Агнон, многочисленные идишские писатели, с которыми критик Ирвинг Хоу — противник, но иногда и друг Триллинга — познакомил американскую публику в сборнике «Сокровищница идишского рассказа». Кое‑кто из них, как и Триллинги, жил на Манхэттене в Верхнем Вест‑Сайде или неподалеку, в Бронксе.

Это дает основания предполагать, что Триллинг не был с ними знаком не случайно — он намеренно не желал ничего знать о них. Такое уж у него было свойство духа или характера. Ирвинг Хоу вспоминал о таком разговоре с Триллингом:

Однажды, услышав, что я занимаюсь идишской литературой, он сказал мне: «Я с подозрением отношусь к литературе на идише». Его высказывание весьма меня задело и разозлило, и я так и не простил его, потому что он не имел ни малейшего представления об этом;— правда, это не мешало нам стать друзьями.

Увы, слова Хоу — «он не имел ни малейшего представления об этом» — столь же справедливы и в отношении двух других категоричных высказываний Триллинга: «какую неприязнь внушает евреям секс, как он раздражает их», и еще: «у меня все меньше и меньше сочувствия вызывают практически все проявления [еврейской] культуры <…> она оказала на нас всех губительное влияние».

Даже его редкие попытки употреблять идишские или ивритские слова свидетельствуют о том, что он, как человек, упрямо пытающийся есть суп вилкой, даже не считал необходимым для себя проверить, не ошибается ли он: он путал слова «мицва» и «миква», «стетлох» (или «штетлн») и «штетлех», «халаба» и «галаха». Он давал странные рекомендации: не читайте работы Ирвинга Хоу по восточноевропейским евреям, советовал Триллинг бывшему студенту почитайте лучше дешевый бестселлер «Жизнь с народом» Марка Зборовского — антрополога и многолетнего тайного агента Кремля.

В начале 1949 года Триллинг пообещал раввину Колумбийского университета Исидору Хофману, что придет в его синагогу 1 апреля. 21 марта, всего за 10 дней до предполагаемого мероприятия, он предупредил, что не придет, поскольку его присутствие стало бы неким «жестом», который «в той степени, в которой его можно было трактовать или придавать ему какое‑то значение, был бы для меня совершенно неискренним». Брезгливость редко когда принимала такую подчеркнуто вежливую форму.

Также стоит отметить, насколько Триллинг, который бóльшую часть жизни провел среди умнейших евреев на планете, был уверен в глупости евреев. Обсуждая с поэтом Ирвингом Фельдманом реакцию на нашумевшую книгу антрополога Эдварда Т. Холла «За пределами культуры» 1976 года, он сказал: «В числе прочего я ощущаю стыд за глупость моего народа». Глупейшие из глупых — люди религиозные: «Причиной моего отдаления от иудаизма во многом является реакция на ущербность — туповатость — ее богословской традиции». В абсурдном письме бывшему учителю иврита Максу Кадушину, одному из раввинов, «характерных для традиции моей этнической культуры» (sic), он считает нужным отметить: «Как вам известно, я совершенно равнодушен к еврейской религиозной жизни, хотя я полагаю, что проявляю внимание».

По крайней мере, однажды Триллинг на мгновение остановился и взглянул на себя самого на фоне явления, которое он называл упадком американского еврейства. Возможно ли, спрашивал он, что в его неспособности найти себя в еврейской общине виновата больше община, чем он сам? Подумав об этом, он пришел к выводу, что община виновата все же больше. «Еврейская религия, — саркастично замечал он во время симпозиума, организованного в 1944 году «Контемпорари джуиш рекорд», — весьма либеральна, разумна и современна. Ее функция состоит в том, чтобы предоставить социальную и рациональную защиту против враждебности мира, особенно людям, лишенным сильных религиозных импульсов».

Все же, добавляет он, будьте уверены: «В том, что я могу назвать своей гражданской жизнью, еврейское происхождение представляет собой вопрос чести <…> Вопрос чести для меня состоит в ощущении, что я не стал бы, даже если бы мог, отрицать свое еврейство или бежать от него». Так что определенная лояльность все еще присутствовала — хотя ее было явно недостаточно, чтобы побороть импульс порицать евреев и иудаизм.

Следует добавить еще кое‑что. В книгу Кирша не вошли, но в архивах сохранились письма Триллинга, в которых он выражает заинтересованность в посещении Израиля и Еврейского университета в Иерусалиме. Очень жаль. Даже Ханна Аренд в «Истоках тоталитаризма» (1951) признала, что сионизм был единственным политическим ответом, который смогли найти евреи на неизлечимую болезнь антисемитизма, и единственной политической философией, которая всерьез учла всеобщую враждебность по отношению к ним. Конечно, Триллинг тоже должен был видеть и ценить в сионизме эту сторону.

До какой‑то степени он видел. В одном из писем на эту тему, адресованном профессору Доротее Крук из Еврейского университета и датированном 18 марта 1965 года, Триллинг, несколько смущаясь, пишет: «Иерусалим? Покрутил пуговицу <…> да, наверное, когда‑нибудь надо приехать, я приеду. Но я немало опасаюсь осложнений эмоционального характера, которые могут возникнуть».

Хотя из этого «я приеду» ничего не вышло, он продолжал получать приглашения от израильских ученых. В начале 1975 года он серьезно задумывался о том, чтобы приехать с лекциями в Еврейский университет. Шолом Кан, работавший тогда в университете, вел с ним переписку на эту тему. В последнем письме Кану, помеченном 25 июня, Триллинг писал: «Мы все еще надеемся найти время, когда я буду полностью предоставлен сам себе, и одним из первых преимуществ подобной автономии стала бы поездка в Израиль».

В Израиль он так и не съездил. У читателей сборника Кирша есть все основания предполагать, что даже если бы Триллинг принял приглашение израильтян, он передумал бы еще до отъезда, как он не выполнил обещание, данное раввину Хофману много лет назад. Но 5 ноября 1975 года, через несколько месяцев после отправленного 25 июня письма Кану, он скончался, и мы никогда не узнаем, как бы развивались события дальше.

В 1944 году Триллинг жаловался в «Контемпорари джуиш рекорд», что еврейский либерализм, как либерализм вообще, страдает неспособностью справиться со смертью. «Стоит только побывать на еврейских похоронах, чтобы ощутить глубинную внутреннюю неуверенность [современного иудаизма], его неспособности ухватиться за жизнь».

Через 31 год после того, как Триллинг написал эти слова, в кампусе Колумбийского университета, в далекой от всего еврейского часовне святого Павла, напоминающей об англиканском происхождении университета, состоялось прощание с ним самим. Службу вели раввин и пастор, звучали псалмы и музыка. Надгробные речи никто не произносил, Диана Триллинг запретила сыну Джеймсу читать кадиш. После службы тело кремировали в нарушение еврейского религиозного закона. Урну с прахом кремированного нельзя даже похоронить на еврейском кладбище.

«Антисемитизм, направленный на себя, — замечал покойный израильский писатель Аарон Аппельфельд, — это оригинальное еврейское изобретение. Я не знаю ни одного другого народа, который так переполняла бы самокритика». Тем не менее было бы печально, если бы почитатели Триллинга, особенно евреи, прочтя книгу Кирша, перестали восхищаться своим кумиром из‑за его выраженных антиеврейских эмоций. Все это, повторим, писалось другим евреям, и, хотя он не мог избавиться от многолетней привычки бичевать иудаизм и еврейство, обращаясь к евреям, в разговорах с неевреями он высказывался об иудаизме и еврействе сугубо позитивно.

И еще кое‑что. В молодости Триллинг был яростным антисионистом; позднее он писал о кружке молодых интеллектуалов, группировавшихся вокруг «Менора джорнал»: «Мы были скептично настроены по отношению к сионизму и даже выступали против него, во время беспорядков 1929 года многие из нас принципиально занимали проарабскую позицию». Но несколько десятков лет спустя, во время Войны Судного дня 1973 года, его имя появилось среди тех, кто публично поддерживал Израиль и требовал от правительства США оказать поддержку осажденной стране.

На этом мы, пожалуй, остановимся и не будем выносить никаких суждений по поводу сложной темы взаимоотношений Лайонела Триллинга и евреев на основании сборника его писем. На свете есть еще тысячи тем. 

Оригинальная публикация: https://mosaicmagazine.com/observation/2018/10/lionel‑trillings‑jewish‑problem/