Книгу Иешуа Перле (1888–1943), погибшего в концлагере Биркенау, готовит к выходу в свет издательство «Книжники». Впервые опубликованная в 1935 году, книга эта повествует о жизни польского местечка в XIX веке от лица двенадцатилетнего мальчика Мендла.

На идише книга издавалась много раз и получила несколько премий в Польше. Предлагаем читателям фрагменты ее первого перевода на русский язык.

Продолжение. Предыдущие главы

Глава XX

После Пейсаха каштаны, будто светильники, запылали розовыми цветами. Через побеленный штакетник заборов свесились белые и лиловые грозди сирени, словно пестрые птицы.

Наш просторный двор, омнибус извозчика Ярмы и ставни на окнах купались в солнце и зелени. Ученики приходили домой из хедера, когда крыши еще горели червонным золотом. В воздухе роились бурые мохнатые майские жуки, пахнущие медом.

В то лето у нас с Янклом появились новые друзья — мальчишки из чужих дворов. Вечерами эти ребята приходили к нам послушать Янкла.

В жизни бы не подумал, что конопатый Янкл, которого мачеха кличет «воришкой», знает столько разных историй. Неспроста его выбрали играть праведника Иосифа.

Его рассказы слушали не только наши новые приятели, не только дочка старшего надзирателя Янинка, но даже моя сестра Тойба, которая сама уже могла бы иметь ребенка, тоже приходила и слушала.

А Янкл рассказывал о телятах и козах, которые на самом деле не телята и козы, а бесы и духи, о страннике‑еврее, который ходил по воде, как посуху, и даже полы кафтана не мочил. Рассказывал о разбойнике с золотым мечом. Этот грабитель и душегуб взял в наложницы семь царских дочерей. Их отцов, царей, он зарезал и стал править всем миром. Наложницы родили ему каждая по семь детей — мальчиков и девочек. У тех тоже родилось по семь детей — его внуков, и у внуков по семь детей, и так до тех пор, пока потомки разбойника весь мир не заселили. Даже наши отцы и матери, говорил Янкл, и деды, и бабки — все от того разбойника произошли. А других людей и вовсе на свете нет.

Янкл рассказывал свои истории и по‑еврейски, и по‑польски, чтобы Янинка тоже понимала.

За зиму она заметно подросла, на щеках появились ямочки и нежный румянец.

Наверно, это больше никому в голову не приходило, но я однажды подумал, что Янкл рассказывает свои байки не для меня или новых друзей, но для одной Янинки.

Она сидела у его ног и смотрела на него мечтательными глазами. А когда он заканчивал очередную историю, качала головой и просила:

— Янкл, расскажи еще… Пожалуйста…

Пару раз я видел, как Янкл с Янинкой сидели на оглобле омнибуса и что‑то ели из одного кулька. И Янкл как‑то признался мне, что Янинка уговаривает его креститься. В смысле, не сейчас, но потом, когда он вырастет. Она говорит, ее отец устроит его надзирателем, а они поженятся и поселятся на бульваре, где только гои живут.

Все это Янкл рассказал по большому секрету. Конечно, он не выкрестится. Неохота ему становиться гоем. Не любит он их и побаивается. Но на Янинке все‑таки женится.

Я вспылил. Мне показалось, Янкл завтра же побежит в церковь и выкрестится.

И я заявил, что, если, не дай Б‑г, он это сделает, пусть не ждет добра ни на этом свете, ни на том. Мучить в аду его будут ужасно. На огне поджаривать и раскаленными щипцами волосы и ногти по одному выдирать. Один глаз выжгут, потом второй. А когда ослепнет, опять зрячим сделают и снова глаза выколют. «А еще знаешь что, — говорю ему, — есть там такой черт, который выкрестам каждый день ножницами крайнюю плоть отрезает».

Янкл аж вспотел.

— Откуда ты знаешь? — спрашивает. — Ты что, там был?

— Что значит «откуда»? Кто этого не знает‑то?

Видно, мои слова запали ему в душу. Он стал избегать Янинки. Больше по вечерам не приходил сказки рассказывать. Похоже, он и меня начал избегать.

А когда настал польский Швуэс То есть католическая Пятидесятница. , мама пришла откуда‑то и рассказала, что во время процессии видела Янкла у церкви. Он стоял без шапки и смотрел на кресты и «матку боску», которую несли маленькие девочки в белых фатах. Янинка тоже там была. Несла красную шелковую подушечку, а на голове — венок из синих цветов.

Меня очень огорчила эта новость. Если Янкл стоял без шапки и смотрел процессию, значит, точно собирается креститься. А может, уже крестился?

Надо бы спросить. Несколько вечеров подряд я поджидал его у нашей двери, но его никто не видел. Янкл как сквозь землю провалился.

И объявился только перед нашим Швуэсом.

Янкл с Янинкой снова сидели на оглобле омнибуса. Я сразу понял, сердцем почуял, что мой друг не выкрестился. Во‑первых, он говорил по‑еврейски, во‑вторых, если бы, не дай Б‑г, он выкрестился, то не сидел бы тут как ни в чем не бывало и не лущил орехи из кулька.

Я спросил Янкла, где он пропадал, почему ни его, ни Янинки не видно было.

Девчонка объяснила мне, что, когда у них процессии и молитвы в костеле, ей нельзя водиться ни со мной, ни с Янклом. Сказала, это грех, но теперь у них праздник кончился, вот она к нам и вернулась.

И мы накануне Швуэса взяли ее собирать аир.

Янинка зашла в пруд, подобрав подол выше колена. На загорелой коричневой коже поблескивали золотистые волоски. Янкл в воду не полез. Лежал на траве и молча смотрел, как мы с Янинкой рвем аир. Когда мы набрали целые охапки и вылезли на берег, Янкл на нас даже не взглянул, у него словно глаза пеленой затянуло. А Янинка стоит, смеется, придерживает рукой подол платья, золотистые волоски поблескивают. И вдруг оборвала смех, и на глазах — словно такая же пелена. Быстро расправила подол и спрашивает Янкла, обиделся он, что ли.

Он не ответил. А лицо такое злое, мне показалось даже, оно у него не в веснушках, а в дырочках, как решето.

Забрал у нас весь аир и сам домой понес. Всю дорогу молчал, а Янинка тихо мне выговаривала: зачем я заставил ее без Янкла аир рвать.

Хотя вовсе я ее не заставлял. Янкл сам не захотел в воду лезть.

Я вообще пожалел, что с ними пошел. Наверно, это из‑за меня Янкл такой злой.

Только когда мы пришли и во дворе учуяли свежую выпечку на сливочном масле, Янкл прекратил дуться.

Аир сразу по всем домам разнесли, даже старшего надзирателя не забыли.

Жена извозчика Ярмы показала нам, чего напекла, а мама угостила пирогами с сыром жену старшего надзирателя и пообещала, что завтра, даст Б‑г, все ей расскажет о празднике Швуэс.

Мама любила рассказывать. И умела.

И сдержала слово.

Вечерело. Тянуло прохладой, по небу проплывали розоватые облака. Обе — мама и русская жена надзирателя — сидели у нас на крыльце. Мама объясняла по‑польски, кто такая Руфь и кто такой Вооз. И как Руфь, нееврейка, сказала Ноемини: «Твой Б‑г — мой Б‑г, и твой народ — мой народ». И как пришла к Воозу в поле собирать колосья, и как потом пришел царь Давид, который умел играть на арфе и петь, как соловей.

Здесь и далее иллюстрации Джейкоба Стейнхардта к книге Руфи

Янкл, хотя и сам прекрасно рассказывал, сейчас сидел и слушал. Янинка оперлась подбородком на мамино колено и тоже слушала, широко открыв голубые глаза.

Я посмотрел на Янкла, и мне показалось, что его глаза стали такими же голубыми, как у Янинки. И мне пришло в голову, что Янкл — это Вооз, а Янинка — это Руфь. Правда, у нас во дворе поля нет и колосья не растут. Здесь Руфь не может прийти к Воозу.

Все‑таки Янкл — это Янкл. Но если он мог изображать праведника Иосифа, почему бы ему не обернуться Воозом?

На второй день праздника мы с Янклом сидели во дворе и смотрели, как над деревом в саду стоит солнце, словно огромное горящее колесо.

Янкл поссорился с домашними. Рассказал, что утром опоздал на молитву, и отец в синагоге, при всех, отвесил ему такую затрещину, что чуть кровь носом не пошла. Он отцу никогда не простит. Его папаша доиграется, что Янкл возьмет Янинку, и они вместе убегут, примерно как Вооз и Руфь.

У меня дух захватило. Только вчера я сравнил Янкла и Янинку с Воозом и Руфью, а теперь он говорит то же самое.

— Но Вооз‑то не крестился.

— Откуда ты знаешь?

— Как откуда? В Торе написано.

— А с чего ты взял, что я креститься собираюсь?

— А как же тогда?

— Янинка еврейкой станет.

— И что старший надзиратель скажет?

— Ему об этом знать необязательно.

Не знаю почему, но в ту минуту мне вспомнилась грустная книжка про обманщика Рудольфа и красавицу Каролину, которую ночью похитили из отцовского дворца.

Я знал, что у мастеровых с портнихами бывает любовь, в субботу вечерком они гуляют по шоссе. И песенки о любви слышал. Но как выглядит эта любовь, я себе не представлял.

И теперь по тихим, убежденным словам Янкла мне стало ясно, что у него с Янинкой любовь.

Правда, на шоссе по вечерам я их не встречал, зато как‑то застал у забора перед садом. Заметив меня, они сорвались с места и убежали. Откуда‑то выскочила собака и погналась за ними. В другой раз я видел, как Янинка держит зубами коржик, а Янкл ест из ее рта. Должно быть, это и называется любовью.

А вот и Янинка. Солнце горит в ее льняных волосах. Она идет к нам. И вдруг остановилась, немного подумала и повернула к себе домой.

Янкл покосился на меня, помолчал. Потом спросил:

— Ты никуда не собираешься?

— Нет, а что?

— Ничего, просто. Знаешь, — он понизил голос, — мы с Янинкой решили сегодня колосья пособирать.

— Какие колосья? Где?

— Я ей сказал, — Янкл уже не говорил, а еле слышно выдыхал слово за словом, — что она Руфью будет, а я Воозом. Я в поле буду стоять, а она колосья собирать.

— Где ты тут поле возьмешь? И колосья?

— Это же игра. В отцовском омнибусе поле сделаем, а солома, которая там внутри, — это как бы колосья, понял?

— Понял. Но поле не очень, и от соломы по́том несет. Короче, дурацкая затея.

— Просто поиграем, тебе что, жалко?

— Не жалко. Но я тоже хочу с вами поиграть.

— А кем ты будешь, если ты не Руфь и не Вооз?

Да, Янкл прав. Но чем мне заняться, пока они играть будут?

— Спрячься где‑нибудь, — заговорил он быстро. — Вон, хоть там, за досками. А когда мы с Янинкой в омнибус залезем, на оглобле посидишь. Если кто подойдет, кашлянешь.

В глазах Янкла горел зеленоватый огонек. Такие же глаза были у него, когда хромой мужик приводил жеребца к Ярминой кобыле.

— Слушай! — Янкл схватил меня за руку. — Я тебе ножик подарю!

Плевал я на его ножик. Я чувствовал, что такая Руфь такому Воозу не пара. И вообще это странная игра. Но я любил друга. Не мог ему отказать. Мне стало жарко. Если бы я толком понимал, что происходит, наверно, сказал бы, что тоже влюблен в Янинку.

Кончилось тем, что я спрятался за гнилыми досками. Оттуда я видел, как Янкл залез в омнибус. Следом забрался красный солнечный луч.

Янкл свистнул. Пронзительный свист долго метался в пустом дворе. Вскоре из дома появилась Янинка и неловко полезла в омнибус. Платьице задралось. Обнажившаяся часть тела была не коричневой, как ее ноги, а белой, как сыр.

Когда оба уже были внутри, я выбрался из‑за досок и переместился на оглоблю, как сказал Янкл.

С улицы забрела собака. Похоже, та самая, что когда‑то погналась за Янклом и Янинкой. Теперь собака покружила по двору, обнюхала стены, а потом принялась ловить себя за хвост.

Я охранял Вооза и Руфь. Внутри, в омнибусе, было тихо. Собака оставила в покое хвост и посмотрела на меня. Видно, я ей не понравился. Она залаяла. И лаяла все громче и громче.

У меня по спине мурашки побежали, а в омнибусе по‑прежнему тишина. Нарочно она, что ли, людей созывает?

Долаялась, что у старшего надзирателя открылась дверь, и вышла Янинкина мать. Быстро окинула взглядом двор. Собака совсем обнаглела. Уже на оглоблю кидается, а я сижу, как в адском пламени.

Не знаю, то ли я увидел, что женщина идет к омнибусу, то ли почувствовал, но я вскочил с оглобли, гаркнул: «Янкл, идут!» — и бросился наутек.

— Стой!.. Стой!.. Где Янинка? — кричала мне вслед ее мать.

Но меня подгоняли не столько ее вопли, сколько собака. Она неслась за мной с оглушительным лаем, и я затылком ощущал ее злость.

Смутно помню, что было дальше, но вдруг я почувствовал, как собачьи клыки впились мне в правую ногу.

Я упал в канаву. Наверно, закричал. Кто меня поднял, я не знаю. Я ничего не видел, но чувствовал, что кто‑то дышит мне прямо в лицо. Уши заложило от резкого, визгливого крика:

— Мерзавец, сукин сын! До криминалу! В тюрьму! (польск.)

На другой день с утра пораньше ко мне вызвали лекаря Ичу. Наклонившись кожаным козырьком к моей ноге, он ощупал ее мягкими стариковскими пальцами.

Мама с пылающим лицом стояла рядом. Тойба смотрела на меня, сидя в ногах.

Дрожащим голосом мама расспрашивала Ичу, не была ли собака бешеной, не дай Б‑г, и что теперь делать и куда бежать.

Лекарь Ича сдвинул на затылок картуз и сердито крикнул:

— Никуда бежать не надо! Толку‑то от твоей беготни! На! — Он сунул маме клочок бумаги. — Я тебе тут одно средство записал. Будешь ему компресс делать каждые шесть часов. Если не полегчает, позовешь, парочку пиявок ему поставлю.

— Пиявки‑то зачем? — поморщилась мама. — Мой Берл, царство ему небесное, никогда пиявок не ставил.

— Вот поэтому он и умер, твой Берл, — ответил лекарь Ича почему‑то не маме, а Тойбе.

Кажется, он вообще разговаривал с Тойбой, а не с мамой.

Хотя нога огнем горела, я все видел. Ича всей седой бородой к Тойбе потянулся.

— Как тебя звать? — И вдруг взял Тойбу за подбородок.

— Тойба, — испуганно ответила моя сестра.

— Чья будешь?

— Тутошняя я. — Она попятилась от него.

Но стариковские пальцы внезапно скользнули с подбородка Тойбы на ее высокую, пышную грудь.

Тойба охнула. И, хотя Ича был человек уважаемый и считался в городе прекрасным лекарем, все же у нашей Тойбы хватило наглости оттолкнуть его руки.

— Я не больна, — сказала она сердито. — Нечего меня щупать.

— Совсем не уважаешь пожилого человека, — покачал белой бородой Ича.

— А пусть пожилой человек не лезет, куда не надо. — Тойба отвернулась и даже не ответила, когда старый лекарь сказал «до свидания».

Мне ставили компрессы. Тойба сидела на кровати и теплой ладонью гладила меня по лицу. Отец не знал, как и почему на меня напала собака. Едва вернулся домой, сразу же подошел, склонился надо мной. Потрогал мне лоб, сказал, что жара, слава Б‑гу, нет, но приложить к ноге луковицу не помешает.

— Кто про что, а он про луковицу, — покачала головой мама.

Лекаря Ичу ко мне больше не звали. Нога и без пиявок зажила.

О том, что произошло, у нас дома не вспоминали. К старшему надзирателю мама больше не ходила. Я слышал, что к Янинке вызывали доктора Пжиленцкого: у нее был жар, а старший надзиратель повсюду разыскивает Янкла. Хочет его в тюрьму посадить.

Но Янкл куда‑то запропастился. Тойба называла его бешеной собакой, бездельником и вором. Он же Янинку покусал! Чего он хотел от девчонки, чего ему надо от нее?

И вдруг однажды мама приходит и рассказывает, что извозчик Ярма изловил сыночка своего ненаглядного. Он у какой‑то польской бабы скрывался. Она его колбасой кормила. Бордовую каскетку с кожаным козырьком ему купила, креститься уговаривала. Извозчик Ярма об этом прознал, пришел, надавал парню оплеух, отобрал сапоги и бордовую каскетку и связал его, как барана. И связанного увез в Варшаву.

Кто знает, увижу ли я когда‑нибудь Янкла. Тем более что мама всерьез подумывает переехать на другую квартиру.