Материал любезно предоставлен Tablet
Дело было в середине сентября 1988 года. Сижу в своей квартире в Будапеште, разбираю письма — и натыкаюсь на огромный конверт: меня приглашают 9 ноября в Берлине осветить в качестве журналиста мероприятия по случаю 50‑летней годовщины «Хрустальной ночи». Ничего необычного тут не было: Западный Берлин и остальная ФРГ, то есть Западная Германия, вспоминали об этой годовщине в десятках деревень, маленьких и больших городов. И, разумеется, правильно делали.
И тут я не поверил своим глазам. Этот конверт прислала пресс‑служба правительства Восточной Германии — Германской Демократической Республики. Я обзвонил нескольких друзей‑корреспондентов в Западной Германии: они удивились не меньше, чем я.
«Когда ГДР начала отмечать годовщину “Хрустальной ночи”?» — спросил я в Будапеште у своего друга из «Рейтерс», а тот позвонил в свой корпункт в Западном Берлине. «Тебя интересует, отмечала ли она ее за все 38 лет своего существования?» — «Да», — сказал я. — «Ни разу».
Прошел слух, что лидер восточногерманской Компартии Эрих Хонеккер пытается добиться легитимности для своей страны, а поскольку румынский диктатор Николае Чаушеску сумел договориться с США о режиме наибольшего благоприятствования в торговле — и в основном потому, что разрешил еврейской общине функционировать и получать финансовую поддержку от Америки, — Хонеккер жаждал разыграть еврейскую карту: до сих пор он никогда еще не пускал ее в ход.
И разыграл — да как! В течение двух дней в Восточном Берлине должны были пройти выставка об истории евреев в Берлине (первая в истории Восточной Германии), специальное заседание восточногерманского парламента, повторное освящение разрушенной гигантской синагоги на Ораниенбургерштрассе: ее собирались перестроить и превратить в еврейский музей, а вечером — концерт Берлинского симфонического оркестра.
Хонеккер так никогда и не увидел дивидендов от своих «инвестиций», потому что ровно через год, 9 ноября 1989 года, берлинцы уже крушили Берлинскую стену, а сам Хонеккер сидел дома и наблюдал за историческими сдвигами по телевизору. Несколько недель назад его отстранили от работы, вскоре его отдадут под суд, а Германская Демократическая Республика исчезнет с карты мира.
Но все это было еще впереди. Стояла осень 1988 года, у меня на руках было разрешение на въезд и официальное приглашение, и спустя несколько недель я выехал на машине из Будапешта, где жил, и 9 ноября прибыл в Восточный Берлин.
В Восточном Берлине я провел две недели, перезнакомился на официальных мероприятиях с восточногерманскими евреями, записал их адреса и телефоны и прямо на месте оформил официальное разрешение года вернуться туда на месяц в марте 1989‑го, а в июне приехать снова. Мне даже дозволили перемещаться по этой закрытой на все замки стране без сопровождающих. Так что я мог останавливаться в частных домах, слушать рассказы и фотографировать.
Мне хотелось разгадать загадку: что представляют собой евреи Восточной Германии и что их отличает от евреев по ту сторону линии, которую коммунисты называли «антифашистским оборонительным валом».
В Западной Германии в конце 1980‑х — во времена, когда туда еще не прибыли более 150 тыс. евреев из Советского Союза (ему предстояло вскоре стать «бывшим Советским Союзом»), — жило около 28 тыс. евреев. За исключением крайне незначительного числа общин, в таких крупных городах, как Франкфурт, Мюнхен, Дюссельдорф, Кельн, Гамбург и Западный Берлин, общины после Второй мировой войны сформировали заново — не немецкие евреи, а евреи Польши и других восточных стран, бежавшие от тамошнего, еще более лютого антисемитизма. В 1932 году в Германии, по некоторым оценкам, было 523 тыс. евреев; более 300 тыс. сумели сбежать прежде, чем в 1939 году двери захлопнулись. Около 160 тыс. не смогли выбраться из Германии и были убиты. Но некоторые беженцы уехали недостаточно далеко; впоследствии их насильно вернули в Третий рейх и убили. А что же евреи, рожденные в Германии, которым удалось выбраться в Англию, Палестину под британским мандатом, США и другие страны? Их было четверть миллиона с большим гаком, и лишь у ничтожно малой доли из них достало сил вернуться.
Те, кто в конце 1940‑х приезжал из Польши, останавливались в Западной Германии — некоторые хотели просто пожить в лагерях перемещенных лиц и соориентироваться, но их увлекла волна, как его метко прозвали, «германского экономического чуда 1950–1960‑х годов», и они решили остаться. «Живем на чемоданах», — говорили они себе, но именно эти семьи восстановили еврейскую жизнь. Они никогда не называли себя германскими евреями (а свои институты — институтами германских евреев). То были «евреи в Германии» (к примеру, существовал Центральный совет евреев в Германии — под новым названием, в отличие от довоенного Центрального совета германских евреев). И они никогда не отождествляли себя с западногерманским государством.
Напротив, из примерно 500 евреев, живших в Восточной Германии, более 95% в Германии и родились. В 1930‑х годах бежали за границу — в Шанхай, Палестину, США или благодаря операции «Киндертранспорт» , — а затем вернулись домой, чтобы строить das bessere Deutschland («лучшую Германию»), начинающую жизнь с чистого листа. И они полностью отождествляли себя с ГДР, которая именовала себя единственным в мире антифашистским государством.
С этими‑то евреями я и хотел познакомиться, и все они могли рассказать мне много весьма примечательного.
Помню, я сидел на кухне у Романа Кёнига в городе Баутцен — прямо над нами нависала средневековая крепость — и спросил его: «Сколько евреев живет в городе?» Роман оттопырил один палец. Он рассказал, что родился в Гамбурге в ортодоксальной семье, незадолго до этого приехавшей из Польши, перебывал в нескольких концлагерях, выжил, пошел пешком из Терезина назад в Гамбург. Но, поскольку никого из его родных не осталось в живых, возвращаться в родной город ему было незачем. В Баутцене одна семья, известная своими антинацистскими настроениями, пригласила его зайти, вызвалась приютить, и в том же Баутцене он повстречал советского офицера‑еврея, и тот предложил Роману поработать у него шофером. Мало того, предложил Роману переводить для него с идиша на немецкий. Когда офицера перевели в другое место, он оставил Роману машину. С того момента Роман Кёниг стал в Баутцене единственным евреем — и единственным таксистом.
В часе езды к западу от Баутцена, в Дрездене, я познакомился с 74‑летним Рудольфом Лаппе, уроженцем Хемница, и его женой Софи, из австрийского города Грац. В 1933 году отец Рудольфа увез семью в Англию, где Рудольф учился на инженера‑электрика в Университетском колледже Лондона, а затем в Сассекском университете и в Лондонской школе экономики, параллельно все это время он был соцработником — помогал малоимущим евреям в Восточном Лондоне.
Его как гражданина враждебного государства ненадолго поместили в лагерь интернированных — в такие лагеря в 1940 году заключили довольно многих немецких евреев мужского пола, — затем он продолжил учебу, встретил Софи, а в одной австрийской еврейской молодежной организации познакомился с коммунистическими идеями и стал их приверженцем.
Софи рассказала: «В 1939 году родители отправили меня в Англию; в ноябре 1939 года моего отца, родившегося в Польше, депортировали из Австрии — она тогда была в составе Рейха. Матери удалось бежать в Палестину, но она теряла зрение, получила весть о смерти моего отца, и ее жизнь складывалась все хуже и хуже. В письмах она пыталась это затушевать, но в 1948‑м пришло последнее. Затем она покончила с собой».
В 1946 году в Лондоне у Рудольфа и Софи родился сын Герберт, а в 1948‑м они вернулись в Германию и обосновались в Дрездене. «Я не без удовлетворения обнаружил, — сказал мне Рудольф, — что университет, где меня когда‑то отвергли в качестве студента, теперь взял меня на должность профессора». Рудольф Лаппе активно занялся местной партийной политикой, а также стал одним из ведущих в стране специалистов в области технических наук. В тот вечер, когда я его навестил, он увлеченно стучал по клавиатуре персонального компьютера — писал программы. Обратите внимание: шел 1989‑й год, Рудольфу стукнуло семьдесят четыре, и было это в Восточной Германии.
В Восточном Берлине жило евреев больше, чем на остальной территории ГДР — в совокупности. Многие занимали высокое положение, особенно в сфере науки, литературы и музыки. Робин Остоу, канадский историк, писавший о восточногерманских евреях, познакомил меня с университетским преподавателем Хельгой Элерт (урожденной Дреснер), и вот что она мне рассказала: «Я родилась в 1923 году в Лейпциге, у моего отца было два меховых магазина. В то время Лейпциг был столицей меховщиков, меховщики были сплошь евреи, и, как мне рассказывали, до сих пор так оно и есть, только не в Германии». Когда нацисты пришли к власти, семья Хельги запросила американские визы. «И нам сообщили, что мы сможем эмигрировать в 1947 году».
Хельгу отправили в Северную Ирландию на «Киндертранспорте». Все остальные члены ее семьи погибли. «Я жила на ферме в окрестностях Белфаста. Там‑то я и научилась готовить пойло для свиней и говорить не только по‑английски, а и на идише!» После войны Хельга все‑таки поехала к родственникам в Чикаго, но молодой человек, с которым она познакомилась в Ирландии, рассказал, что можно вернуться в эту часть Германии: она начинает жизнь с чистого листа, «и я сказала: отлично, я туда поеду. Видите ли, самое последнее, что написал Гитлер, — это об угрозе мирового еврейства. Раз так, самое малое, что было в моих силах, — внести свой вклад и вернуться». Хельга училась в Дрездене, преподавала в местном техническом университете, а позднее перевелась в Технический университет в Восточном Берлине.
Гизела Линденберг и ее муж Вальтер тоже вернулись в Берлин. Оба родились в Германии, обоих вывезли на «Киндертранспорте», у обоих вся родня погибла от рук нацистов. Познакомились они в 1942 году, в молодежном общежитии в Лондоне. «Я работал на фабрике, и там‑то мне очень много рассказали о социалистических идеях. Там были голландцы и чехи, и мне все это показалось разумным», — сказал Вальтер. Он вступил в британскую армию и после войны недолгое время служил в Германии.
Гизела — она родилась в 1924 году и уехала из Германии на «Киндертранспорте» в апреле 1939‑го — сказала: «Вам ни за что не представить, как несчастны были такие, как я, дети в Англии. Да и я тоже. В таком возрасте — разлука с родителями, а потом война, и бомбежки, и сообщения в газетах, ну и письма от родителей, разумеется, перестали приходить».
Гизела добавила: «Моих родителей депортировали в Минск; больше я о них ничего не знаю, вот разве что через друзей получила открытку. В ней было написано: “Мы отправляемся в поездку” — и больше ничего».
Супруги Линденберг обосновались в Восточном Берлине. Вальтер стал инженером, специалистом в области тяжелого машиностроения. У них родились два сына и дочь. «От своего иудаизма мы никогда не отказывались, но детям говорили, что мы социалисты, что религия осталась для нас в прошлом, и точка. И так продолжалось, но вот как‑то прихожу домой — Вернер сидит на кушетке с книгой. Спрашиваю: “Что читаешь?” А он говорит: “Книгу о христианстве”. И тут я как заору: “В моем доме?!” Теперь он живет в Иерусалиме, стал заправским ортодоксом и сменил имя на Давид Ашер».
Из разговоров с восточноевропейскими евреями выяснилось, что многие из них занимали привилегированное положение и с удовольствием пользовались тем, чего не было у подавляющего большинства граждан Восточной Германии, — а именно возможностью путешествовать. Но в какие бы страны эти восточногерманские евреи ни съездили или ни намеревались съездить (чаще всего в Грецию, Испанию и США), одну страну большинство из них не желали посетить хоть однажды — и была это Западная Германия. «Зачем мне туда ехать? — изумился Герберт Лаппе, качая головой. — У меня там нет родных. По правде говоря, она мне совершенно неинтересна».
Но вскоре после 9 ноября 1989 года думать, посещать или не посещать Западную Германию, им не пришлось. Она явилась к ним сама. Проглотила их страну целиком.
Вальтер и Гизела Линденберг, которым уже перевалило за семьдесят пять, отнеслись к переменам благожелательнее, чем большинство, хотя их вера в восточногерманский режим рухнула.
«Я даже не могла себе представить всю глубину коррумпированности людей Хонеккера, — сказала Гизела, когда мы беседовали в начале 1990 года. — Мы и впрямь были наивными. Такими наивными, что даже не хочется в этом признаваться». Вальтер, при коммунистах не имевший никакого отношения к жизни еврейской общины, стал членом совета еврейской общины Берлина и не пропускал ни одного заседания. Умер он в 2004 году, в восемьдесят лет, а Рудольф Лаппе оставался членом реформированной Компартии — die Linke («Левой партии») и продолжал активно работать — и в партии, и на компьютере — вплоть до самой смерти в 2013 году в девяносто девять лет. 
Оригинальная публикация: On the Anniversary of Kristallnacht and the Fall of the Berlin Wall, Remembering East Germany’s Jews
The Jerusalem Post: Директор берлинского Еврейского музея о еврейской жизни в Германии за пределами BDS
Восток сходится с Западом
