Поэт и прозаик Ламед (Лейви-Иешуа) Шапиро (1878–1948) прожил трудную и беспокойную жизнь, со множеством переездов между Киевом, Одессой и Варшавой, а далее Лондоном, Нью-Йорком и Лос-Анджелесом. Творческое наследие оставил камерное. В этом наследии велика была роль русской литературы, в частности Достоевского. И среди рассказов Шапиро попадаются настоящие жемчужины. Они впервые переведены на русский язык и готовятся к выходу в свет в издательстве «Книжники».

Продолжение. Начало в № 374–383

Белая хала

1

Однажды сосед кинул камень и перебил бродячей собаке лапу. Вася увидел, что из раны на шкуре торчит острый обломок кости, и заплакал. А плакал он так: потекло из глаз, изо рта, из носа. Шея у Васи и без того короткая, а тут он совсем втянул светло‑русую голову в плечи, лицо скривилось, сморщилось, но при этом он не издал ни звука. Тогда Васе было лет семь.

Потом он уже не плакал. Дома все пили, дрались с соседями, дрались друг с другом, били женщин, лошадь, корову, с дикой злостью сами бились головой о стену. У них был маленький клочок земли, а семья большая, трудились тяжело и бестолково, жили в одной хате: мужчины, женщины и дети спали вповалку на полу. Деревня, маленькая, бедная, находилась не слишком далеко от местечка, куда изредка ездили на ярмарку, и оно казалось Васе большим и богатым.

В местечке жили евреи — люди такие. Они странно одеваются, по лавкам сидят, белую халу едят, а еще они Христа продали. Последний пункт был немного непонятный: кто такой этот Христос, зачем они его продали, кто и зачем его купил, сколько они за него выручили — все это как‑то туманно. А вот белую халу Вася пару раз своими глазами видел, и не только видел, но однажды стянул кусочек, съел, а потом долго стоял, ждал с сомнением на лице и пытался понять, что он чувствует. Так и не понял, но уважение к белой хале осталось.

Ему не хватило полвершка росту, но все равно забрили из‑за широченных, покатых плеч и короткой, мощной шеи, которая очень подходила к его фамилии — Бык. Здесь тоже били — старший, фельдфебель, офицеры, солдаты друг друга — все. К службе он был совершенно неспособен, ничего не мог ни понять, ни запомнить. Говорить у него тоже не больно получалось. И надо, бывало, что‑то сказать, а он стоит, глаза таращит да мычит. Зато борща и каши давали вдоволь. Было тут и несколько евреев, из тех, что Христа продали, но в солдатских шинелях и без белой халы они выглядели почти как все прочие люди.

2

Ехали на поездах, шли пешком, опять ехали и опять шли, стояли лагерем в поле или на квартирах в чужих домах, так давно, что в голове у Василя все перемешалось. Он уже не помнил, когда это началось, не помнил, где и кем он был, до того как это началось, будто всю жизнь вместе с десятками и сотнями тысяч других солдат ходил из города в город, по чужим краям, где люди говорят так, что ничего не поймешь, и смотрят испуганно или зло. Кажется, ничего не менялось, кроме одного: теперь драка стала смыслом жизни. Дрались все, и не просто так, а насмерть: стреляли, рубили людей на куски, кололи, резали и даже рвали зубами. И он тоже бил, и чем дальше, тем ожесточеннее, и чем дальше, тем с бо́льшим наслаждением. Кормили теперь от случая к случаю, спать приходилось урывками. Одно утешение — много сражались. Ему постоянно чего‑то хотелось, он постоянно что‑то чувствовал, и когда совсем припирало, рычал, как разозленный пес, потому что не мог выразить словами, что хотел.

Шли вперед, поднимаясь выше и выше. Во всех направлениях тянулись горные цепи. Зима выдалась суровая, стояли жгучие морозы. Проходя через долины, по колено проваливались в сухой, рыхлый снег, ледяной ветер, как терка, царапал лицо и руки, но офицеры держались бодро, обращались с солдатами мягче, чем обычно, и говорили о победах. И кормили теперь лучше, хотя и не всегда вовремя. Вечером разрешали развести на снегу костры, и тогда по горам бесшумно разбегались во все стороны огромные, жуткие тени, а солдаты пели, и Василю хотелось подпевать, но он лишь рычал. Спали как убитые, без страха и сновидений, а днем горы снова и снова отзывались на канонаду, и люди снова карабкались вверх по склонам.

3

Посыльный на лошади бешеным галопом проскакал через лагерь. Внезапно вернулась ушедшая вперед кавалерийская часть; две батареи перекинули с левого фланга на правый. Окрестные горы взорвались, как вулканы, и на мир обрушился ливень огня, свинца и железа.

Б‑г знает сколько это продолжалось. Петра Кудло разорвало на куски. Ротный запевала, красавец Кривенко, лежал в луже крови. Миловидный, как девушка, молоденький поручик Сомов потерял ногу. У великана Неймана, эстонца с соломенными волосами, взрывом сорвало лицо. Погиб рябой Гаврилов, одной гранатой убило обоих братьев Булгачей. Погибли Хаим Островский, Ян Затыка, Стасек Пепрж и маленький латыш, чье имя Василь не мог выговорить. И когда уже невозможно было держаться под ураганным огнем, Нохум Рачик, высокий, худой, молчаливый парень, вскочил и без команды бросился вперед. Его пример воодушевил сломленных солдат. Невысокую, остроконечную гору с левой стороны, где стояла батарея, солирующая в хоре вражеской артиллерии, взяли чуть ли не голыми руками, защитников передушили как котят, но потом оказалось, что из всей роты остались только Василь и Нохум Рачик. Рачик долго лежал на земле, его рвало желчью, а рядом валялась его трехлинейка с заляпанным кровью и мозгами прикладом. Нохум не был ранен, но когда Василь спросил, что с ним, ничего не ответил.

Ночью оставили занятую позицию и оттянулись назад. Как и почему это произошло, Василь не знал, но теперь армия покатилась с гор, как лавина: чем дальше, тем стремительней и беспорядочней, а потом побежала. Бежали днем и ночью без остановки. Василь ничего не узнавал, все места выглядели совершенно незнакомыми, но он слышал и понимал, что идет отступление. Горные цепи и зима давно остались позади, вокруг простиралась бескрайняя равнина, давно началась весна, но армия бежала и бежала. Офицеры совсем озверели, избивали солдат без причины и без жалости. Несколько раз останавливались на короткое время, гремели орудия, огненный дождь хлестал по земле, и люди падали как подкошенные. А потом армия бежала дальше.

4

Кто‑то сказал, что во всем виноваты жиды. Опять евреи! Христа продали, белую халу едят, и они же виноваты во всем. А в чем — во всем? Василь напряженно морщил лоб и злился на евреев и на кого‑то еще. Невесть откуда появились листовки, кто‑то распространял их среди солдат. На бивуаках собирались вокруг того, кто умел читать. Стояли, слушали и молчали — как‑то странно молчали, не как люди. Василю тоже сунули листовку. Он осмотрел ее, ощупал, спрятал за пазуху и пошел послушать, что читают. Ни слова не понял, кроме того, что там что‑то про жидов. А раз так, должны же евреи знать, и он подошел к Нохуму Рачику:

— На, читай.

Рачик посмотрел на листовку, потом — очень странным взглядом — на Василя и ничего не ответил. Хотел выкинуть бумажку, но Василь не дал.

— Н‑не бросай — не твое! — он даже рассердился.

Опять спрятал листовку за пазуху, походил кругами, подумал и снова полез к Рачику:

— Что там написано? Там же про тебя!

И тут рассердился Нохум:

— Да, про меня! Что я предатель, понял? Что я предал, ну, что я шпион, как тот немец, которого с бумагами поймали и расстреляли, понял?

Василь так испугался, что даже вспотел. Сразу отстал от Нохума. Потом долго думал, мял в руках листовку. На душе было мерзко. Выходит, Нохум — плохой человек, вон как на него набросился, да еще и шпион, сам признался. Но что‑то тут неладно. Ничего не понятно, аж голова трещит. Тьфу!

Долго отступали и наконец‑то остановились. Несколько дней не видели врага, не слышали выстрелов, но рыли окопы и к чему‑то готовились. Через неделю опять началось. Оказалось, неприятель совсем рядом. Сидит в траншеях, которые приближаются с каждым днем. Уже нет‑нет да и увидишь торчащую над бруствером голову. Ели мало, спали еще меньше и стреляли куда‑то туда, откуда в ответ прилетали пули, ударялись в земляную насыпь, жужжали над головой и нередко впивались в человеческую плоть. Возле Василя, по левую руку, всегда лежал Нохум Рачик. Молча заряжал винтовку и стрелял, неторопливо и сосредоточенно, как заведенный. Василь его терпеть не мог, руки так и чесались ткнуть его в зад штыком. Однажды, при особенно сильном обстреле, Василь вдруг почувствовал странное беспокойство. Повернулся к Рачику и увидел, что он лежит в той же позе, на животе, с винтовкой в руках, но с дырой во лбу. У Василя внутри словно что‑то оборвалось. С бешеной злобой он пинком отшвырнул от себя мертвое тело. А потом начал посылать через бруствер пулю за пулей, бестолково, не целясь и подставляя голову под густой свинцовый град.

В ту ночь Василь долго не мог уснуть. Ворочался в тишине с боку на бок. Вдруг разозлился, вскочил, куда‑то побежал, но вспомнил, что Рачик убит, и с досадой вернулся на место. Жиды — предатели — Христа продали — продали ни за что ни про что!

Уснув, Василь всю ночь скрипел зубами и царапал себя ногтями до крови.

5

Еще до рассвета Василь проснулся и резко сел на жестком ложе под открытым небом. По спине тек холодный пот, зубы стучали, глаза таращились в непроглядную тьму. Кто тут был? Кто тут был?

В гнетущей тишине Василь еще слышал шорох огромных крыльев, чувствовал шеей холодный воротник черной шинели. Кто‑то ледяным ветром пролетел по лагерю, и лагерь затих, застыл, как разверстая могила для тысяч мертвецов, пораженных во сне прямо в сердце. Кто тут был? Кто тут был?..

Днем застрелили Муратова, злого и вспыльчивого человека с пергаментным лицом, поручика из Четвертого батальона Енисейского полка. Пуля попала точно между глаз, стрелял кто‑то из его же батальона. Когда спросили: «Кто?», батальон не ответил; когда пригрозили, что накажут всех, не ответил; когда приказали сдать оружие, не ответил. Перед батальоном построили остальные подразделения полка, но на команду «Пли!» весь полк опустил винтовки. Тогда прислали другой полк. Расстрел длился десять минут, и от взбунтовавшегося батальона не осталось никого.

На другой день зарубили двух офицеров, через три дня подрались двое кавалеристов, и вскоре полк разделился на две части, которые резали друг друга, пока в живых не осталась лишь небольшая горстка людей.

И тогда среди солдат появились какие‑то людишки в штатском, опять, при полном попустительстве офицеров, начали раздавать листовки. Коротко и ясно, без лишних слов, вбивали в голову: жиды — предатели — виноваты во всем.

Василю опять сунули листовку, но он не взял. Осторожно, бережно, как дорогой амулет, вытащил из‑за пазухи мятый, рваный, засаленный, испачканный кровью клочок бумаги и показал: у него есть, он помнит. Распространитель, хилый человечек с русой бородкой, прищурился, посмотрел на приземистого, коренастого солдата с короткой, мощной шеей и серыми, водянистыми глазами, потом дружелюбно похлопал его по плечу и удалился с непонятной улыбкой на губах.

Еврейские солдаты исчезли, их собрали и куда‑то отправили, никто не знал куда. И сразу же все почувствовали себя спокойнее и свободнее, и, хотя тут находились представители разных народов, мнение у всех было одно: избавились от чужаков!

А потом кто‑то бросил мимоходом: «Еврейское царство!»

6

Это была последняя попытка сдержать вражеское наступление, и когда она провалилась, дальше бежали без остановки. Бежали, как звери от степного пожара: вперемежку, поодиночке и группами, беспорядочно, не слушая приказов, и в диком страхе бросались в любую лазейку, оставленную неприятелем. Не каждый сохранил оружие, и шинели у всех были порваны в клочья, а белье, как кожа, приросло к немытым телам, и летнее солнце нещадно палило, и ели то, что удавалось у кого‑нибудь отобрать. В городах уже слышался родной язык, и вокруг простирались родные поля, но их было не узнать, потому что прошлогодний хлеб сгнил, втоптанный в землю, и страна лежала сухая, серая, изрытая, как воловья туша, у которой волки выгрызли внутренности.

И пока люди, как черви, ползли по земле, у них над головой парили стаи черных воронов, каркали сухо и отрывисто, будто рвут гнилую холстину, кружили и ждали, когда получат свое — когда получат свое.

Между Коловом и Жадицой оголодавшие, обозленные легионы настигли огромную толпу евреев, изгнанных из приграничных городов, с женами и детьми, с больными и вещами. Кто‑то сказал: «Бей!» — коротко и глухо, как далекий пушечный выстрел. Сначала Василь держался позади, но визг детей и женщин и ужас на лицах пейсатых мужчин в развевающихся кафтанах так его раздразнили, что он врезался в толпу, как разъяренный бык. Евреям еще повезло, что солдаты очень спешили и пронеслись мимо, как табун лошадей.

И снова кто‑то ядовитым, писклявым голоском выкрикнул:

— Еврейское царство!

Крик взвился ввысь, прокатился по разбитым легионам, как раскат грома; перекинулся на деревни и города, достиг самых отдаленных уголков страны, и армия прошла по ней огнем и мечом. Ночами горящие города освещали ей путь, а днем дым застилал небеса, белой ватой полз над землей, и задохнувшиеся вороны падали солдатам на голову. Горели Зыков, Потапно, Холодное, Старый Юг, Шелюбка; были стерты с лица земли Острогорье, Сава, Рика, Белое Крыло и Ступник; улетучился вместе с дымом город еврейских ткачей Белопряжа. Пылал костром Винокурский лес, где пытались укрыться тридцать тысяч евреев, и три дня крики умирающих поднимались над ним, как иприт, и растекались по округе. Немного ниже Люцына человеческие тела запрудили быструю, но узкую Синеводку, и она затопила лежащие в низине поля. На руинах Доброславы сидел сумасшедший, единственный из города оставшийся в живых, и лаял как пес.

Полчища погромщиков росли. Крестьянин покидал деревню, горожанин оставлял город. Попы с иконами и распятиями водили по селам процессии, вдохновенно благословляли народ, и повсюду звучали слова «еврейское царство». Евреи понимали, что настал их последний час — самый последний, и кто еще не погиб, стремился умереть среди своих, в городе под названием Малясы, величайшем и древнейшем еврейском центре, прибежище Торы с четырнадцатого века, городе старинных синагог и знаменитых ешив, раввинов и талмудистов, богословов и купцов. Здесь постились и каялись в грехах, просили прощения у недругов и друзей. Старики читали псалмы, покаянные молитвы и «Майвер Ябек» «Переход через реку Ябок» (др.‑евр.) — книга, содержащая молитвы, которые читают перед смертью и по умершему. , молодые сжигали хлеб и одежду, рубили мебель, ломали все, на что могла позариться подступающая армия. И она пришла. Подступила со всех сторон, со всех сторон подожгла город и хлынула на улицы. Молодые евреи попытались сопротивляться, вышли навстречу с револьверами в руках. Револьверы щелкали, как детские хлопушки, солдаты отвечали оглушительным смехом, резали евреев, по одной вытягивали у них жилы, ломали ребра, руки и ноги. Врывались в дома, мужчин убивали на месте, женщин тащили на рыночную площадь.

7

Один решительный удар кулаком, и замок не выдержал. Дверь распахнулась.

Василь уже двое суток не ел и не спал. Кожа горела и чесалась, руки и ноги не слушались, как чужие, глаза покраснели, лицо до самых скул заросло рыжеватой щетиной.

— Жрать! — рявкнул Василь.

Никто не ответил. У стола стоял высокий еврей — черный кафтан, черная борода, черные пейсы и мрачный взгляд. Сжав губы, еврей упрямо молчал. Василь шагнул вперед и повторил:

— Жрать!

В этот раз у него получилось тоном ниже. Возле окна — еще кто‑то. Молодая черноволосая женщина в белом платье. Огромные глаза — Василь никогда не видел таких больших глаз! — посмотрели сквозь него, и он на секунду поднял руку, чтобы заслониться от этого взгляда. Колени задрожали, и Василь почувствовал, что оттаивает, как с мороза. Кто эта женщина? Кто они, эти люди? Г‑споди! Зачем, ну зачем они продали Христа? Это же они во всем виноваты, Рачик сам говорил! И всё молчат, и смотрят сквозь тебя, черт бы их побрал! Что они хотят этим сказать, что задумали? Он схватился за голову.

Что‑то почувствовал — и повернулся. Еврей стоял рядом, мертвенно бледный, в глазах ненависть. Василь тупо посмотрел на него и вдруг схватил за бороду.

Белая фигура бросилась между ними. От злости у Василя перехватило дыхание, в голове помутилось. Другой рукой он вцепился в белое платье и дернул изо всех сил. Тр‑р‑р! Он до подола разорвал платье вместе с рубашкой, белый лоскут повис, и Василь чуть не ослеп. Грудь, узкая талия, округлое бедро — все ослепительно‑белое, мягкое, как белая хала. Черт, да эти жиды сами из белой халы сделаны! Его бросило в жар, руки метнулись вперед, как освобожденные пружины, и он стал срывать с женщины одежду.

Кто‑то схватил его за горло. Оскалив зубы, он медленно повернул голову, мутными глазами посмотрел на еврея и даже не попытался оторвать от своей шеи его слабые, как у ребенка, пальцы. Дернул плечами, наклонился, обхватил еврея за ноги, приподнял и с размаху ударил спиной о край стола.

И отбросил в сторону, как сломанную палку.

Мужчина тихо застонал, женщина оглушительно вскрикнула. Но Василь уже навалился на нее, придавил к полу, продолжая срывать с нее платье. Теперь она была отвратительна. Лицо пошло багровыми пятнами, кончик носа покраснел, волосы растрепались и упали на глаза. «Ах ты, ведьма!» — он заскрипел зубами, пятерней вцепился ей в лицо, крутанул рукой, будто пытаясь оторвать нос. Женщина испустила короткий визг, пронзительный, как свист паровоза. От этого визга Василь совсем озверел. Нащупал пальцами ее горло и начал душить.

Прямо у него перед глазами подрагивало белое плечо, на котором расплывалось круглое, блестящее пятно свежей крови. Ноздри женщины трепетали, как крылья. И вдруг Василь разжал стиснутые зубы и впился ими в белую плоть.

…У белой халы вкус тугого, сочного апельсина. Горячий сок, жгучий сок, и чем больше пьешь, тем сильнее жажда. Он густой, острый и пряный, необыкновенно душистый и пряный.

Это как лететь на санках с высокой, крутой горы, это как глотать обжигающий чистый спирт, это как и то и другое сразу.

По кругу сок жизни перетекал из одного тела в другое и обратно — по кругу, по кругу.

Столбы дыма и пламени поднимались над городом до небес. Прекрасен был огонь на огромном алтаре. Крики жертв — долгие, протяжные, непрерывные — услаждали слух бога так же извечно, как извечен сам бог. А лучшие куски — филе и грудинка — доставались священнику.