25 апреля на 98‑м году умерла писательница Елена Моисеевна Ржевская

Говорить о Елене Ржевской — значит говорить о ее поколении. Наверное, это не вполне справедливо — она сама была ярким человеком, у нее удивительная семья, и событий ее жизни хватило бы на толстый роман. Достаточно вспомнить, что именно военный переводчик Ржевская была среди тех, кто обнаружил труп Гитлера, именно она в мае 1945 года носила по Берлину коробку с его зубами в поисках личного дантиста фюрера, дабы тот окончательно удостоверил личность погибшего.

Но так вышло, что она не воспринимается в отрыве от тех, с кем вместе росла, сидела за одной партой, гуляла по Тверской, играла в волейбол в школьном дворе. «Свидетель века» называлась передача о ней, прошедшая несколько лет назад по одному из телеканалов, и это штампованное определение подходит ей, как мало кому.

И не только потому, что Ржевская действительно прожила без двух лет век. И не потому, что знала всех: от студентов предвоенных ИФЛИ и Литинститута, вошедших в историю русской поэзии 20 века, до маршала Жукова, который в 1965‑м прочитал рукопись ее книги и захотел познакомиться и поговорить. Просто свидетельство — это самая суть ее прозы, не только мемуарной, но и художественной. Свидетельство о поколении «лобастых мальчиков невиданной революции», родившихся в годы Гражданской и погибших на Великой Отечественной.

«Классика моего поколения» — говорит она, рассказывая о судьбе своего одноклассника, павшего на войне. Не вернулся с фронта капитан школьной волейбольной команды, первая любовь Ржевской, не вернулся ее муж и отец ее дочери, поэт Павел Коган (тот самый, который «Бригантина поднимает паруса» и «Я с детства не любил овал! Я с детства угол рисовал!»), не вернулись друзья, подруги, знакомые, соседи. А она прошла от Ржева (отсюда псевдоним, настоящая ее фамилия — Каган) до Рейхстага, и вернулась, не тронутая ни одной пулей, и дожила почти до ста лет.

И — еще одна банальность — все эти годы она жила, чтобы вспоминать. Чтобы быть голосом не вернувшихся, не договоривших, тех, о ком тот же Павел Коган писал: «Мое поколение — это пулю прими и рухни», «В десять лет мечтатели, / В четырнадцать — поэты и урки, / В двадцать пять — внесенные в смертные реляции». Впрочем, эта романтическая интонация имеет мало общего с прозой Ржевской. Она рассказывала о быте войны, о ее негероической стороне, о малозаметных, казалось бы малозначимых деталях и подробностях.

Другая ее главная тема — неприкаянность пришедших с фронта. «Казалось, теми же мы и вернемся. Но так не получилось», — говорит она в одной из поздних книг. «Осколком повыбитых войной дружб, надежд, любви и честолюбий» называет писательница свою послевоенную компанию. Из «недуга возвращения», как называла Ржевская это состояние, ее вывела любовь к литературоведу Исааку Крамову, ставшему ее вторым мужем.

Впрочем, для «недуга» были не только личные, но и общественные причины. Проза Ржевской, не вписывающаяся в стремительно формирующийся военный «канон», с трудом находила дорогу в печать. А когда ее первая повесть была наконец опубликована Воениздатом, ее немедленно разгромили за «проамериканские настроения». Ярлык этот в разгар борьбы с космополитизмом был весьма опасен, но до репрессий не дошло, Ржевской даже удалось сохранить возможность печататься.

Ей повезло в эту лотерею и раньше, в 1937‑м, когда ее отца, исключенного из партии бывшего сотрудника Наркомзема, в газетах называли «меньшевиком», а в деле друга семьи она фигурировала как связной от Троцкого. Но в результате не тронули ни ее, ни отца. Век сохранил жизнь своему свидетелю.