Гравюры Рембрандта — особая моя любовь. Но в случае с его Авраамом это еще и история изменения взгляда.

Когда Рембрандт обращается к восемнадцатой главе книги Бытия, он выбирает момент, в котором человечность встречается с Божественным: Авраам сидит «у входа в шатер при дневном зное», и в этот самый час — между солнцем и тенью, между покоем и движением — ему «является Господь».

Впрочем, Рембрандт на гравюре 1656 года достаточно вольно обращается с библейским текстом: вместо шатра он изображает каменный дом, полутемный, Бог входит в дом Авраама — не в кочевой шатер странника, а в человеческое жилище, в саму плоть мира.

Это решение не случайно. Рембрандт делает шаг от повествовательной точности к богословскому смыслу.

Текст этот христианство трактует как историю про Троицу. И на картине за 10 лет до того у Рембрандта, как и у Доре, например, все в рамках этой интерпретации: крылышки, лики.

Но на гравюре 1656 года трое гостей, ангелы, — уже не сияющие существа, а странники, уставшие, задумчивые, человечные.

В этом тайна гостеприимства Авраама: принять пришельца, а не вестника Б‑га. Ведь не случайно мудрецы говорили, что Авраам — не узнав, кто перед ним, — пригласил их в шатер. И только после приглашения Б‑жественное раскрывается. Иными словами, Шхина проявляется не в видении и не в чуде, а в гостеприимстве — простом действии заботы о другом. Мудрецы подчеркивают: Авраам не прерывает беседу с Б‑гом, чтобы встретить людей, — он продолжает ее в действии. Б‑г не уходит, когда человек занят другим человеком; наоборот, в этот момент Он присутствует сильнее всего.

Это радикально иной образ Бога, чем у средневековых христианских художников. И, что удивительно, Рембрандт оказывается здесь ближе всего к мидрашистской идее. Свет не нисходит сверху, а исходит из самой трапезы, отражаясь в лицах гостей. Рембрандт тем самым невольно выражает ту самую идею, которую Талмуд (Шабат, 127а) формулирует предельно просто:

Гостеприимство важнее, чем встреча Шхины.

В этом парадоксе — суть еврейской богословской антропологии: Б‑г не противоположен миру, Он живет в нем, когда человек создает место для другого. Шхина — не внешнее сияние, а внутренняя отзывчивость.

Рембрандт — возможно, не зная мидрашистской традиции, — тем не менее почувствовал ее с художнической интуицией пророка. Его Авраам, сидящий у входа, становится образом человечества, которое готово сказать: «Господи, если я обрел благоволение в очах Твоих, не проходи мимо раба Твоего».