Дом, где все непрочно
Материал любезно предоставлен Tablet
Четырнадцатого июня 1940 года, когда немецкая армия вошла в Париж, Беатрис де Камондо и ее муж Леон Рейнах, два богатых коллекционера, чьи семьи передали Франции значительные дары, еще жили в просторной квартире на окраине города.
Париж к тому времени опустел: заколоченные витрины, пугающе тихие улицы. Французская республика пала так стремительно, что в это не верилось даже очевидцам событий, тем, кто своими глазами наблюдал, как Францию превратили в диктатуру.
Официально Беатрис перешла в католичество лишь два года спустя, и по ее запискам тех лет непонятно, считала ли она себя еврейкой в сколь‑нибудь значимом смысле, сознавала ли, что для нацистов и их французских приспешников она все равно останется еврейкой. Вскоре ей дали понять, что она не имеет права определять даже собственную национальность.
Вряд ли ее слепоту можно назвать необычной. Большинство французских евреев, и особенно из кругов элиты, с трудом осмысляли масштабы перемены, свершившейся в такой короткий срок. Поначалу многие полагали, что антисемитизм вишистского правительства угрожает разве что евреям‑иностранцам, но никак не издавна укорененным французским гражданам, как они сами. И поначалу кое‑какие признаки указывали на то, что они не заблуждались. Как известно, Франсуа Дарлан, французский адмирал, правая рука Петена в правительстве Виши, говорил, что таким людям, как Беатрис, следует отдавать предпочтение. «Евреи без гражданства, за последние 15 лет наводнившие нашу страну, меня не интересуют, — сказал Дарлан. — Но прочие, добропорядочные французские евреи, имеют полное право рассчитывать на нашу всемерную защиту».
Как бы то ни было, Statut des Juifs, антиеврейский закон, принятый коллаборационистским режимом Виши, распространялся и на них, и это стало серьезным ударом для влиятельных французских евреев. Но во многих случаях даже этот удар не сумел поколебать их убеждений, настолько они утвердились в них. Раймон‑Рауль Ламбер, глава Общего союза евреев Франции (Union General des Israélites de France, UGIF), специалист по делам евреев при правительстве Виши, признавался в дневнике, что расплакался, когда в октябре 1940 года был подписан первый указ, тем не менее уехать из Франции отказался. «Потому что мать не судят, даже если она поступает несправедливо. А терпят и ждут, — писал он. — Так и нам, французским евреям, следует терпеть, склонив головы». Ламбера депортировали в Аушвиц и убили в декабре 1943 года.
В месяцы и годы, последовавшие за нацистской оккупацией и установлением режима Виши, весь социальный мир, выстроенный поколением еврейских коллекционеров искусства, стремительно и сознательно уничтожили при попустительстве (и даже с одобрения) того самого народа, который они так любили. Коллекции в большинстве своем уцелели: к тому времени, когда Франция капитулировала перед нацистской Германией, коллекции уже перешли в собственность государства и благодаря этому избежали разграбления, которое постигло множество частных коллекций. Но установление вишистского правительства и то рвение, с каким оно преследовало французских евреев, положили конец гибридной идентичности, которую прежнее поколение так старательно совершенствовало и демонстрировало.
Их потомки (некоторые заключали между собой браки) представляли разнородную, но тоже элиту, объединенную сложными связями: были в ней и художники, и ученые, и светские львы. Целый калейдоскоп еврейских идентичностей. К началу войны большинство евреев не были религиозными, к тому же в отличие от предыдущего поколения не ощущали связи с еврейской общинной жизнью. Однако многие из них напрочь отринули и иудаизм, и еврейство. А объединяла всех этих столь несхожих персонажей — причем как между собой, так и с предшественниками — неколебимая вера во Францию и французов, в республику, давшую их семьям возможность благоденствовать и процветать.
Они были сложными личностями со сложной внутренней жизнью, но война оставила им одну‑единственную характеристику, которая либо полностью уничтожала все прочие их свойства, либо, в некоторых случаях, грубо попирала то, как они себя определяли. Им недвусмысленно дали понять, что они уже не часть французского общества, и даже хуже: никогда ею не были. Но преданность их французской республике и ее ценностям оказалась так велика, что многие с трудом смирились с новой действительностью. А кто‑то так и не смирился.
В конце концов Беатрис и Леон вернулись с побережья Атлантического океана в свою квартиру в Нейи, и сперва даже казалось, что жизнь в оккупированной немцами Франции вошла в привычную колею, но вскоре выяснилось, что это не так.
О частной жизни супругов известно немногое, однако известно, что одним из самых ценных в их коллекции был портрет матери Беатрис, Ирен Каэн д’Анвер, кисти Ренуара. К концу 1930‑х годов Ирен развелась со вторым мужем и жила одна на рю Галиле в 16‑м округе Парижа, менее чем в 20 минутах езды от Беатрис. Неизвестно, часто ли виделись мать и дочь и какие у них были отношения. Но портрет матери Беатрис хранила. Ее дед и бабка Каэн д’Анверы, видимо, терпеть его не могли с тех самых пор, как Ренуар в 1880‑м закончил портрет; считается, что бабка подарила его внучке на свадьбу. Беатрис же явно разглядела что‑то в портрете: быть может, он напоминал ей об отсутствующей матери, которую она по‑прежнему любила, или о былых счастливых годах. Как бы то ни было, Беатрис и Леон гордились этой картиной и в 1933 году даже отдали ее (с указанием имени семьи) на большую выставку полотен Ренуара в музее Оранжери в саду Тюильри. У них дома в Нейи этот портрет висел на почетном месте в гостиной, о чем супруги и сообщили французским властям, безуспешно пытаясь вернуть конфискованную нацистами «маленькую Ирен».
Немцы конфисковали портрет 7 июля 1941 года. Разграбление еврейских художественных коллекций с начала войны стало главной целью нацистской верхушки: ликвидация еврейской собственности была основной частью плана искоренения евреев как таковых. Альфред Розенберг, идеолог нацизма (ему поручили проводить этот план в жизнь), докладывал Гитлеру, что оперативный штаб, занимавшийся выполнением этой задачи, к октябрю 1940 года всерьез принялся за разграбление еврейских коллекций в Париже — при содействии сюрте, французской службы национальной безопасности.
После войны брат Леона потребовал возвращения собственности согласно ходатайству о реституции, поданному им после войны: Леон в 1939 году передал Дирекции музеев Франции несколько принадлежавших им с супругой полотен и ряд других ценных произведений искусства. Во время войны экспонаты из коллекции Камондо‑Рейнах вместе с тысячами прочих, из французских государственных музеев, отправили на хранение в замок Шамбор и во многие другие места. Но в конце концов до Шамбора добрались нацисты и конфисковали все приглянувшиеся им предметы из частных еврейских коллекций. К августу 1941 года полотно Ренуара исчезло, и Леону с Беатрис сообщили о краже.
Судя по сохранившимся сведениям, Леон Рейнах был, что называется, дилетант. Композитор‑декадент, не добившийся сколь‑нибудь существенных успехов, он всегда оставался в тени своего отца, человека выдающегося ума, и жены, обладательницы огромного состояния. По сути, он был профессиональный зять, питавший слабость к музыке. Однако в минуту невзгод им овладело желание действовать. В августе 1941 года он оказывал сопротивление единственным доступным ему способом, явно стремясь почтить память старшего поколения — своего отца Теодора, тестя Моисея и остальных, составлявших еврейский мир, до такой степени очарованный перспективами, которые открывались перед ним во Франции, и так преданно продвигавший ее хваленые идеалы. Леон написал длинное пылкое письмо Жаку Жожару, главе Дирекции музеев Франции, — тот впоследствии осмелился ослушаться приказа вишистского правительства и спас тысячи бесценных произведений искусства.
Письмо Леона Жожару — доказательство его гордости и исключительной убежденности, неколебимой веры в республику, хотя та уже прекратила существование, но Рейнах этого не сознавал или же отказывался принять. Вишистское правительство стремилось аннулировать завоевания французской революции; то, что осталось от прославленных институтов республики, захватила шайка реакционеров, замыслившая ни более ни менее как преобразовать общество, дабы исключить из него таких, как Леон Рейнах. 2 июня 1941 года правительство Виши издало новый Statut des Juifs, куда более жестокий, чем предыдущий: согласно ему евреи считались «расой» и им запрещалось заниматься свободными профессиями (в том числе сочинять музыку). Леону ясно дали понять, что он здесь чужой, но он, похоже, этого не осознал — точнее, осознал не сразу. Он полагал, что материальное наследие семьи дает ему право считаться «своим». И никак не мог понять, почему другие думают иначе.
«Считаю себя обязанным присоединиться к протесту и прошу вас оказать мне любезность — передать это оккупационным властям, дабы они вспомнили, что наши семьи, как моя, так и жены, издавна живущие во Франции, значительно обогатили художественное наследие страны, которая стала для них домом», — писал он Жожару. Возможно, намекая на новый Statut des Juifs, предусматривавший возможность сделать исключение для некоторых евреев «за выдающиеся заслуги перед французским государством», Леон далее подробно описывает каждую из коллекций, которые его большая семья передала Франции, и указывает их символическую стоимость. Так, он пишет, что Исаак де Камондо «оставил Лувру коллекцию такой значимости, что под нее выделили отдельное здание». Отец Леона, Теодор Рейнах, считал Францию своей наследницей в большей степени, нежели собственных детей: «У него было шестеро детей, однако он завещал недвижимое имущество, виллу Керилос, Институту Франции».
Описывая завещание тестя, Моисея де Камондо, Леон идет напрямик: «Это щедрое пожертвование было настолько велико, что моя жена вполне могла бы опротестовать его законность, поскольку стоимость дара превосходила долю состояния завещателя, остававшуюся родственникам, — писал он. — Разумеется, она этого не сделала из уважения к памяти брата и воле отца, рассудив, что бесценное наследие, которое он собирал по крупицам, должно сохранять целостность на благо всего народа». Далее Леон отсылает непосредственно к завещанию Моисея, учредительному документу музея Камондо: особняк на рю де Монсо, пишет он, «подлинная реконструкция резиденции художника XVIII века, изобилующая, в частности, самыми прекрасными образцами декоративного искусства, которым Франция может по праву гордиться».
Леон все еще верил, что коллекции такого уровня и пожертвования такой щедрости значат для прочих то же, что они значили для семей, которые их собирали. Для них это были памятники Франции и ее истории от благодарных эмигрантов, ставших ни более ни менее как хранителями республики и поборниками ее ценностей. Разве такие пожертвования не считаются «выдающейся заслугой» перед государством?
Через два месяца брат Леона, известный правовед и переводчик Жюльен Рейнах, привел такие же доводы, выступив в защиту интеллектуального и художественного вклада их семьи в жизнь страны. 21 октября 1941 года он написал письмо в отделение генерального комиссариата по еврейским вопросам в Виши, протестуя против целого ряда взысканий, которые, по его мнению, касаются лишь евреев, обитающих на оккупированных немцами территориях, но никак не тех, кто живет в «свободной» зоне. Жюльен писал это на вилле Керилос, которую выстроил его отец и завещал государству, и, по сути, облек в слова то же доказательство, какое этим самым домом привел Теодор поколением ранее. Его жизнь, его труд и, самое главное, его семья — все это составило вклад Теодора в культурную жизнь французского народа, писал Жюльен.
Фактически он изложил краткую биографию семьи Рейнах, описал историю ее вклада в научную и политическую жизнь Франции. Чтобы добиться своего, Жюльен использует логику вишистского правительства и подчеркивает в письме, что он олицетворяет собой принципы режима — travail, famille, patrie (труд, семья, отечество):
«Я в равной степени посвятил жизнь служению отечеству, созданию семьи и неустанному труду на целом ряде научных и литературных поприщ. (Я член административного совета Общества сравнительного правоведения, Общества бывших студентов Школы восточных языков, стипендиат Института славянских исследований, член обществ лингвистики, истории права, современной истории, писателей, драматургов и проч.) Мои стихи читали в Сорбонне (переводы с русского и венгерского), пьесу, которую я перевел с немецкого, поставили в Руане при содействии архиепископа. Я опубликовал ряд литературных и юридических работ, в частности сборник решений Государственного совета за 20 лет, и совет выдвинул меня на пост государственного советника накануне принятия закона, который вы теперь проводите в жизнь».
Жюльена арестовали в сентябре 1943 года, сперва отправили в Дранси, в пригород Парижа, потом в Берген‑Бельзен. В отличие от брата и невестки, ему удалось уцелеть, хотя травмы, полученные в лагере, беспокоили его до самой смерти (Жюльена не стало в 1962 году). И если вилла Керилос воплощала собой размах научных стремлений Теодора Рейнаха (в частности, верность своему видению французской республики), после войны она олицетворяла надругательство над этим образом. Ведь Жюльена арестовали именно на вилле Керилос. После поправок в Statut des Juifs, принятых вишистским правительством в 1941 году, Жюльена исключили из Государственного совета, и он удалился на виллу Керилос, дабы посвятить себя работе, которую никто не мог у него отнять. Когда его пришли арестовывать, он трудился в библиотеке Теодора над новым переводом «Институций» Гая .
Несмотря на хаос и перипетии оккупации, Беатрис и Леон решили развестись. В Национальном архиве в Париже сохранилось их соглашение о разводе, краткий документ, в котором ясно указано, что причина развода — неверность Леона: на развод подала Беатрис, и судья вынес решение в ее пользу. Ей передали опеку над Бернаром, тогда несовершеннолетним.
Если соглашение о разводе ничего от нас не утаивает, имя любовницы Леона неизвестно, как и то, каким образом Беатрис узнала об измене. Однако создается впечатление, что дело не только в измене: между супругами уже существовали непримиримые противоречия. За несколько месяцев до письма о принципах французской республики, которые мужчины из рода Рейнахов исповедовали почти с религиозным рвением, Леон, похоже, дошел до того предела, за которым уже не видел для себя будущего во Франции. Неизвестно, что именно на него повлияло, — возможно, он осознал, что наследие его предков оказалось бесполезным. Возможно, Леон, сын одного из величайших строителей либерального иудаизма во Франции, не сумел простить жене обращение в христианство.
Масса вопросов остается без ответа. Возможно, Леон считал, что переход в католичество — безумие, возможно, жалел жену. Как бы то ни было, к тому времени когда он уехал, власти уже наложили арест на все банковские счета Беатрис, и ей пришлось просить генеральный комиссариат по еврейским вопросам разрешить банку и впредь переводить средства в счет уплаты жалованья слугам семейства. Дабы добиться своего, Беатрис даже прибегла к антисемитской риторике, которую насаждали режим нацистов и его вишистские приспешники, и цели своей достигла. В 1942 году в письме в генеральный комиссариат она перечисляет, кто из ее слуг «ариец», а кто нет: «Насколько я знаю, все эти люди арийцы, кроме мадам Тедески, которой заблокировали счет, и мадам Данон». Но даже после того, как Беатрис собственноручно вывела эти слова, ей не пришло в голову, что пора спасаться бегством. Франция ее дом, Господь и пресвятая Дева ее защитят — в этом она, похоже, ничуть не сомневалась.
Летом 1942 года она перешла в католичество, причем совершенно искренне — возможно, это тоже вызвало недоумение у Леона, который так и не перешел в христианство, даже в качестве меры предосторожности. В сентябре 1942 года Беатрис писала подруге детства: «Я уверена, что меня чудесным образом берегут» (слово «уверена» подчеркнула сама Беатрис). «Я не первый год ощущаю небесное покровительство, — продолжала она, — но лишь в этот последний год осознала, кому я обязана своей счастливой судьбой. Успею ли я в отпущенные мне годы отблагодарить Господа и пресвятую Деву за их заботу? Я так ничтожна и низка, так недостойна». В том же письме она признается, что ей почти удалось уговорить сына Бертрана перейти в христианство.
Как выяснилось, ей не отпустили годы, чтобы отблагодарить Господа и пресвятую Деву за «покровительство». Всего лишь через три месяца после того, как она отправила это письмо, вечером 5 декабря 1942 года Беатрис и ее дочь Фанни арестовали в Нейи, отвезли в полицейский участок в 16‑м округе, а назавтра в три часа дня, судя по записям в протоколе, переправили в лагерь для интернированных в Дранси. По случайному совпадению Леона с Бертраном схватили ровно через неделю, 12 декабря 1942 года, неподалеку от Арьежа , во время облавы, не имевшей отношения к аресту Беатрис: отец с сыном пытались бежать в Испанию. Их отвезли в другой лагерь для интернированных, в Мериньяк, а через два месяца, 3 февраля 1943 года, переправили в Дранси. Распавшаяся в разгар оккупации семья Камондо‑Рейнах воссоединилась в преддверии Аушвица.
Остается только гадать, усомнилась ли Беатрис в вере, попав в лагерь, не решила ли, что Господь и пресвятая Дева оставили ее. О том, каково ей пришлось в лагере, можно судить по одному‑единственному дошедшему до нас письму. 3 декабря 1943 года — Беатрис уже провела в заточении и на принудительных работах без малого год — ее адвокат написал от ее имени в парижский комиссариат. «Наша клиентка, мадам Леон РЕЙНАХ, в настоящее время интернированная в лагерь Дранси, поручила нам попросить вас продлить срок действия разрешения… на выдачу пенсионных выплат, которые гарантировала мадам Леон РЕЙНАХ». У нее остались неоплаченные долги, и она о них не забыла.
Формально Дранси — название городка, рабочего пригорода на северо‑востоке Парижа, но оно превратилось в синоним предательства. Именно там, в унылом жилом районе муниципальной застройки 1930‑х годов, известном как la cité de la Muette, город немых, охвостья французской республики передавали еврейских граждан нацистским властям — на депортацию и смерть.
Один из уцелевших узников Дранси назвал этот временный лагерь преддверием Аушвица — бесспорно, так и было: из 75 тыс. евреев, депортированных из Франции, через этот временный лагерь прошли примерно 67 тыс. Историки вели долгие споры из‑за того, что большинство депортированных евреев были гражданами не Франции, а других государств, вникали они и в вопрос о том, действительно ли вишистское правительство стремилось по возможности защитить своих соотечественников. Но человеческая жизнь есть человеческая жизнь, и после Холокоста подобные споры представляются неуместными. Как бы то ни было, французских граждан по‑прежнему депортировали из «города немых» — жестокая реальность, несомненно, казалась еще тяжелее тем из евреев, кто действительно был гражданином Франции. Одни из них даже в этом аду старались смириться с происходящим, другие по‑прежнему распевали «Марсельезу», когда их под конвоем отправляли в Аушвиц.
Беатрис де Камондо с дочерью Фанни прибыли в Дранси днем 6 декабря 1942 года. Вскоре там собрался круг коллекционеров, вынужденных тесниться в убогих, битком набитых людьми подъездах. Распавшаяся в разгар оккупации семья Камондо‑Рейнах воссоединилась в преисподней Дранси. Леон с Бертраном очутились в лагере 3 февраля 1943 года, так и не сумев перейти испанскую границу. Деверя Беатрис Жюльена Рейнаха с женой Ритой Лопес Сильва ди Бахона, а также Колетт Каэн д’Анвер, кузину Беатрис, привезли в лагерь в 1943 году, но позже. Тетя Беатрис Елизавета Каэн д’Анвер прибыла из Сарта в феврале 1944 года, а в марте ее депортировали.
Евреи в лагере сразу же признали в них элиту: многие помнили их имена и коллекции их семейств. Одна из узниц вспоминала очаровательную Фанни Рейнах — ей тогда минуло 23 года: «Она была обольстительна, жизнерадостна, привлекательна». Но Фанни явно никому не давала забыть, кто она такая. «Фанни была полна сил и постоянно повторяла, что родилась в музее». Юная Симона Вейль, которая впоследствии стала министром здравоохранения Франции и в середине 1970‑х способствовала принятию закона о легализации абортов, тоже побывала в Дранси перед депортацией в Аушвиц. Урожденная Симона Жакоб, она выросла в Ницце и была знакома с Рейнахами, пусть и не близко — называла их «нашими друзьями с виллы Керилос». В мемуарах Вейль вспоминает, как впервые увидела в лагере Жюльена и Риту Рейнах. «Мадам Рейнах, как всегда энергичная, распоряжалась одной из лагерных кухонь. Я подошла к ней и с радостью сообщила: “На прошлой неделе я получила письмо от вашей дочери Виолен. У ваших близких все благополучно, им ничего не грозит”».
Что увидела Беатрис по прибытии в Дранси — должно быть, лагерь, организованный по приказу нацистов, заправляли в котором тем не менее исключительно французы. Кого из узников депортировать, определяли сотрудники вишистского генерального комиссариата по еврейским вопросам, и до июля 1943 года, пока в Дранси не прислали Алоиза Бруннера, на посту коменданта лагеря сменили друг друга трое французов из числа полицейских чинов. По некоторым данным, даже нацистов поразили условия содержания в Дранси — там свирепствовала дизентерия, многие узники страдали от голода, и за первые десять месяцев существования лагеря умерли примерно 950 человек. «Тем, кто не видел своими глазами некоторых из узников, выпущенных из Дранси, трудно вообразить, в каком ужасном состоянии они пребывали в этом лагере, не имевшем примеров в истории, — говорилось в отчете французской разведки от декабря 1941 года. — Говорят, что даже печально известный лагерь Дахау не сравнится с Дранси».
Дранси представлял собой отдельный мир со своими законами и социальной иерархией. Заняв пост коменданта, Бруннер поначалу копировал систему привлечения евреев к делу их собственного уничтожения — ее нацисты уже опробовали в Берлине и Вене. Он создал еврейскую администрацию — в ее ведении находились все аспекты внутренней жизни Дранси: питание, лечение, почта, бани, даже бакалейная лавчонка в жилом дворе. UGIF снабжал узников всем необходимым, а передавала им передачи еврейская администрация Бруннера. Малейшее сопротивление немедленно привело бы к расстрелам и депортациям, что побуждало еврейскую администрацию доносить нацистам о тех, кто нарушал правила. Такова была жестокость системы: минуло больше года с тех пор, как нацисты принялись за «окончательное решение еврейского вопроса», то есть тотальное уничтожение европейских евреев, а Бруннер продолжал убеждать глав еврейской администрации Дранси, что выполнение нацистских приказов убережет всю общину узников. Среди них была и Беатрис де Камондо.
В архивах парижского Мемориала Шоа хранится схема, которая показывает, какой была иерархия еврейской администрации Дранси. Из схемы, датированной 23 июля 1942 года, следует, что Беатрис и ее коллега Доминик Шваб служили в медицинском управлении, отвечали за оборудование по уходу за младенцами. В лагере эта должность считалась завидной, элитарной, и те, кто состоял в еврейской администрации, пользовались значительными привилегиями: жили в блоке III, самом благоустроенном из домов для узников, получали передачи чаще прочих, порой имели возможность отлучиться на день в Париж — разумеется, под надзором.
Нацисты поделили узников на шесть обозначенных буквами категорий: А — «арийцы», их жены, а также полукровки, С1 — лагерная администрация (из числа узников), С2 — защищенные иностранные граждане, С3 — жены военнопленных, С4 — те, кто дожидается прибытия близких, которые пока что на свободе, но большинство узников относились к категории В — их некому было защитить, следовательно, в любую минуту их могли депортировать. Нарушивших правила или попытавшихся бежать переводили в категорию В, что фактически означало депортацию. По прибытии в лагерь Беатрис определили в категорию С1 — эта категория была обозначена густыми красными чернилами в ее лагерной карточке. К той же категории относились все ее родственники и прочие люди их круга.
Неизвестно, как она добилась этого статуса. Бывший узник Дранси Жорж Веллер, который, как и Беатрис, служил в медицинской части при еврейской администрации лагеря, только в санитарно‑гигиеническом подразделении, вспоминал, что в группу С1 отбирали совершенно произвольно, на основании решения нацистских властей, которые в любой момент могли его пересмотреть: «Окончательная классификация оставалась прерогативой Бруннера», — писал Веллер. Как бы то ни было, Беатрис, похоже, серьезно относилась к работе и расположила к себе собратьев по лагерю.
Дода Конрад, оперный певец родом из Польши, попал в Дранси вместе с матерью, певицей‑сопрано Марией Фройнд. Дода жил в одном подъезде с Беатрис. Конрад прекрасно знал коллекцию Камондо, и его поразило, как быстро женщина, чья прежняя жизнь прошла в роскоши среди произведений искусства, приспособилась к тюремным, по сути, условиям. «Бесполезно цепляться за вещи!» — писал в мемуарах Дода. «Совсем недавно у мадам де Камондо было 14 человек прислуги. Ей 48 лет, но в лагере она, как ни в чем не бывало, работает по хозяйству. Ходит на кухню, по три‑четыре часа чистит овощи на суп для тысяч несчастных. Метет и моет полы, сама заправляет свою кровать, моет кастрюли и тарелки после еды — словом, не чурается никакой работы».
Несмотря на тяготы лагерной жизни, Беатрис продержалась в Дранси на удивление долго — с декабря 1942‑го по март 1944‑го, почти 15 месяцев. Неизвестно, что помогло ей выжить: видимо, ее выручала сила характера. В процессе исследования я обнаружил еще одно письмо, которое Беатрис написала племяннице Надин Анспаш во время заключения в Дранси (точная дата неизвестна). Письмо показала мне внучка кузины Беатрис; из него следует, что Надин Анспаш тоже подумывала перейти в христианство — правда, предполагала стать не католичкой, а протестанткой. И вот что пишет ей тетка:
«Возможно, твоя мать несколько поспешила, но я все знаю и радуюсь за тебя. Надеюсь, ты обретешь душевный покой и силу, которая поможет тебе, не дрогнув, выдержать нынешние испытания. Опыта у меня немного, но, надеюсь, ты отыщешь в нем столько же хорошего, сколько и я. Эта книжечка поможет тебе, я привезу ее в воскресенье».
Точно неизвестно, при каких обстоятельствах встретились обе женщины, но книга, о которой упомянула Беатрис, — трактат «О подражании Христу» аббата Фелисите Робера де Ламенне , карманного формата томик в кожаном переплете. Видимо, Беатрис до самого конца верила, что Господь и пресвятая Дева ее спасут.
Дети и бывший муж не разделяли уверенности Беатрис. Жизнь семьи в Дранси вызывает множество вопросов, в частности отношения Леона и Беатрис. Однако те же разногласия, которые привели к разводу, похоже, в лагере разъединили их еще больше. Беатрис находила поддержку в новой вере; Леон предчувствовал скорую гибель. Как и незадолго до ареста, в Дранси он тоже пытался сопротивляться. И снова попытался убежать.
Осенью 1943 года Леон и Бертран вместе с другими узниками рыли тоннель, по которому намеревались бежать из лагеря. План побега возник в сентябре 1943 года, после того как нацисты полностью забрали управление Дранси в свои руки. Предполагалось прорыть тоннель длиной в два километра: от складов на южной окраине лагеря, под кольцевой дорогой и затем, уже за пределами лагеря, параллельно авеню Жана Жореса к безопасному выходу, который в нужный момент согласился открыть для них союзник из сил обороны. Тоннель высотой один метр двадцать сантиметров пролегал в полутора метрах под землей. Чтобы его прорыть, требовались усилия многих людей: Жорж Веллер, бывший узник Дранси, вспоминал, что твердый грунт и известняк долбили три команды по 20 мужчин в каждой. Работали день и ночь, и был целый отряд дозорных на случай, если немцы неожиданно нагрянут с проверкой.
Еврейская администрация лагеря была прекрасно осведомлена о тоннеле: минимум четверть ее сотрудников так или иначе помогала тем, кто его копал. Беатрис тоже числилась в администрации и, несомненно, знала о тоннеле, хотя нет доказательств, что она оказывала помощь участникам. Как бы то ни было, нельзя сказать, что те, кто готовил побег, были одного круга с Леоном. Один из вожаков, Роже Шандалов, 28‑летний спекулянт, до Дранси просидел полгода в тюрьме, двое других, братья Жорж и Роже Гершели (обоим было за тридцать) — профессиональные регбисты, которых привлекли к работе благодаря их физической силе. Возможно, такая демонстративная мужественность нравилась 20‑летнему Бертрану: он был плотником и любил ручной труд, которым почти никому из мужчин его семьи, в том числе и отцу, заниматься не доводилось. Но Леон тем не менее участвовал в этом деле.
К 9 ноября 1943 года длина тоннеля составляла примерно 36 метров. Неожиданно в лагерь нагрянули трое немецких охранников и начали проверять склады. Дозорные предупредили тех, кто рыл тоннель, они быстро и незаметно скрылись, замаскировав вход. Но один из узников, некто Анри Шварц, оставил на месте работ что‑то из одежды со своим лагерным номером. Немцы быстро задержали Шварца и подвергли жестоким пыткам; через три дня он выдал имена 13 своих товарищей. В конце концов немцы узнали всех участников.
20 ноября нацисты приступили к отмщению. 65 узников, ранее отнесенных к элитарной категории С, за попытку побега перевели в категорию В — следовательно, теперь их ждала депортация. В числе этих узников оказались Леон, Бертран и Фанни, как и глава лагерной администрации: в тот день букву С в их личных карточках переправили на В. Беатрис в эту категорию не попала — необычное решение, учитывая, что прочих узников, которые рыли тоннель, в качестве возмездия депортировали вместе с семьями. Но Беатрис почему‑то оставили в лагере — быть может, в наказание. Наверняка она видела, как ее близких в тот день увозили на автобусе на железнодорожный вокзал в Бобиньи. Проведя в Дранси без малого год, она наверняка знала, что вряд ли встретится с ними, да и они понимали, что едва ли вернутся.
Эшелон № 62 отправился с вокзала Бобиньи в субботу, 20 ноября, в 12:10, и через три дня в пятом часу утра прибыл в Аушвиц. В эшелоне были 1200 узников, включая и потомков тех коллекционеров, которые построили этот мир. Была там и Мадлен Леви, внучка Альфреда Дрейфуса, родня Рейнахов по мужу. Был там и доктор Леон Задок‑Кан, внук раввина, духовного наставника старшего поколения людей этого круга: дед Леона проводил их свадьбы, бар мицвы и высоко ценил их за сохранение общины. Был среди пассажиров эшелона и Жак Эльброннер, во время войны — глава консистории, центрального органа еврейских общин Франции, близкий друг Филиппа Петена, надеявшийся, что маршал спасет французских евреев. Всех их убили.
Беатрис оставалась в Дранси еще четыре месяца, до 7 марта 1944 года. Неизвестно, по какой причине ее депортировали, однако она была среди пассажиров эшелона № 69 — перед депортацией они провели три дня в изоляции в лагере. Эшелон был куда больше обычных. Ги Кон, пассажир этого эшелона, переживший Аушвиц, вспоминал, что узникам выдали паек на три дня и на вокзале Бобиньи загнали в вагоны для скота, человек по шестьдесят в каждый.
Из Рейнахов в Аушвице не выжил никто. Леона с Бертраном отправили на работы в Буну, трудовой лагерь Моновиц, третье подразделение Аушвица. Первой умерла Фанни — в канун нового, 1944 года, через три месяца после прибытия в Аушвиц. Уроженцев одной страны обычно селили в один барак, так что, когда Беатрис прибыла в Аушвиц, француженки наверняка сообщили ей о смерти дочери. Документы свидетельствуют, что через четыре дня после прибытия, 14 марта 1944 года, Бертран попал в лагерную больницу. Условия содержания в больнице были плачевными: там кишели крысы, блохи, вши. 22 марта Бертрана не стало. Леон умер 12 мая, хотя Беатрис едва ли знала о кончине сына и бывшего мужа. В Аушвице, как и в Дранси, она тоже продержалась довольно долго, почти 10 месяцев. Ее убили 4 января 1945 года, за две с небольшим недели до того, как советские войска освободили лагерь.
В газовых камерах тогда уже не убивали, и марш смерти, как при эвакуации лагеря, еще не начался. Неизвестно, как именно погибла Беатрис де Камондо, но с нею погиб целый мир.
Оригинальная публикация: The House of Fragile Things
Легенда о невиновности
Cказка о Холокосте, пришедшая из Франции
