Нагрянуло время мацы, и я традиционно, вот уже седьмой год, обращаюсь к истории о четырех пасхальных сыновьях. В [footnote text=’См.: Михаил Горелик. Апостол Павел за пасхальным столом?‘]прошлый раз[/footnote] я предпринял попытку выяснить, как понимали дискуссию отца с гадким сыном авторы Пасхальной агады и те, кто сидел с ними в давние времена на седере. Ныне — по контрасту — современная художественная рефлексия.

Будем читать роман Аллегры Гудман «Семья Марковиц» (1996). Перевод романа [footnote text=’См.: 2012. № 3, 5–10.’]печатался[/footnote] в «Лехаиме» и вышел в 2013 году в издательстве «Книжники». Это такая семейная сага о трех поколениях американских евреев. Действие происходит в 1990‑х, то есть практически в наши дни.

Из аннотации: «В лучших традициях еврейского повествования сострадание в нем сочетается с юмором, а зоркость и беспощадность взгляда — с любовью к своим героям».

Это не Иегудит и не Мириам, и уж конечно не Эми — это Аллегра Гудман

Дети учатся в престижнейших университетах Америки. Эд — профессор университета. Образование для Эда ценность, и он передал это своим детям. Молодые люди в каникулы могли бы найти развлечение поинтересней, но семейный седер — интегрирующая семейная ценность, неотъемлемая часть их представления о жизни. Иегудит вот, больная, не стала отлеживаться, c другого конца света прилетела — ну невозможно иначе. У всех детей, обратите внимание, еврейские имена.

Седер всегда ведет Эд. Сол и Эстелл любят его слушать: он такой образованный. Эд — специалист по Ближнему Востоку, поэтому он увязывает Песах с современностью. Говорит он замечательно. Таким зятем можно гордиться.

— Это наш праздник освобождения, — начинает Эд. — Мы отмечаем наше избавление от рабства. — Он берет кусок мацы и читает по своему новому исправленному изданию Агады: — «Это хлеб, который наши отцы и матери ели в Мицраим, когда были рабами», — и присовокупляет комментарии переводчика: — «Мы употребляем слово “Мицраим”, что на иврите означает землю Древнего Египта <…> чтобы отличить его от современного Египта», — читает Эд. 

Традиционный текст Пасхальной агады используют ныне только ортодоксы. У консерваторов и реформистов, которых в Америке большинство, исправленная политкорректная агада, что видно даже в этом минимальном фрагменте. «Отцы» заменены на «отцы и матери», чтобы матери не ушли обиженными, и современный Египет счастливо избежал поношений.

Затем откладывает мацу и пускается в свободное плавание:

— Мы едим эту мацу, чтобы никогда не забывать, что такое рабство, чтобы не забывать про терпящие бедствия народы во всем мире и сострадать всем народам — народам, разделенным гражданской войной, голодающим и бесприютным, терзаемым нуждой и болезнями. Мы думаем о людях, которых преследуют за их религиозные или политические убеждения. И в первую очередь, наши мысли о тех людях в нашей стране, которые еще далеко не свободны; о тех, кого подвергают дискриминации из‑за расы, пола или сексуальных предпочтений. Мы думаем как об изощренных видах рабства, так и о явных — в тех потаенных областях, о которых лишь теперь заговорили вслух: о сексуальных домогательствах, словесных надругательствах…

И наконец, обратимся к горячей точке всего мира — к Ближнему Востоку, — продолжает Эд. — Подумаем о раздираемом войной Израиле и помолимся, чтобы там пришли к соглашению. Не забудем и о палестинцах, у которых нет своей земли, и пожелаем им сдержанности и чувства перспективы. Сидя за праздничным столом, мы вглядываемся в прошлое, потому что оно помогает нам понять настоящее.

— Как красиво, — шепчет Эстелл.

Эд, однако, приуныл: он грустно поглядывает на детей. Бен закинул ноги на пустующий стул Иегудит, Эйви накручивает на палец волосы Эми. Мириам по‑прежнему углубилась в свою Агаду.

Оказывается, не все в восторге от профессорского комментария. Иегудит не в счет, она нездорова, поэтому ее и нет. Эйви, что у него в голове, понятно, что у него в голове, но Эми с ее прекрасными белокурыми волосами никуда не денется, всему свое время, мог бы сейчас послушать папу. Мириам тоже не оценила красноречия, не слушает отца, читает на иврите «свою» Агаду. То есть на самом деле «свою» Агаду читает Эд — у девочки в руках традиционная, которую читали веками, пока не взялись исправлять, и которую сам Эд читал в детстве.

Эми — подружка Эйви, он привел ее на семейный праздник. Она милая, подарила Эстелл цветы, взялась помогать по хозяйству, она всем хороша, всем нравится, но она нееврейка, и это чувствительный момент, по крайней мере, для бабушки.

— А теперь четыре вопроса — пора, — призывает их к порядку Эд. — Тот, кто всех моложе, пропоет четыре вопроса, — это он объясняет Эми. <…> — Вопросы будет задавать Эйви.

— Эми на два месяца моложе меня, — говорит Эйви.

— Почему бы нам не задать их всем вместе, хором? — предлагает Эстелл. — Зачем Эми читать их в одиночку?

Четыре вопроса, в честь которых названа глава, — песенка «Ма ништана». Эйви хочет, чтобы вопросы задала его девушка. Таким образом она станет не просто гостьей из христианского мира, но участницей, своей, одной из нас. Бабушка Эстелл видит в этом тонкую неделикатность, она к этому не готова и находит прекрасный способ исправить положение так, чтобы никого не обидеть, но Эми этого не замечает.

— Я не против, — говорит Эми и читает: — «Чем отличается эта ночь от всех прочих ночей? Ведь во все ночи мы едим и квасное, и пресное, а в эту ночь — только пресное. Ведь во все ночи мы едим всякую зелень, а в эту ночь лишь горькую. Ведь во все ночи мы ни разу не обмакиваем еду, а в эту ночь — дважды. Ведь во все ночи мы ужинаем сидя или полулежа, а в эту ночь только полулежа».

— Мы еще к этому не подошли, — останавливает их Эд. — А теперь я отвечу на вопросы. — Он читает: «Мы делаем все это в память о нашем рабстве в Мицраиме. Потому что, если бы Г‑сподь не вывел нас из рабства, и мы, и все грядущие поколения и поныне были бы рабами. Мы едим мацу, потому что, когда наши предки покидали Е… Мицраим, они так торопились, что тесто не успело подняться. Мы едим горькие травы, чтобы не забывать о горьком вкусе рабства. Мы макаем зелень в соленую воду, чтобы не забывать о пролитых нами слезах, и мы возлежим у стола, потому что мы, и мужчины, и женщины, свободны». Так. — Эд перелистывает несколько страниц. — Вторая тема Песаха — передача традиций грядущим поколениям. И тут Агада приводит в пример четырех детей, и у каждого свои — его или ее — нужды и проблемы. И Агада наставляет нас, как приложить уроки Песаха к каждому из них. Поэтому мы прочтем о каждом из этих приведенных для примера детей.

Вот и заявленная тема — про четырех сыновей. И про дочерей тоже, — последовательно корректирует древний текст Эд. 

— По традиции они описаны как четыре сына: мудрый, нечестивый, простак и не умеющий спрашивать. Переходя на современный язык, мы назовем их: приверженный, отступившийся, неосведомленный, ассимилированный.

Еще одна, «современная», интерпретация четырех сыновей. Что она дает для понимания — неясно. Ну, назвать сына нечестивым очевидно непедагогично. Приходится подыскивать эвфемизмы. От чего отступился этот сын и чем он отличается от неосведомленного или ассимилированного? Они‑то от традиции, судя по бейджикам, тоже отступились. Наверно, американским читателям Аллегры Гудман все ясно, но я не в состоянии ответить на эти вопросы — тут нужен комментарий инсайдера.

— А теперь давайте по кругу. Эстелл, вы не хотели бы прочитать про приверженного сына?

— «Что говорит приверженный? — читает Эстелл. — Каковы законы Песаха, заповеданные нам Г‑сподом? Расскажи ему или ей про эти законы, как можно более точно».

— «Что говорит отступившийся? — продолжает Сол. — Что это за служение у вас? У вас, не у него. Он это или она отторгли себя от общины. Ответь ему или ей: “Это ради того, что Г‑сподь совершил для меня при исходе моем из Мицраима”. Для меня, не для него. Он ценит лишь личную выгоду».

В текст Агады введен объясняющий комментарий: «Он ценит лишь личную выгоду». То есть следует понимать так, что иронический вопрос: «Что это за служение у вас?» — связан с тем, что законы Торы никак не конвертируются в прибыль, а посему бессмысленны. Этот малый определенно отступился в сторону бизнеса. Но гораздо более важно изменение реакции отца: весьма энергичный совет оригинала: «Притупи ему зубы!» — смягчен здесь в духе политкорректности: «Ответь ему».

— «Что говорит неосведомленный? — спрашивает Сара. — Что это? Ответь ему или ей просто: “Мы были рабами, теперь мы свободны”».

— «Что касается ассимилированного, — читает Бен, — вступать с ним в дискуссию или нет — решать нам» <…>

Эд убыстряет темп, продвигается по Агаде все дальше:

— «Вот десять казней, которые Он навел на Египет: кровь, жабы, мошкара, дикие звери, мор скота, проказа, град, саранча, тьма, казнь первенцев». — Он отрывается от книги и говорит: — Мы думаем о том, как страдали египтяне, когда их постигли эти бедствия. Мы благодарны за наше спасение, но не забываем, что угнетателей и самих угнетали. — Тут Эд прерывается: последняя фраза поразила его самого. До чего ж хорошо сказано.

Об Эде Аллегра Гудман пишет с иронией: упоен собой, нарцисс, токующий тетерев, птица Дарзи.

Но сколько тепла!

— Мы не можем радоваться, если наша радость оплачена страданиями других, не можем мы и утверждать, что воистину свободны, пока не свободны другие угнетенные народы. Мы ощущаем свою общность со всеми народами и всеми меньшинствами. Наша борьба — их борьба, и их борьба — наша борьба. А теперь пора благословить вино и мацу. После чего, — он кивает Эстелл, — можно приступить к еде <…>

— Самое время для гефилте фиш, — объявляет Эстелл.

И начинается праздничное застолье.

Праздничным застольем седер завершается.

Берах, алель и нирца опущены.

Шфох, понятно, отсутствует: проклинать ненавидящих Г‑спода не в духе времени.

Элияу не ждут.

Афикоман не прячут и не ищут.

В отстроенном Иерусалиме встречаться не собираются.

Про козленка не поют — чай, не дети.

Теперь о студентке Гарвардской медицинской школы Мириам, читающей свою традиционную неполиткорректную Агаду на иврите. В отличие от христианки Эми, прекрасно вписавшейся в седерное застолье, Мириам в него демонстративно не вписывается. К недоумению семьи, как это могло случиться, в голове не укладывается, она давно уже отдрейфовала к ортодоксии, «выбрала путь самоограничения и непостижимой обрядности», и это создает проблемы.

Бабушка выставила на праздничный стол свою лучшую посуду: «белый с золотом японский сервиз тонкого фарфора» — внучка несет из кухни бумажные тарелки. Что чувствует бабушка?

Папа в Песах с эклером в руках, брат, включающий телевизор и не считающий нужным побриться к празднику, — это безобразие, она не может молчать. Но самые большие претензии у нее к политкорректной Агаде и папиным комментариям.

Мама пытается притупить дочке зубы, о как мягко, как деликатно она это делает:

— Мириам, — шепчет она, — по‑моему, ты могла бы быть более…

— Более что? — спрашивает Мириам.

— Более снисходительной, — говорит Сара. — Ты только и делаешь, что на всех кидаешься. И почему — причин нет. И причин так говорить с папой — тоже нет.

Мириам опускает глаза в книгу и, как ни в чем не бывало, читает про себя на иврите.

— Мириам?

— Что? Я читаю те части, которые пропустил папа.

Надо полагать, алель читает.

— Слышала, что я сказала? Ты огорчаешь отца.

— Здесь нет ни одного слова про меньшинства, — гнет свое Мириам.

И правда — нет.

— Папа говорит о современном контексте…

Мириам поднимает глаза на Сару.

— А как насчет исходного контекста? — вопрошает она. — Как насчет еврейского народа? Насчет Б‑га?

Происходит подмена смысла и образного строя. Для нее это совершенно неприемлемо. Всех устраивает — ее нет. Она некорректна, она неделикатна, она бестактна, она провокативна, она не может быть более снисходительной, ну не может, она портит всем праздник.

В сущности, Мириам задает всем сидящим за семейным пасхальным столом возмутительный вопрос: «Что это за служение у вас?» Происходит парадоксальная инверсия: единственная соблюдающая за этим столом, единственная, у кого есть живое религиозное чувство, оказывается гадким сыном, бросающим вызов семейным ценностям, сыном, которому следует притупить зубы.

И еще одна забавная, в духе этого эпизода, инверсия: гадким сыном оказывается дочь.

Но вот одно чрезвычайно важное обстоятельство. Мириам могла бы ведь праздновать Песах вместе с религиозным женихом в кругу своих единомышленников. Где было бы понимание и радость. Но она предпочла оказаться в этот день в семейном кругу, о котором заранее знала, что кошерности и настоящей (с ее точки зрения) вовлеченности не будет. А будет раздражение, с которым она попытается справиться, только вряд ли у нее получится. И все‑таки выбрала этот стол.

Вот, собственно, и все.

Фантастическая метаморфоза персонажа Пасхальной агады.