Материал любезно предоставлен Jewish Review of Books
«Настоящая боль». Сценарист и режиссер Джесси Айзенберг
Кинокомпания Searchlight Pictures, США, 90 мин.
Теодор Адорно сказал, что после Аушвица не может быть поэзии, но насчет фильмов о мужской дружбе он не говорил ничего, и это, я так полагаю, аргумент в пользу «Настоящей боли». В фильме показаны два двоюродных брата, суетливый и нервный Дэвид (Джесси Айзенберг, автор сценария и режиссер-постановщик) и обаятельный, но безалаберный Бенджи (его роль искренне и убедительно исполнил Киран Калкин): после смерти своей бабушки, пережившей Холокост, братья отправляются в историко-культурное путешествие по еврейской Польше.
Путешествие это приводит братьев к памятникам еврейскому и польскому сопротивлению, на старое еврейское кладбище, в китчевый кошерный ресторан, в города, где некогда процветала ашкеназская культура, и в Майданек, где ее планомерно и жестоко уничтожали. В завершении тура братья намерены посетить дом, где выросла их бабушка.
У Дэвида в Бруклине жена Прия и сынок Эйб, у Бенджи ни жены, ни работы, он все время укуренный и не справляется с болью обыденной жизни. Дэвид глушит свою боль таблетками от ОКР , пробежками, медитацией, у него нормальная работа — он продает цифровые рекламные баннеры (потому, наверное, и атеист). Бенджи с виду дружелюбный торчок, но на деле совсем запутался и гробит себя. Оба брата надеются, что эта поездка в Польшу позволит им узнать что-то о жизни их бабушки (по мере развития сюжета перед нами встает образ человека язвительного и стойкого — человека, сумевшего выжить) и, возможно, наладить отношения друг с другом.
Дэвид мог бы быть выросшим двойником персонажа Айзенберга в «Кальмаре и ките» режиссера Ноа Баумбаха, — мальчика, тяжело переживающего развод родителей, — или сыном кого-нибудь из героев Вуди Аллена — из тех, кто смирился с тем, что жизнь такая, какая есть. Бенджи действует Дэвиду на нервы, но при этом Дэвид завидует умению своего двоюродного брата находить со всеми общий язык. Постепенно главным героем фильма становится именно харизматичный неуравновешенный Бенджи: второстепенные персонажи — едва ли не все до единого — благодарят его за то, что он объяснил им вещи, которых они прежде не понимали.
Айзенберг делает фильм недлинным, динамичным и неизменно минорным, как изящные пьесы Шопена (в исполнении пианиста Цви Эреза), составляющие основную часть саундтрека. К религии персонажи относятся скептически, при этом тема дружбы и путешествия в фильме раскрывается едва ли не с религиозным рвением. Начинается и заканчивается картина в аэропорту, главное место в ней занимает поездка по Польше в сопровождении эрудита Джеймса (блистательный Уилл Шарп), экскурсовода-британца, он окончил Оксфорд и, хоть не еврей, «одержим еврейской историей». Как и четверо путешественников, он тоже ищет смысл жизни.
Айзенберг умеет показать неестественность такого явления, как туристическая группа. Кроме двух братьев, в нее также входит Дженнифер Грей, бойкая разведенка из Лос-Анджелеса, пожилая, ничем не примечательная супружеская пара — обеспеченные обыватели — и Элоге, переживший геноцид в Руанде. Ему удалось бежать в Канаду, тамошние евреи ему помогли, и Элоге, движимый ощущением духовной близости с ними, принял иудаизм. Это, пожалуй, должно польстить еврейскому зрителю, но Курт Эгиаван играет трогательно и сдержанно. Элоге единственный из героев фильма воспринимает иудаизм всерьез или как минимум с ним знаком. В одном из самых смешных эпизодов Элоге говорит суетливому Дэвиду: будет лучше, если вы начнете соблюдать шабат. («Будет лучше всем или именно мне? — Именно вам»).
Дэвид и Бенджи — классическая парочка чудаков, вроде Стива Мартина и Джона Кэнди в фильме «Самолетом, поездом, машиной», разве что поезда здесь польские, а персонажи — евреи, что придает истории все же иной колорит. Но Айзенберг любит, чтобы сюжет развивался, поэтому всякий раз, как тот грозит уклониться от заданной темы, пойти вразброд, — например, как в тот раз, когда в поезде Дэвид проспал и братья по ошибке оказались в Краснике (два еврея блуждают по польским лесам? уже интересно), — Айзенберг неизменно возвращает его на прежние рельсы. Если сегодня вторник, значит должен быть Люблин.
Итак, типичные американцы Дэвид и Бенджи гуляют по пышным польским паркам и рассуждают о том, что, если бы не Холокост, они, наверное, родились бы в здешних краях. Но эта мысль отнюдь не приводит их в ужас и не заставляет задуматься о том, что прежде творилось в Польше в таких вот прелестных зеленых парках. И в этом настоящий недостаток фильма: он не показывает подлинную — мучительную — историю польских евреев и не затрагивает вопрос о причастности поляков к Холокосту, — возможно, он не способен на это.
Некогда Люблин был чем-то вроде «еврейского Оксфорда», произносит Джеймс на красивых заявочных кадрах , хотя эта фраза больше говорит о Джеймсе, чем о Люблине. Движения, увлекавшие польских евреев между двумя мировыми войнами — сионизм, социализм, хасидизм — как-то не вяжутся с образом довольного жизнью населения, не ведающего тревог. Лучшая сцена фильма — как Джеймс рассказывает группе, что, если внимательнее присмотреться к Люблину, увидишь следы еврейского прошлого, синагоги, ешивы, хедеры и так далее. Однако, пока он это говорит, в кадре ничем не примечательные польские здания, за которыми это прошлое не разглядишь. В одном из эпизодов в самом начале фильма, призванном вызвать живой отклик у зрителя, возле памятника польскому героизму персонажи посмеиваются исключительно над бестактностью американцев и неспособностью Дэвида расслабиться и по примеру Бенджи фотографироваться в нелепых позах среди статуй польских солдат, но никак не над тем, что поляки воздвигли памятник своей отваге.
На еврейском кладбище Бенджи упрекает гида, что тот-де слишком много распинается об истории, вместо того чтобы дать им пообщаться с «настоящими местными жителями». Бенджи явно уверен, что до прихода нацистов его бабушка тоже была типичной местной жительницей, хотя из моих знакомых, переживших Холокост (в том числе моих бабушки с дедушкой), с этим мало кто согласился бы — и уж тем более с этим не согласилось бы большинство их соседей-поляков. Фильм лишь едва уловимо намекает нам, что общественная и историческая действительность была намного сложнее.
В одном эпизоде Бенджи в еврейском ресторане разражается гневной речью об «ублюдках-антисемитах», потому что им с братом не слышно друг друга за грохотом «Хава нагилы», но Джеймс уверяет его, что хозяева ресторана — евреи, просто музыка немного китчевая. На деле же нынешние поляки нацепляют еврейский костюм и фальшивые пейсы, чтобы подавать туристам суп в Казимеже, старом еврейском квартале Кракова. Не надо быть Провидцем из Люблина , чтобы заподозрить: подобные вопросы фильм затрагивает осторожно, поскольку одним из его спонсоров выступил Польский институт кино. Институт действует под эгидой польского правительства, а оно в 2018 году объявило клеветническими (и, следовательно, подсудными) любые заявления о причастности Польши или поляков к Холокосту.
Независимый кинематограф — штука сложная, в нем полно таких компромиссов. Да и съемки в Польше придали картине достоверности: сдержанные и строгие эпизоды в Майданеке берут за душу, — ветер качает деревья, туристический автобус отъезжает, и музыка наконец выпадает из саундтрека. Позже Дэвид и Бенджи вдвоем курят траву на крыше отеля, глядят на огни лагеря неподалеку, и братьев берет жуть от осознания того, что рядом с этим европейским городом некогда действовала фабрика смерти. Быть может, в этой сцене Айзенберг умышленно подрывает представление о том, что Холокост не просто «происходил» в Польше, но и многие ее граждане принимали в нем активное участие? Сложно сказать, но в целом Польша показана как очень симпатичное место с трудной историей. Да и саркастичные шутки в фильме нацелены скорее на культуру еврейскую, нежели польскую. «Всякий раз, как я на улице вижу хасида, ловлю себя на мысли: упаси меня Б-же от такого», — язвит Дэвид. Кошмар для него — это не вилы поляков, а необходимость носить капоту.
В кульминации фильма Дэвид и Бенджи кладут камешки на порог безликого дома, где некогда проживала их бабка — как в предыдущих эпизодах картины клали камешки на еврейские могилы. Стоящий неподалеку старый поляк (ворчливый, но безобидный) и его сын (робкий и вежливый) замечают братьям, что так поступать некрасиво, ведь пожилая пани, ныне здесь обитающая, может споткнуться и упасть.
Ни Бенджи, ни Дэвид не задаются вопросом, каким образом эта пожилая пани очутилась в доме их бабки. Моя бабушка, одна из немногих уцелевших обитателей своего дома, вернулась к себе, постучала, а дверь ей открыл их прежний сосед, ныне владелец их дома. Бабушка сообразила, что если попробует вернуть себе дом, сосед ее просто убьет. И после войны такие истории были обыденностью, реституция еврейской собственности в Польше по-прежнему насущный юридический и дипломатический вопрос. В фильме же нам показывают двух милых балбесов-американцев, которым поляки — возможно, бывшие соседи их бабки — преподают урок учтивости.
Было приятно видеть, как в конце Бенджи и Дэвид заключают друг друга в объятия. Но Шопен в саундтреке к этой минуте порядком поднадоел. Для фильма об эмоциональном наследии и пропасти между болью личной и унаследованной «Настоящая боль» явно копает не слишком-то глубоко, причем совершенно сознательно. Авторы симпатизируют своим героям-солипсистам, однако эта симпатия и скромность фильма идет в ущерб смыслу. Фильм не просто показывает нам персонажей с весьма ограниченными представлениями о прошлом — он фактически это одобряет.
В интервью Айзенберг не раз называл свой фильм «любовным письмом Польше». Что ж, как заметил бы Вуди Аллен, душа хочет того, чего хочет. Я отдаю себе отчет, как много обычаев и мнений берет начало в том времени, которое евреи провели в Ашкеназе . Я тоже любил Мюнхен: там после войны родилась моя мать, там я чувствовал себя дома, хоть и ощущал бесспорную историческую сложность этого чувства. Авторы фильма вполне могли бы исследовать или как минимум обозначить эту двойственность. Мои дедушка с бабушкой рассказывали о красоте польских лесов, но это не отменяло ни жестокости большинства местного населения, ни того, что порою творилось в этих лесах.
Чтобы понять, что такое настоящая боль (и настоящий юмор), неплохо бы пообщаться с теми из уцелевших, кто еще с нами. Бабушка моего друга, когда ей на семейном седере подали холодный суп, спросила: «И ради этого я выжила в Аушвице?»
Оригинальная публикация: The Big Schlep
Монголия
От «Настоящей боли» до «Бруталиста»: каковы фильмы о евреях в 2024 году
