Материал любезно предоставлен Tablet
Вера, как говорят, доказательство того, чего мы не видим. Если так, то, чтобы верить в Менахема‑Мендла Шнеерсона, седьмого Любавичского Ребе, никакой веры не требуется. Его намного легче увидеть сегодня, причем в любой точке земного шара, чем когда он был действительно жив.
Ребе умер в 1994 году 12 июня, или 3 тамуза по еврейскому календарю. В то время интернет только зарождался. Но под его руководством Любавичское движение всегда умело использовало технологии массовой коммуникации и быстро ухватилось за интернет, чтобы сделать присутствие Ребе еще более доступным. На ютьюбе, сайте Chabad.org и многих других ресурсах можно услышать, как Ребе говорит о Торе и мировых событиях, посмотреть, как он раздает долларовые купюры гостям (практика, ставшая его визитной карточкой), и увидеть, как он посещает — а делал он это часто — могилу своего предшественника рабби Йосефа‑Ицхака, шестого Ребе. Эта гробница, где сейчас покоится и сам Шнеерсон, находится в Квинсе, недалеко от аэропорта Кеннеди.
Однако самые популярные из этих видео и в некотором роде самые необычные — записи фарбренгенов Ребе: церемониальных собраний, на которых его последователи едят, пьют и поют вместе с ним. В этих сценах поражает их крайняя обыденность. Вот Ребе, пожилой, хрупкий, осторожно ест кусочки хлеба и потягивает вино. Место действия — просторное помещение в штаб‑квартире любавичских хасидов в Бруклине на Истерн‑Парквей, 770, скромное, обшитое деревянными панелями, как комната отдыха в цокольном этаже. Совсем нет пышности, которой обычно окружены религиозные лидеры, нет одеяний, алтарей, процессий. И все же, когда видишь, как хасиды скандируют нигун «Ве самахта бе хагеха» («И радуйся своим праздникам»), строку из книги Дварим, как пристально следят за каждым движением Ребе, не остается сомнений, что именно здесь, в этом крошечном уголке Краун‑Хайтс, имеет место святость. Ибо что такое святость, как не полная убежденность в том, что она существует?
Для многих евреев эта убежденность — в некотором роде скандал Любавичей, или Хабада, как называют это движение, используя ивритский акроним для обозначения направления в хасидизме.
Большинство людей знают о Хабаде две вещи: у него обширная сеть посланников, или шлухим, приветствующих евреев в самых отдаленных местах и призывающих их зажечь праздничные свечи или надеть тфилин, и его последователи верят, что Менахем‑Мендл Шнеерсон был Машиахом. И то и другое придает Хабаду в еврейском мире известность, далеко не соразмерную фактическому числу его последователей. По оценке Сэмюэля Хейлмана и Менахема Фридмана, авторов вызвавшей в свое время бурное обсуждение биографии под названием «Ребе. Жизнь и посмертное бытие Менахема‑Мендла Шнеерсона» (The Rebbe: The Life and Afterlife of Menachem Mendel Schneerson, Princeton University Press), общее число любавичских хасидов составляет около 40 тыс. Из них около 10 тыс. живут в Краун‑Хайтс (Нью‑Йорк), 5 тыс. — в Кфар‑Хабаде (любавичское поселение в Израиле) и, возможно, еще 25 тыс. в разных странах, в том числе около 3 тыс. — семьи шлухим .
Другими словами, любавичские хасиды составляют около четверти процента еврейского населения мира. Тем не менее трудно найти религиозного еврея, не имеющего мнения о Хабаде и обычно решительного.
Многих восхищает в Хабаде его институциональное строительство, набожность и самоотверженность его посланников и то, как решительно он представляет иудаизм на общественной арене. Всякий раз, когда в каком‑либо месте, от Вашингтона до Москвы, зажигается огромная менора, ее обычно устанавливает любавичский хасид. Вот почему так много евреев, не являющихся ортодоксальными, а зачастую даже и не особо верующими, хвалят Хабад и помогают финансировать его деятельность.
При этом многих из тех же самых евреев явно смущает мысль, распространенная среди любавичских хасидов в годы, предшествовавшие смерти Шнеерсона: что он действительно Мелех а‑Машиах, Царь Мессия, посланный Б‑гом искупить мир и еврейский народ. Еще более странной выглядит убежденность, которую до сих пор разделяет небольшое, но заметное число любавичских хасидов: будто бы, поскольку Ребе был Машиахом, на самом деле он не мог умереть и сейчас просто прячется в ожидании момента, когда сможет вернуться на землю. На одной из иллюстраций в книге «Ребе» показана стена синагоги рядом с домом 770 на Истерн‑Парквей: из этой стены вынут большой краеугольный камень. Это сделано хасидом, возражавшим против надписи, где Ребе упоминался как «благословенной памяти».
Не придется долго искать: на веб‑сайтах и дискуссионных форумах легко найти тех любавичских хасидов, которым надоело, что их связывают с заблуждениями мешихистн, как называют сторонников мессианства Шнеерсона. Однако решительно порвать с ними Хабад не может. Слишком глубоко укоренилось в мысли и практике любавичских хасидов представление о том, что седьмой Ребе был Машиахом или поспособствует приходу Машиаха и что мы в настоящее время живем в период, известный как «иквета де мешиха» («пятка Машиаха»), то есть в последние дни.
Вообще, мессианство всегда было одной из центральных тем хасидизма. В XVIII веке основатель хасидизма Бааль‑Шем‑Тов писал, что беседовал с самим Машиахом во время одного из своих мистических восхождений и спрашивал: «Когда ты придешь?» Ответ, как записал его Бешт, состоял в следующем: избавление придет, «когда твое учение будет обнародовано и раскрыто миру и твои источники выльются наружу». Но лишь после того, как любавичские хасиды во время Второй мировой войны обосновались в Америке, это метафорическое требование стало основой для чрезвычайно практичного иудейского миссионерства.
Каждый раз, когда еврей зажигает свечи в шабат или надевает тфилин, учил Любавичский Ребе, он помогает распространять те самые источники, приближаясь к Б‑гу и ускоряя Избавление. Даже неважно, являются ли эти символические действия следствием или причиной большей набожности, ведь «радикализм» Ребе, как считали авторы его биографии Хейлман и Фридман, в том, что «не побуждение, а сам поступок имеет значение».
Таким образом, любавичские хасиды стали развивать уникальный американский мессианизм, прагматичный и ориентированный на действия, когда светский еврей, торопливо идущий по Таймс‑сквер, может задержаться на пару минут возле хабадского мицва‑танка и внести свой вклад в пришествие Машиаха. «Евреев приглашали совершать мицвот, — пишут Хейлман и Фридман, — и это было первым шагом на пути очищения еврея от его нееврейскости, освобождением искры святости из плена нечистоты».
При всей кажущейся обособленности Хабада, утверждали Хейлман и Фридман, движение и особенно сам Ребе хорошо чувствовали запросы и возможности американской жизни для иудаизма. Ребе посылал своих шлухим в начале 1960‑х в самые отдаленные места планеты, призывая их к служению и жертвенности, в то самое время, когда президент Кеннеди создавал Корпус мира . Хабад сосредоточил свою миссионерскую деятельность на университетах, как раз когда послевоенный бэби‑бум заполнил кампусы миллионами студентов, а контркультура радикально расширила для молодых людей спектр духовных возможностей.
Не случайно харизматичные, популярные в СМИ еврейские деятели, такие как Шломо Карлебах и Шмули Ботеах , начинали как любавичские посланники в колледжах. И то, что Хабад использует современные технологии, тоже совершенно по‑американски, даже если цель кажется пережитком. Например, паломники, посещающие могилу Ребе, обычно оставляют записки с молитвенной просьбой в полной уверенности, что он походатайствует за них перед Б‑гом и ответ будет. Но если у вас нет возможности добраться до Квинса, можно отправить свою молитвенную просьбу по электронной почте.
Любавичские хасиды официально не признают, что седьмой Ребе все еще жив, но прошло столько лет после его смерти, а восьмого Ребе все еще нет. И присутствие Шнеерсона среди любавичских хасидов — на видео, в книгах, в воспоминаниях его учеников — все еще ощутимо как в практическом, так и в теологическом плане.
Фридман и Хейлман разбирали один из выложенных Хабадом видеороликов. Женщина, никогда не встречавшаяся с Ребе и лишь после его смерти увидевшая его в видеозаписи, вспоминает: «Это был мой первый фарбренген». Она говорит это так, как будто виртуальное присутствие Ребе ничем не отличается от физического.
Полная сосредоточенность Хабада на Менахеме‑Мендле Шнеерсоне помогает объяснить неприязненное отношение любавичских хасидов к книге Хейлмана и Фридмана. Вторая половина написанной ими биографии Ребе посвящена в основном тому, как Шнеерсон руководил общественной деятельностью Хабада. Это и кампании мицвот, и рост политического влияния (президент Рейган однажды посылал Ребе поздравление ко дню рождения), и мессианский активизм. Начиная с 1951 года, когда он занял место своего тестя в качестве Ребе, жизнь Менахема‑Мендла Шнеерсона фактически растворилась в жизни Хабада.
Бездетный, в отрыве от немногих выживших родственников, окруженный учениками, которые перед ним преклонялись, — и рядом никого, с кем можно поговорить запросто, по‑свойски. Единственное исключение — его жена Хая‑Мушка, дочь шестого Ребе. Но она была очень скрытной, Хейлман и Фридман дают понять, что она, так сказать, отдала своего мужа его последователям.
Возражения вызывала главным образом первая половина биографии. Хейлман и Фридман высказывали предположение, что в молодости Шнеерсона искушал внешний, светский мир и он не реагировал на любавичский зов. Доказательства, конечно, приводят лишь косвенные. Мендл, как его называют авторы, на удивление долго не женился на дочери Йосефа‑Ицхака, с которой был помолвлен, как будто один из них или оба не были уверены в своем выборе. После свадьбы молодые не остались жить вместе с шестым Ребе в Латвии, а уехали в Берлин, затем в Париж, где Шнеерсон изучал инженерное дело. Хейлман и Фридман подчеркивают: короткая борода и относительно современная одежда смущали его тестя. Авторы также намекают, что в Берлине и Париже он жил слишком далеко от местных синагог, чтобы регулярно молиться.
Из всех этих штрихов вырисовывается, хотя и не совсем четко, портрет молодого человека, который противится своей судьбе. В 1941 году Шнеерсон, спасаясь от нацистов, бежал из Франции в Америку. Его и большую часть любавичской элиты удалось спасти благодаря давлению на Госдепартамент США со стороны американских еврейских лидеров. Хейлман и Фридман утверждают, что лишь после того, как Шнеерсон перебрался в Нью‑Йорк, он наконец‑то отказался от «мечты» жить менее замкнуто.
Именно это утверждение многие любавичские хасиды и оспаривают, главным образом на том основании, что в 1930‑х годах, даже находясь вдали от любавичского «двора», Шнеерсон усердно постигал хасидскую премудрость (см., например, резкую, но убедительную рецензию Хаима Рапопорта ).
Есть веские основания полагать, что, даже когда Шнеерсон жил дальше всего от любавичского мира, его ментальная вселенная оставалась целиком и полностью хасидской. Но нельзя отрицать, что даже в 1950 году, когда умер рабби Йосеф‑Ицхак, Мендл, казалось, не спешил становиться следующим Ребе. Другой зять шестого ребе, Шмарьяу Гурари, был гораздо больше вовлечен в деятельность структур Хабада и казался более очевидным преемником. И лишь когда гениальность и харизматичность Шнеерсона стали очевидны, любавичские хасиды уговорили его стать их лидером.
Рассказ Хейлмана и Фридмана о том дне, когда Шнеерсон наконец согласился стать Ребе, производит сильное впечатление. В течение года после смерти шестого Ребе любавичские хасиды мелкими интригами и лоббированием настраивали Шнеерсона против Гурари, при этом первый постоянно отказывался объявлять себя кандидатом на лидерство.
Наконец, в годовщину смерти рабби Йосефа‑Ицхака, 10 швата по еврейскому календарю, Шнеерсон «поднялся, чтобы предложить разговор о Торе, [произнести] сиху». Но сиха отличается от маамар хсидес — «философского разговора о хасидском учении, происходящего в своеобразной и безошибочно узнаваемой песенной форме <…> который в любавичской практике могут предлагать только Ребе».
Накануне некоторые хасиды в частном порядке попросили Шнеерсона произнести именно маамар хсидес — это подразумевало бы, что он принимает на себя роль Ребе, но он резко ответил: «Перестаньте нести чепуху».
Однако, пока он говорил [сиху], «один из присутствовавших в зале старейших хасидов» произнес: «Венимцо хейн ве‑сейхл тойв, дер Ребе зол зогн хсидес», «Да обретем мы благодать и мудрость и не предложит ли Ребе хсидес».
Хейлман и Фридман пишут: в этот момент Шнеерсон умолк, но затем продолжил свою речь «в особой песенной форме <…> предложив наконец маамар хсидес, которого так ждали многие и к которому он, несомненно, готовился заранее. Драматургия столь резкого перехода к пению была безошибочной».
В самом деле, весь этот эпизод больше всего напоминает момент в «Юлии Цезаре», когда Цезарь отказывается от короны, которую его умоляют принять . Но если сравнить эти два случая, то заметно, что в доме 770 на Истерн‑Парквей принимающий руководящую роль ведет себя естественно, с чувством собственного достоинства. Для присутствующих выбор нового Ребе имел буквально космическое значение, и именно эта уверенность в значимости события придает ему исторический смысл. Без нее самые грандиозные и роскошные церемонии, даже коронации и инаугурации, выглядят неубедительными, несерьезными. А при наличии этой уверенности дела крошечной общины в старом доме в Бруклине принимают исторический масштаб.
* * *
Можно сказать, что Ребе всегда был виртуальной фигурой. Даже когда он физически присутствовал в этом мире, а не только сейчас, когда его можно увидеть лишь на экране. Величие, святость и сила, в конце концов, виртуальные качества: их нельзя пощупать или измерить, но их всегда чувствуют те, кто уверен в их существовании. Женщина, вспоминавшая о видеозаписи с Ребе как о реальной встрече с ним, возможно, просто говорила метафорически. Но когда речь идет о религии, всегда трудно понять, когда метафора перестает быть метафорой.
Некоторые обращаются к умершим за советом, зная, что на самом деле они говорят сами с собой. Кто‑то говорит с умершими и верит, что те их слышат, хоть и не могут ответить. Кто‑то уверен, что получает послания от мертвых в виде знаков, знамений или слов медиума. Если вы оставляете пидьон , письменное прошение, на могиле Ребе, это все еще метафорически или вы пересекли экзистенциальную линию, которая отделяет действо от истинной веры? Можно ли вообще пересечь эту линию или любая вера влечет за собой подозрения в позерстве? И не из‑за этих ли подозрений некоторые становятся фанатиками, мешихистн, чтобы доказать самим себе, что уж теперь‑то они до конца искренни?
Так скандал мессианизма неумолимо ведет к скандалу для самой веры. Если вы верите в Б‑га — во всемогущего и истинного Б‑га, а не в эвфемистичного Б‑га рациональной и либеральной теологии, — то вы должны верить, что Б‑г может говорить с вами, вмешиваться в ваши дела, изменять историю.
На самое деле, если вы ортодоксальный еврей, христианин или мусульманин, вы верите, что Б-г именно так делал в давние времена, но, непонятно почему, перестал говорить напрямую с человечеством. Следовательно, в принципе возможно, что Б‑г пошлет Мессию, чтобы избавить этот мир. А значит, не исключено, что человек, утверждающий, что он Мессия, на самом деле говорит правду, даже если все предыдущие мессии, от Бар‑Кохбы до Якоба Франка, были лжемессиями .
Таким образом, жить с мессианскими ожиданиями — значит все время пребывать в крайнем напряжении, веря, что Вечное в любой момент может ворваться в бренное. В современной светской еврейской литературе великие исследователи этого напряжения появились в немецкоязычной Европе 1920–1930‑х годов, то есть в тот исторический момент, когда европейская еврейская жизнь находилась на переломном этапе — ей предстояло либо восстановиться, либо разрушиться. Этот кризис дал нам Франца Кафку, который, как это ни парадоксально, написал, что «Мессия <…> придет только на следующий день после того, как будет возвещен его приход; он придет не в последний день, а в самый последний». А Вальтер Беньямин завершил свое последнее эссе, которое написал незадолго до самоубийства в 1940 году, словами: «каждая секунда времени [есть] ворота пролива, через которые мог бы войти Мессия». Друг Беньямина Гершом Шолем стал величайшим современным знатоком еврейского апокалиптического мистицизма, включая учение лжемессии Шабтая Цви.
Франц Розенцвейг, автор «Звезды избавления», был философом‑теологом этого кризисного момента. Эллиот Вольфсон в своем исследовании мистического учения Ребе под названием «Открытый секрет. Постмессианский мессианизм и мистическая ревизия Менахема‑Мендла Шнеерсона» (Open Secret: Postmessianic Messianism and the Mystical Revision of Menahem Mendel Schneerson, Columbia University Press) приводит слова Розенцвейга о функциях лжемессии: «Лжемессия так же стар, как надежда на истинного. Он — меняющаяся форма этой неизменной надежды. Каждое поколение евреев разделено им на тех, кто имеет силу веры, чтобы позволить себе заблуждаться, и имеющих силу надежды, чтобы сопротивляться заблуждению. Первые лучше, вторые сильнее».
Имеющие веру лучше. Этой фразой Розенцвейг взрывает разум, причем намеренно. Чтобы противостоять искушению верить в лжемессию, нужна сила, но, чтобы рискнуть верой, по его мысли, нужно нечто еще более редкое: готовность к обиде и разочарованию, готовность к тому, что вас одурачат. Ведь если никто не желает верить в этого Мессию, пусть даже ложного, то как найти того, кто поверит в настоящего, когда он действительно придет? И «никто не знает, — пишет Розенцвейг, — не случится ли это <…> даже сегодня».
Менахем‑Мендл Шнеерсон вырос в совершенно другой части еврейского мира, непохожей на мир Розенцвейга или Беньямина, но он принадлежал к тому же поколению. Родился он в Российской империи в 1902 году в семье с крепкими любавичскими корнями. Пережил череду кризисов, затронувших жизнь восточноевропейского еврейства в XX веке: царские погромы и гонения, Первую мировую войну, Октябрьскую революцию, Гражданскую войну, сталинизм, Великую депрессию, подъем фашизма и нацизма и, наконец, Холокост. Если, как пишет Гершом Шолем в статье «На пути к пониманию мессианской идеи», мессианские предсказания в иудаизме исходят «в равной степени из откровений и от страданий и отчаяния тех, кому они адресованы», то неудивительно, что евреи поколения Шнеерсона чувствуют, что живут «в пятке Машиаха» — во времена, когда «ужас перед грозящим концом вызывает нечто вроде шока, а шок ведет к сумасбродствам».
Учитывая масштабы катастрофы, можно было бы задаться вопросом, почему любавичский мессианизм, который, как показали Хейлман и Фридман, формировался уже в 1920‑х годах при шестом Ребе, не получил более широкого признания у евреев. Почему культ Менахема‑Мендла Шнеерсона кажется причудой еврейской истории, тогда как прежние мессии, от Бар‑Кохбы до Шабтая Цви, потрясли весь еврейский мир?
Ответ, возможно, в том, что к тому времени, когда в начале 1990‑х годов движение «Царь Машиах» вступило в свои права, еврейские мессианские чаяния уже давно растеклись по другим каналам. Коммунизм, который многим евреям в начале ХХ века представлялся путем к избавлению, к тому времени давно оказался тупиком. Между тем создание Государства Израиль дало евреям, особенно американским, новую точку притяжения любви и надежд.
Неудивительно, что Хейлман и Фридман считали отношения Ребе с Государством Израиль особенно напряженными и сложными. С одной стороны, Хабад с помощью третьего президента Израиля Залмана Шазара (происходившего из семьи любавичских хасидов) построил большое поселение в Израиле и Шнеерсон стал влиятельной фигурой в израильской политике. Рабин, Бегин, Шарон и Нетаньяху приезжали к нему на Истерн‑Парквей, 770. Он видел в возвращении Эрец‑Исраэль, включая оккупированные территории, знак Б‑жественного провидения и был категорически против того, чтобы отказываться от земли ради мира (за исключением Синайской пустыни, которая никак не связана с Заветом и в этом смысле ценности не представляет).
Тем не менее Хейлман и Фридман утверждают: Хабад конкурировал с сионизмом, в котором усматривал «лжемессию, [который] собирался украсть веру евреев, которую любавичские хасиды так старались пробудить». В частности, пишут они, Шнеерсон завидовал престижу израильской армии и использовал несколько риторических приемов, чтобы «сравнять счет». Его мицва‑танки представлялись духовными эквивалентами победоносных танков ЦАХАЛа, точно так же, как его мицвот были версиями военных кампаний. Время от времени любавичские хасиды пытались привлечь на свою сторону израильских солдат, обещая, что войска, носящие тфилин, будут защищены свыше и повергнут в ужас своих врагов. В конце арабо‑израильской войны 1973 года, пишут Хейлман и Фридман, Шнеерсон даже советовал Моше Даяну захватить Дамаск, «основываясь на мистических и каббалистических текстах», которые якобы поддерживали этот шаг.
Подобные проявления собственного могущества, пишут Хейлман и Фридман, свидетельствовали о том, будто Ребе «стал считать, что контролирует события не только в Израиле, но и во многих других уголках мира».
В 1990 году последователи Ребе утверждали, что он предсказал вторжение Саддама Хусейна в Кувейт и последующую войну в Персидском заливе. Он советовал израильским любавичским хасидам не брать выдаваемые властями противогазы, так как был уверен, что ни одна баллистическая ракета не сможет причинить им вред. Распад социалистического лагеря в 1989 году стал очередным доказательством правоты Ребе: с крушением коммунизма злейший враг Хабада был уничтожен.
Эти исторические события подняли эмоциональный градус в доме 770, когда Ребе приближался к своему 90‑летию. Природа брала свое, дольше жить он не мог. Тем не менее в течение почти полувека, с той первой беседы, которую он провел в 1951 году, когда стал именоваться Ребе, Шнеерсон настаивал на том, что Машиах придет в его время.
Кстати, темой этой «инаугурационной» беседы была мистическая сила числа семь — обычная тема в еврейской мистике. «Все, кто седьмой, самые любимые», — процитировал Шнеерсон. И ни для кого же не было секретом, что сам он был седьмым Любавичским Ребе. Каждый год в тот же день, 10‑го числа месяца шват, он повторял свою речь, которую Хейлман и Фридман назвали «ключевым текстом в любавичской мифологии и мессианской теологии».
Как же тогда благословенное седьмое поколение уступит место восьмому?
По мере того как жизнь Шнеерсона угасала, его мессианские проповеди становились все более настойчивыми, даже отчаянными. «Все необходимое для избавления сделано», — сказал он в августе 1991 года. Еврейский год 5752‑й, начавшийся в 1992‑м, был годом, когда «мир объединится под флагом Машиаха». Его хасиды подхватили призыв, подготовив знаменитый желтый флаг с короной, которая стала логотипом «движения Машиах».
Никто, возможно, не верил в это так, как израильский любавичский хасид Давид Нахшон, который посетил дом 770 на Истерн‑Парквей в 1991 году. Вот как Хейлман и Фридман описывают эту сцену: 20 апреля, в шабат, Нахшон поднял бутылку спиртного и, «встав перед Ребе, провозгласил тост за Ребе, нашего праведного Машиаха, который избавит их в следующий шабат в восстановленном Святом храме в Иерусалиме».
Вот пример верующего человека, о котором писал Розенцвейг. Был ли он «лучше»? Не следует ли нам пожалеть его, представив, в каком нелепом положении он оказался 27 апреля, когда Храм не восстановился, а Ребе волшебным образом не перенесся в Иерусалим? (В Иерусалиме, кстати, построили реплику бруклинского дома 770, чтобы, когда это перемещение случится, Ребе чувствовал себя как дома.) Или, возможно, следует осудить Ребе, харизматичного лидера, который призывал своих последователей верить в то, во что никому не следует верить? Ведь он знал, что они демонстрируют баннеры с его изображением, где он назван «Машиахом», что дают в New York Times рекламные объявления «Машиах сейчас!», подписывают петиции, умоляя его объявить себя Машиахом. Видя все это, Шнеерсон одним лишь словом мог положить этому конец. Но он этого не сделал.
Но значит ли это, что Ребе действительно считал себя Мессией? Хейлман с Фридманом, а также Вулфсон анализировали его речи и поступки и не смогли дать однозначный ответ. Было бы легче понять Шнеерсона и осудить его, если бы он притворялся: говорил людям, что он Машиах, прекрасно зная, что это не так. Или если бы он заблуждался: мнил себя Машиахом, как некоторые безумцы мнят себя Наполеоном или Иисусом Христом. Но для обманщика он был слишком добрым и искренним, а для безумца — слишком практичным и умным.
По‑видимому, правильный ответ следующий. Как и самые скромные его последователи, Ребе ждал, напряженно ждал, когда же Машиах откроется всем, и не исключал возможность, что откроется в его собственном лице. Замешательство в связи с этим чувствуется в речи, которую он произнес через несколько дней после Песаха в 1991 году, когда Машиах вновь не явился, несмотря на сложившееся мнение, что окончательное Избавление произойдет в том же месяце, что и избавление от египетского рабства: в нисане. «Как это может быть, — спрашивал он у своих последователей, — что вам еще не удалось в это время благодати воплотить пришествие праведного Машиаха? Что еще я могу сделать, чтобы сыны Израилевы взывали и требовали прихода Мессии, раз все сделанное до сих пор не помогло, поскольку мы, очевидно, все еще в изгнании». В заключение он сказал: «Я должен дать вам задание: сделайте все возможное, чтобы привести праведного Машиаха, мамаш».
Последнее слово, которое Хейлман и Фридман не перевели, на иврите означает «действительно», «на самом деле». Оно стало частью стандартного рефрена Шнеерсона, призывающего Машиаха, о чем Эллиот Вольфсон говорил довольно подробно. Вообще, Вольфсон больше сосредоточен на высказываниях и сочинениях Шнеерсона, а Хейлман с Фридманом — на событиях его личной жизни и организационном росте Хабада. Пусть приходит Машиах, твердил Шнеерсон, «техеф у‑мияд мамаш»: «немедленно и без промедления в действительности», как переводит Вольфсон.
По избыточности и настойчивости этой фразы заметно, как хотелось Шнеерсону ускорить этот приход, и точно передано ощущение, которое подметил Вальтер Беньямин: любой момент может быть «воротами» для Мессии. Вольфсон приводит слова Шнеерсона, сказанные в феврале 1990 года: «Да будет Твоя воля, чтобы с помощью всего этого мы заслужили во всем Израиле, немедленно и без промедления в действительности, немедленно и без промедления в действительности, немедленно и без промедления в действительности истинное и полное избавление».
С каждым повторением «техеф у‑мияд мамаш» он просит мгновение остановиться, ворота — распахнуться. Можно вообразить, как те же слова произносит герой притчи Кафки «Перед Законом». Он всю жизнь сидит перед открытой дверью, ожидая, когда привратник разрешит войти.
Кафкианский поворот в этой истории происходит перед самой смертью человека, когда ему говорят, что «сюда никого больше не допустили бы, потому что этот вход предназначался только для тебя». Но остается намеренная недосказанность, должен ли он был воспользоваться уготованной для него возможностью и, допустим, прорваться силой, невзирая не предупреждения привратника. Разве принуждение к избавлению не есть великое искушение и грех для тех, кто не может терпеливо дожидаться Б‑га? Розенцвейг снисходительно отзывается о тех, кто верит в ложных мессий, но в «Звезде искупления» еще строже говорит о тех, кого называет «тиранами Царства Небесного»: «Фанатик, сектант <…> вовсе не ускорит приход Царства, а только задержит его <…> Земля, до срока возделанная фанатиком, не приносит плодов. Она делает это, только когда приходит ее время. И ее время тоже придет. Но тогда всю работу по возделыванию придется начинать заново».
Итак, «мамаш» означает «на самом деле», но это слово также состоит из букв мем, мем и шин, а это инициалы Менахема‑Мендла Шнеерсона. Столь настойчиво связывая это слово с приходом Машиаха, Шнеерсон, казалось, подтверждал, что он сам и был тем, кого ждали любавичские хасиды. Однажды он добавил, пишут Хейлман и Фридман, что «имел в виду мамаш во всех его интерпретациях» — типично уклончивое подтверждение. До того уклончивое, что Вольфсон весь сюжет своей книги выстраивает на предположении, что Шнеерсон не только не считал себя Машиахом, но даже не верил, что Машиах вообще придет.
«На мой взгляд, — пишет Вольфсон, — Шнеерсон намеренно туманно высказывался о себе как о Машиахе, поскольку его учение предполагает способность преобразования сознания в отношении этого самого вопроса. Говоря проще, образ личного Машиаха теоретически мог использоваться для освобождения от веры в личного Машиаха».
Рассматривая учение Шнеерсона и классические тексты Хабада сквозь призму Хайдеггера и Дерриды, с одной стороны, и буддийского мистицизма — с другой, Вольфсон делает интересное предположение, что это был «открытый секрет» Шнеерсона: секрет в том, что нет никакого секрета, что мир не преобразится, но откроется как сама Б‑жественная реальность, которую мы так долго ждали.
Действительно ли таково было намерение Шнеерсона? В этом можно усомниться. Как признает Вольфсон, он пытается «разглядеть постмодернистскую позу» за «традиционной эсхатологией», которую Шнеерсон проповедовал наряду с «пришествием Машиаха из дома Давида, воскрешением мертвых и строительством Третьего храма». В чем сомнений нет, так это в том, что если секрет Шнеерсона в отсутствии секрета, то этот секрет тщательно скрывался от его последователей.
Книга Вольфсона показывает, какими замысловатыми и строгими были представления учителей Хабада о Б‑ге и избавлении, и становится понятно, почему Хабад называют самой интеллектуальной школой хасидизма. Но когда мы видим на видео фарбренгена, как люди неотрывно смотрят на Ребе, подносящего ко рту кусочки еды, нам трудно представить, что для них космологические гипотезы и теологическая ирония хоть что‑то значат. Даже когда Ребе настаивал, что каждый еврей должен помочь приблизить приход Машиаха, это говорилось лишь в поддержку его мивцоим‑кампаний, согласно которым каждая зажженная свеча и надетые тфилин были грузиком, способным склонить чашу весов в сторону Избавления. Его последователи были уверены, что он обладает силой спасти мир, если только воспользуется ею.
Приведу рассказ Хейлмана и Фридмана. Весной 1991 года в один субботний вечер на собрании в доме номер 770 один из хасидов воскликнул: «Как мы знаем, Ребе, да проживет он долгие и добрые годы, — цадик нашего поколения. А наши раввины, благословенной памяти, говорили нам, что, когда цадик прикажет, Святой, будь Он благословен, должен исполнить. Тогда почему Ребе просто не прикажет, чтобы пришло Избавление?»
Сложно представить чувства человека, которому был задан этот вопрос. Человека, который убедил своих последователей, что стоит на месте Б‑га, и теперь вынужден отвечать на вопрос, на который Сам Б‑г никогда не отвечал. Розенцвейг писал: «Что Б‑г может быть искушаем — это, пожалуй, самое абсурдное из всего множества абсурдных утверждений, которые вера породила в мире». Но если кого‑то и подбивали поверить, что он может искушать Б‑га, то это Любавичского Ребе, который будто нарочно разыграл эту сцену отчаянной веры, чтобы показать Б‑гу, что один человек по крайней мере способен посочувствовать Его бессилию и Его любви.
Оригинальная публикация: American Messiah
Ребе возвращал людям то, что они потеряли
Мои добрые небеса
