Его не увлекали пейзаж и репортаж, но манило человеческое лицо. Пройдя путь от провинциального контратиписта до легендарного мастера фотопортрета, он «сделал себя сам».  60 лет назад ушел из жизни фотограф Моисей Наппельбаум.

По работам Наппельбаума можно писать историю страны, а история в лицах — благодатный способ разговора со зрителем. Живописный язык и светопись Моисея Наппельбаума (1869–1958) оценили герои революции, хотя столь изысканная манера носила следы другой эпохи. Дзержинскому, Луначарскому, Урицкому, Володарскому, Бонч-Бруевичу, Радеку, Зиновьеву, Ворошилову, Троцкому и Коллонтай, вероятно, льстил вид собственной персоны, запечатленной в игре теней и туманностей, наполняющей лицо внутренним драматизмом и некоторой даже декадентской таинственностью.

В 1918 году Наппельбауму случилось стать автором первого официального портрета товарища Ленина, по которому с тех пор народы России узнавали в лицо бывшего подпольщика, ставшего главой правительства. Надо ли говорить, что после такого шанса вектор карьеры Моисея Соломоновича стремительно взмыл вверх со всеми вытекающими — с госстудией, заказчиками из Смольного и Музея революции.

А ведь родился Мовша Елья Наппельбаум в местечке под Минском, в семье с невеликим достатком. Пятеро детей; отец, кассир в коробочном сборе, мать, мечтающая, чтобы старший сын стал врачом. Какое высшее образование — он даже гимназии не окончил. Как позже мать Марка Шагала отведет сына в единственную витебскую художественную школу к Иегу­де Пэну, так и 14-летний Моисей Наппельбаум по инициативе собственной матери станет учеником в фотоателье Осипа Осиповича Боретти.

Интуиция женщин не подводила, новое искусство сулило некоторые перспективы иуде­ям, возможности которых обрубала черта оседлости. Студию на Губернской украшали портреты Адама Мицкевича, Винявского, звучала музыка Шопена. Атмосфера явно не та, что в других портретных фото­ателье Минска с их пошлостью и мещанством. Студия Боретти, согласно фотомоде, была оснащена необходимым арсеналом атрибутов: обитым плюшем креслом, покрашенной под мрамор деревянной скамейкой, бутафорским пнем и балюстрадой из папье-маше. Ну и, конечно, чугунным «копфгалтером», головодержателем. Его монтаж на первых порах входил в обязанности ученика. Начал с контратиписта (печатника фотокарточек), освоил навыки ретушера — и через три года Наппельбаум уже фотограф на жалованье.

Высокая конкуренция провоцировала дебютанта искать своеобразный язык трактовки натуры, освещения, компоновки кадра, новой визуальности. Он изучает приемы старых мастеров: «Я старался укладывать складки платья, как это делал Рубенс. Дивился искусству изображения рук Ван-Дейком, величественным поворотом головы в картинах Тициана. Но больше всего меня поразил Рембрандт». Последнему Наппельбаум поклонялся как «богу светотени».

Через год, в 1887-м, фотограф в поисках заработка пускается в странствия по стране: Смоленск, Москва, Козлов, Одесса, Евпатория, Вильно, Варшава. Перебиваясь случайными заказами, прощупывает рынок, присматривается к оригинальным способам освещения и в конце концов отправляется за океан. Цели все те же: заработок и овладение премудростями ремесла. Но Америка, быстро осваивающая европейские знания и изобретение Дагера, не оправдала надежд Наппельбаума. Он оставляет «буржуазное благополучие, жизнь, постоянно понукаемую жестким законом бизнеса» и в 1895 году возвращается домой.

Через 10 лет он уже в Петербурге, женат, отец четырех детей. Снимает портреты. Среди клиентов не только композитор Глазунов, психиатр Бехтерев и певец Шаляпин, но даже великие княжны. В большой квартире на Невском, в трех комнатах из девяти — его студия и павильон под прозрачным потолком, аппарат с объективом «Фойхтлендер». Наппельбаум экспериментирует с художественными техниками (в том числе гуммиарабиком) и светом. В отличие от обычных трех источников, ему достаточно одного — электрической лампы в 1000 ватт, вкрученной в самодельный софит, формой смахивающий на перевернутое ведро.

В 1920-м дочери Наппельбаума — Ида, весьма успешно занимающаяся фотографией (ее работы также есть на выставке), и Фредерика, поэтесса, — устраивают в доме на Невском «литературные понедельники», где запросто бывают Гумилев, Ходасевич, Берберова, Мандельштам, Ахматова, Шварц. В те голодные времена у Наппельбаумов угощают чаем с пирожными и бутербродами. Постепенно перед объективом Моисея Соломоновича оказывается вся литературная богема Москвы и Петербурга: Чуковский, Мандельштам, Гумилев, Ахматова, Блок, без чьих портретов «его кисти» теперь не обходится ни одно собрание сочинений. Есенина по заданию ГПУ Наппельбаум снимает в гостинице «Англетер», наутро после трагической кончины. В 1930-х фотограф уже в Москве, живет и работает в двух­этажном особняке на Петровке. Портфолио фотохрониста советской власти, получающего звания, пополняется снимками Сталина, Буденного, Микояна, Жданова, Калинина, Молотова, Куйбышева, Шверника, Хрущева. Трижды проходят персональные выставки. Однако в 1951 году дочь Наппельбаума Иду отправляют в ГУЛАГ — спохватившись, что в 1937-м «не добрали за знакомство с Гумилевым». С лесоповала в Озерлаге ее отпустят в 1954-м. А Наппельбаум тем временем уже на пенсии, пишет мемуары «От ремесла к искусству». «Все, что делается в жизни, — любит повторять он, — не пропадет даром».

Как в воду Моисей Соломонович глядел.

(Оригинал статьи опубликован в №265, май 2014)