Мой давний интерес к этой странной и завораживающей фигуре связан не с его новаторскими исследованиями, а, скорее, с этим странным идеологическим вывихом: германский интеллектуал еврейского происхождения очень старается (и не всегда безуспешно) забыть свои корни и свое прошлое. ЭКа никогда полностью не порывал со своим еврейством. Он, по‑видимому, осознавал, что недостойно и малодушно пытаться покинуть это преследуемое и атакуемое в нацистскую эпоху сообщество. Он не хотел по‑настоящему быть его членом, но он не хотел и становиться дезертиром.

Если Восточная Германия отрицала какую‑либо свою ответственность за нацистское прошлое и не уставала клеймить Израиль, Западная Германия выплачивала Израилю огромные суммы и оказывала широкую поддержку. Как и остальная часть западногерманского общества, «левые некоммунисты и леволиберальные группы в стране были по преимуществу настроены подчеркнуто произраильски» в период между 1949 и 1967 годами. Но решительная победа Израиля в Шестидневной войне, по меньшей мере, насторожила левых по всему миру, и западногерманские левые не были здесь исключением.

Покаяние, как его определяет Ламберт, это психическое действие, которое в определенные моменты происходит «внутри» человеческого «я» и зачастую сопровождается сожалением. То есть человек может успешно воздействовать на самого себя: смотреть на свое прошлое с высоты настоящего, чувствовать раскаяние и решить измениться. Покаяние — обязательный элемент праведной жизни, попытка самоанализа с целью выявить нежелательное поведение и отказаться от него. Но разве это не то, к чему призывают библейские тексты?

Тексты эллинистического периода (или периода Второго храма) открывают для нас мир творческого толкования библейского текста, динамичного развития права и упорного выживания. Эти тексты можно и нужно читать вместе с библейскими и раввинистическими источниками. «Вне Библии», фундаментальная трехтомная антология таких текстов, как раз и подталкивает читателя к такому чтению.

«Сначала я прочла им все книги, что cмогла найти для их возраста, но мне хотелось еще, еще, — я хотела использовать возможность глубже познакомить детей с нашей традицией. Так появился Элиша Дэвидсон — мальчик, который сталкивается с яростной борьбой сил Добра и Зла и, несмотря на юный возраст, вступает в бой. И дети не хотели уходить: некоторым из них было уже по 15 лет, а они все приходили и приходили — не за сладостями, а за рассказами».

Кирш любит подмечать исторические детали, проливающие новый свет на его темы. К примеру, он пишет, что Теодор Герцль весной 1895 года, когда разрабатывал в Вене свою сионистскую доктрину, также часто хаживал в Венскую оперу слушать Вагнера. «Таким образом ведущий музыкант‑антисемит XIX века создал саундтрек для рождения современного сионизма».

Анонимность Резникоффа противоречит попыткам разыскать имена всех уничтоженных и увековечить их поименно, и он отдает себе в этом отчет. Он превращает индивидуальные показания в коллективный эпос — вспомним «стомильонный народ» ахматовского «Реквиема» — и придает Холокосту, таким образом, статус Писания, в котором имена евреев стираются и остается лишь свидетельство о том, что они пережили как евреи.

Новая книга по истории нацизма убедительно показывает, что институционализированный расизм и судебная практика в США послужили примером для гитлеровской политики.

Он полагает, что многие ортодоксы на самом деле плохие евреи, поскольку «полагают, что уже освобождены от своего долга благочестия, поскольку они носят пейсы и лапсердаки, которые, по их мнению, защищают их от воздействия времени». Вот это дух иудаизма называет хуцпа: когда неученый и неверующий еврей говорит ученым и верующим евреям, что он лучший еврей, чем они.

Его подход к религии сочетает в себе необычайную широту взглядов, тягу к бунту и обновлению и в то же время святое и трепетное почитание традиции. Небольшая книга р. Штейнзальца — пламенная проповедь современного хасида, умеющего простым, даже несколько упрощенным языком говорить с людьми, ищущими духовного огня.

Сочетание экстремального и тривиального создает ощущение сказки, небылицы. Но, как Чабон напоминает нам, такое несоответствие характеризует жизнь многих представителей поколения Второй мировой — особенно мужчин, которые сначала были свидетелями неописуемых ужасов на фронте, а потом возвращались домой, что создавать семьи и строить дома в пригородах.

Важно отметить то, что даже переведенные тексты Зебальда практически не повлияли на пишущих по‑русски сегодня: масштаб поставленных им вопросов и способы их разрешения просто‑напросто не по плечу тем, чьи имена фигурируют в разного рода премиальных списках. Зебальд ведет свою неспешную речь из точки, в которую современники предпочитают не вглядываться, — дело, разумеется, не в морализаторстве, а в широте подхода и, так сказать, технической оснащенности.