В каком‑то смысле это роман воспитания. Совершенно независимо от того, что в Израиль героиня приехала уже взрослым, вполне сложившимся человеком, со своими привычками, представлениями, предрассудками, с приобретенной уже профессией и опытом работы (искусствовед, специалист по алтайским наскальным росписям, — казалось бы, это далеко от израильских сюжетов): с ее переездом на землю предков начинается воспитание новой личности. Рост ее навстречу еврейской памяти, не только личной, но и надличной тоже: полноправному вступлению в символическое наследство.

Трудно отрицать тот факт, что идеи капитализма были не чужды христианам. Несмотря на то, что католицизм долгое время препятствовал капиталистической экспансии, с зарождением протестантизма все изменилось. Христиане начали делать то, за что с древних времен осуждали иудеев. Однако отношение к еврейским предпринимателям от этого лучше не стало...

Америка встретила его тихо, как и подобало встретить еврейского художника, который всю жизнь дистанцировался от своего прошлого, своих родителей и своей религии. До самой смерти Ман Рэй, внесший значительный вклад в движения дадаизма, сюрреализма и авангарда в самом широком смысле, настаивал, чтобы его как человека рассматривали отдельно от того искусства, которое он создавал.

Особое место в книге занимает рефлексия Гросса по поводу деятельности правящей партии «Право и справедливость»: по мнению историка, она «имеет очень конкретный прецедент в эндековской системе ценностей 1930‑х годов». Гросс считает, что яркий пример цикличности истории — отказ стран Восточной Европы принимать беженцев: «Только когда Восточная Европа смирится со своим прошлым, люди смогут осознать свой долг — спасти тех, кто бежит от ужасной судьбы».

Есть общее мнение жителей Велижа, даже тех, кто сам ничего не видел и ни на кого не показал, — что евреи в принципе иногда убивают — или могут убить — христианских младенцев в ритуальных целях. Эту же убежденность, по словам Аврутина, разделял и следователь Страхов. И даже император Николай в своей финальной резолюции отметил, что во всяком случае никак не убежден в обратном и допускает возможность существования у евреев подобных обычаев.

Счастливое одесское детство в дружной еврейской семье, студенческие годы в московском ВГИКе, затем ПМЖ в Париже, адвокатская стажировка в Нью‑Йорке, юридическая практика в Люксембурге и Женеве, возвращение после перестройки в «недружелюбную» Москву, чтобы открыть здесь собственную юридическую фирму, — вот неполный перечень эпизодов успешной жизни и карьеры состоявшегося во всех отношениях героя рассказов.

Довольно трудно делать широкие обобщения о творчестве Амихая: стихи на первый взгляд просты, при переводе велик соблазн чем‑то дополнить, подрифмовать, «вписать» в привычный поэтический контекст, в данном случае русский. Александр Бараш удержался от этого соблазна. Процитирую послесловие: «Сравнивая оригинал и перевод, может показаться, что перед нами подстрочник — настолько точно и близко Бараш следует подлиннику, включая пунктуационную оркестровку и ритмические конструкции».

Чем обернулся пакт Молотова–Риббентропа для жителей Варшавы — поляков и евреев? В чем состояли разногласия между двумя главными силами польского сопротивления — Армией Крайовой и Армией Людовой? Как катынская трагедия была использована нацистской пропагандой против евреев? Почему, когда генерал Владислав Сикорский наградил посмертно орденом Воинской доблести героя восстания в Варшавском гетто Михала Клепфиша, многие представители польской элиты сочли это «осквернением» высшего польского ордена?

Ученый создает вакцину против холеры, потом решает замахнуться и на чуму — события эти в повествовании Маркиша помещены в контекст философских и лирических размышлений. Благородная цель спасения человечества оказывается неотделима от скандальных разборок и политических игр. Мы слышим отзвуки научной полемики и бесед отрешенных интеллектуалов, и сейчас нам уже трудно рассматривать их споры в отрыве от конкуренции фармакологов‑производителей и интриг коллег‑«доброжелателей»...

Почему Рим? Чем был Рим для Бродского? Маас, сам византинист, предполагает, что Бродского «привлекал образ павшей, разрушенной империи, которая продолжала существовать, полнясь воспоминаниями». «Интересно, такой ли он видел Россию?» — добавляет он.

Асиман подчеркивает, тема изгнания — центральная в его мировосприятии и, соответственно, в его литературном творчестве. Он говорит, что пишет из места внутреннего конфликта, укорененного в ощущении непринадлежности к окружающему миру. Родился и рос в Египте, жил в Италии, потом в Америке, он никогда тем не менее не был ни египтянином, ни итальянцем, ни американцем...

Между всеми евреями существует определенная общность, но именно польские евреи нам как‑то особо «не чужие», тем более если вспомнить, откуда появились русские ашкеназские евреи. Судьба польских евреев достаточно хорошо исследована в иудаике.