Арендт обнаруживает скрытую традицию, выработанную еврейской творческой мыслью в образе парии. И приходит к выводу о бесперспективности выживания в одиночку. Только с народом и только сообща с другими народами. Именно поэтому в «Пересмотренном сионизме» она безжалостно громит сионистов, сделавших ставку на сотрудничество исключительно с могучими покровителями в лице великих держав.

Остается без ответа главный вопрос. В чем суть феномена Менгеле? Книге Геза предпослан эпиграф из де Сада: «Счастье заключается лишь в том, что возбуждает, а возбуждает лишь преступление; добродетель не способна указать путь к счастью». Но ведь Менгеле — не адепт чистого аморализма вроде Кроули и не патологический маньяк наподобие Чикатило. Он — идейный нацист. И, если верить Гезу, верен своей идеологии до конца.

У евреев в исторической памяти много чего хранится, и поэзия так или иначе включает в себя переплетение библейского и исторического с бытовым и обыденным. Мироздание и исход, братоубийство и война, золотой век и гонения, Катастрофа и возрождение языка, мистика и бытовая повседневность, Восток и Запад, политические идеалы и бюрократическое государство... Отсылает ли автор читателя к этим реалиям, или против таких отсылок — в тексте для ивритского читателя они всегда наличествуют.

Истории записывались в Израиле, главным образом на иврите, рассказчики просто вспоминали то, что слышали в детстве... Так, в «восточноевропейском» томе, помимо старых сказок, находим и произведения, посвященные Холокосту, и сказки о советских евреях и товарище Сталине. Мы увидим, как известные сюжеты попадают в еврейский фольклор, а в еврейской среде хасидские истории о Беште кочуют к cефардам и в Северную Африку.

Главный нерв книги, ощутимый на протяжении всего повествования, — интеллектуальное и идеологическое противостояние между сдержанным, прагматичным Гершем Лаутерпахтом, вспыльчивым, своенравным Рафаэлем Лемкиным, схлестнувшимся в заочной полемике о том, как следует сформулировать обвинение, выдвинутое против нацистских военных преступников, и их главным антагонистом — истеричным, склонным к мании величия Гансом Франком, тоже профессиональным юристом, генерал‑губернатором оккупированной нацистами Польши, виновным в уничтожении миллионов евреев, а также цыган и поляков.

Так что же перед нами? Переходящие друг в друга сны или фантазии писательницы (в одной из которых Кафка, между прочим, имитирует свою смерть, уезжает в Израиль и доживает там до 1956 года под видом садовника?) Или единая история, ключ к которой сознательно от нас утаен? Что объединяет Давида и Кафку, кроме еврейства? Литература?

Многие сцены призваны остаться в памяти символом еврейской парадоксальности: одновременно происходящие в городе погром и пасхальный седер, или то, как убежденный атеист, выросший в религиозной традиции, громит религиозную косность и ограниченность, но в час молитвы он, как самый старший и самый сведущий в религиозных вопросах, облачается в соответствующее одеяние и исполняет обязанности кантора, а закончив, продолжает с прерванного на полуслове места свою обличительную речь, клеймящую религиозное мракобесие.

Она ведет себя как человек, который должен и может рассчитывать только на себя, с напористостью и упорством настоящей «отличницы». Борется за поступление в московский институт — и поступает! Вырывается из сарапульского эвакуационного убожества... Взросление ее проявляется и в другом. Поначалу довольно эгоистичная девушка постепенно начинает осознавать, что люди вокруг нее тоже страдают, и многие — тяжелее, чем она. Она видит нищую и каторжную жизнь советских колхозников и начинает снисходительнее относиться к исходящей от них агрессии.

Не только переводчики и текстологи, но и лингвисты найдут, что Словарь отвечает их нуждам в большей степени, чем его почтенные предшественники. Он снабжен приложениями, где словник сгруппирован по частям речи и для частотных слов указывает частотность употребления данного слова в Библии, для различных корней — в каких биньянах (породах) реализован глагол с данным корнем, какие мишкали (словообразовательные модели) характерны для библейского иврита и т. п.

В чем же месседж автора? В том, что мир лучше войны? Что цепную реакцию насилия надо каким‑то образом прекратить? Что по ту сторону разделительной линии тоже люди? Но как приблизят мир эти трюизмы? И стоит ли американскому писателю‑еврею (и вообще евреям диаспоры) учить израильтян урегулированию отношений с недобрыми соседями? Впрочем, Ингландер, можно сказать, и не учит. Он лишь показывает многомерность и многослойность ситуации, в которой оказываются народы и люди.

Мир романа вообще соткан из недомолвок и умолчаний. За несколько десятилетий до начала действия произошло то, что произошло, если оно произошло, и теперь основные усилия государства направлены на то, чтобы размыть память об этом событии. Вроде бы понятно, что добропорядочные граждане устроили тогда всебританский погром и вырезали тех, кого нельзя называть (тех самых, на букву j), но детали происшедшего не обсуждаются, а интерес к той истории считается предосудительным и неприличным.

Натан Ингландер, возможно, самый знаменитый из современных «еврейских» по материалу писателей, вышел из мира американского ортодоксального еврейства, семью рвами отгородившего себя от некошерного мира. При этом у него очень непростые отношения с религией. Он впитал опыт ешивы и современного университета. Опыт традиционной книжности и новейшей — прежде всего модернистской — литературы. Такой писатель должен был получиться очень необычным. Он и в самом деле необычен.