Он не писал «лейтенантской прозы», не издавал боевых дневников в «толстых» журналах, судьба предложила ему иной расклад : жить долго, чтобы окинуть Великую Отечественную войну панорамирующим взглядом. Так, с более чем полувековой дистанции Владимир Ильич выхватывал то, что не могли увидеть другие, напоминал о том, о чем не следует забывать никогда. Ему выпала одна из самых ответственных задач — служить дозорным по последней войне.

В 1960‑х годах Рафа первым открыл русскому читателю фантастику Лема. В 1970‑х (вместе с Ильей Рубиным) открыл еврейскому читателю его прошлое и настоящее. А с начала 2000‑х Рафа стал первым (вместе с женой Аллой), кто открыл волшебный мир израильского писателя Меира Шалева, по гроб жизни обязанного им своим огромным успехом в России. Рафа был блистательным переводчиком — так, как он, у нас никто не переводил.

В его творчестве не было ничего ярко выраженного еврейского, в отличие от манеры Ленни Брюса, Мэла Брукса или Вуди Аллена. В то же время лучшие работы Льюиса стали неотъемлемой частью великой истории еврейской комедии в Америке — истории, которая представляет собой микрокосм жизни американских евреев. Им хотелось верить, что они ничем не отличаются от других, однако их творческие успехи, как это ни парадоксально, были обусловлены напряженностью, вызванной весьма ощутимыми различиями между ними и всеми остальными.

8 августа — 30 дней (шлошим) со дня смерти Антона Носика. «Лехаим» публикует детские высказывания Антона, записанные его матерью, Викторией Мочаловой. «Я буду как Волошин — не только художником. Я хочу, когда вырасту, написать роман. Это будет роман про Аркашу Курина и других. Название я уже придумал — "Искатели золотой жвачки. И я не буду писать: "Это было очень смешно". Пусть читатель сам рассудит. Один прочтет без интереса, другой сам увидит, что смешно, третий прочтет с большим интересом. Своего же мнения, своей оценки я не напишу».

В 1996 году она рассказывала о чувствах, которые испытала при просмотре телетрансляции предолимпийского турнира: «Внезапно я ощутила на щеках слезы. Я не плакса, но в тот момент я не смогла сдержаться. Помню, как смотрела на этих спортсменов и вспоминала себя в 1936 году, как я легко могла бы выиграть олимпийскую медаль. И сквозь слезы я сказала, ‘Черт бы их побрал!’»

Гендлера как деятеля идишской культуры и идишского возрождения «ценят специалисты и чудаки, обитающие в затхлом, проникнутом религиозностью мире, где переплелись академический идишкайт и фестивали клезмерского возрождения». Как один из последних представителей почти утерянной культуры, познать которую сейчас стремятся все больше и больше людей, Гендлер был «тем, кем надо», он вдохновил многих идишистов, был для них путеводной звездой в культуре, в которую они верили.

Даня был блистательным культурологом, публицистом, серьезным общественным деятелем, с завидным упорством отстаивающим интересы российской интеллигенции, российского либерализма. Не того, который теперь превратился в бранное слово и которым так модно припечатывать, а истинного, который несет в себе все цивилизационные ценности. 

Все эти годы она жила, чтобы вспоминать. Чтобы быть голосом не вернувшихся, не договоривших. Она рассказывала о быте войны, о ее негероической стороне, о малозаметных, казалось бы малозначимых деталях и подробностях.

Отношение к войне у него было чисто израильское. Здесь большинство старожилов — ветераны нескольких войн, орденов не носят и победы не празднуют. Только скорбят по погибшим. К списку их прибавился теперь и сам Иона Деген.

С нами остается его загадка — улыбка без кота. Он и посмертно умудряется посмеяться и над собой, и над нами, передав нам через Русскую службу Би‑би‑си: «Как сообщают друзья поэта, он сумер о сне» (sic!).

Никто не умел показывать счастье как Калик, который и в жизни был бесконечно добр, он считал, что надо всех прощать. Кстати, из всех советских режиссеров Калик единственный решился коснуться темы репрессий. Захотел и вставил в «Мальчиков…» сцену с тачками — аллюзию на лагерь, и ни за что не соглашался ее убрать.

Он был первым, кто прорвал плотину забвения, и долгое время оставался единственным в этой зияющей бреши. О Бабьем Яре, о Дрейфусе, о погромах, об Анне Франк я впервые узнал из стихотворения неведомого мне до той поры поэта с украинской, как у большинства наших соседей, фамилией — Евтушенко.