Генерал Шахнов, ветеран боевых действий, владеющий немецким языком, был прекрасной кандидатурой для Берлина. А как еврей, выживший в Холокосте, он видел здесь тонкую иронию истории. Его штаб находился там же, где некогда штаб крупнейшего нацистского политика Германа Геринга, а его квартира некогда принадлежала Фрицу Рейнхардту, министру финансов Третьего рейха.

Бабушка моя обожала его, и мама обожает. Маленький русский еврей, расстраивающийся от идиотизма советской жизни, но, как и положено жестоковыйному, смеющийся над всем и вся, — такими были большинство мужчин в моей семье. И у каждого из этих мужчин был свой русский Ильченко, диалог с которым почти всегда выглядел абсурдным. Да, Карцев был актером одного образа — но великим! Мемом стали не только его реплики, чаще всего написанные Жванецким, но и выражение его лица, его жесты.

Этот человек любил всех — каждого, кто к нему обращался. Была это пожилая женщина или юноша, был это еврей или нееврей — каждый мог рассчитывать на его помощь и содействие. Иосиф Давидович делал для людей все, что было в его силах, а порой и намного больше. Делал скромно, без рекламы, тем более без какой‑либо корысти. Просто потому, что любил людей.

Еще недавно Иосиф Кобзон поднимался на сцену и демонстрировал честное бельканто, а официальное окончание концертной деятельности отметил в 75 (!) лет турне по стране. Турне завершилось концертом в Кремлевском дворце — том самом, где стараниями Иосифа Давыдовича Кобзона была когда‑то устроена первая церемония «Скрипач на крыше»: много лет певец был одним из самых щедрых меценатов, поддерживающих Федерацию еврейских общин России, и сам являлся председателем Общественного совета ФЕОР.

Безответная любовь — тема не только его фильмов, но и его собственной карьеры. Мизрахи продолжал снимать, но чувствовал себя все больше не в ладах с местной культурой — как в Израиле, так и во Франции. «Я не люблю их, — сказал он однажды об израильских режиссерах и критиках, — и они, вероятно, это чувствуют. Я не могу это скрыть. Во Франции меня тоже забыли. Их я тоже не люблю, и они тоже это чувствуют. Впрочем, если человек уже снял немало фильмов, не такая уж трагедия, если он больше ни одного не снимет».

Ланцман был человеком прямолинейным, властным, неуживчивым и при этом очень заметной фигурой во французской интеллектуальной и общественной жизни. Он был леваком, дружил с президентом‑социалистом Франсуа Миттераном, критиковал колониализм и в то же время защищал Израиль. Человек безграничных, бальзаковских страстей, он стал «режиссером, превратившим собственную жизнь в роман», как гласит заголовок в газете Le Monde.

Где бы он ни находился, его душевный магнетизм притягивал к нему людей на подсознательном уровне, и жизнь многих кардинально изменилась от попадания в его «поле» даже на короткий период. Он был первым хасидом Хабада, которого я встретил и который преподал мне настоящий хасидский урок. Этот образ и этот урок запомнились на всю жизнь. Это был оригинальный образ, а не подражание.

Педагогический колледж ван Хульста представлял собой одну из вершин треугольника в схеме спасения еврейских детей. В депортационном центре — бывшем театре — администратором работал Вальтер Зюскинд, беженец из Германии. Детский сад возглавляла Генриетта Пиментель, и она попросила у ван Хульста позволения на то, чтобы дети играли в саду колледжа, а на дневной сон отправлялись в один из классов. Затем, когда план начал работать, оттуда, из колледжа, детей вывозили в надежные укрытия.

Арон говорил, что четыре года несвободы уникальным образом повлияли на его мастерство портретиста. Он смог трансформировать свой опыт узника, опыт изоляции и выживания, в умение углубляться в личность тех, кого рисовал. Впоследствии арт‑критики назовут его манеру психологическим реализмом. «В лагерях я смотрел на людей и изучал их, — рассказывал Арон. — Холокост научил меня понимать таких людей, которых большинство никогда не поймет».

Последнюю книгу Аарон выпустил летом 2017 года, книга называется «Изумление». Этот великий роман оказался завершающим в длинном ряду книг одного из великих писателей ХХ века, и теперь, с его уходом, это станет еще более очевидным. Все книги Аарона Аппельфельда связаны друг с другом, все они, как говорил о них сам Аарон, — «сага о моем жизненном пути, каждая из них — аспект моего бытия, тот или иной уголок моей жизни…»

Творчество Янкилевского с трудом можно отнести к какому‑либо направлению, оно выламывается и из классического модернизма, и из постмодернизма, невозможно его приписать и к московскому концептуализму, с представителями которого его связывала личная дружба. Он шел одиноким путем рыцаря, одержимого идеей встречи Вечной Женственности и Вечной Мужественности — идеей, которая, по его представлениям, держит мир.

Интеллигент в лучшем, прекраснейшем смысле этого слова, человек ума, мужества и совести, он, по сути, всю свою жизнь занимался народным просвещением в истинном, высоком значении. Преодолевая упорное, глубинное сопротивление сначала советской, а затем, с перерывом на 1990‑е, российской охранительной машины, он неустанно промывал нам глаза и души, очищал нашу историческую память.