Я был бы рад, если бы кто‑нибудь нашел эти листы и я мог бы дописать в книгу еще одну главу. Но за то время, что прошло с момента издания моего расследования, появилось мало новостей на эту тему. Всплыла кое‑какая новая информация о библиотеке, где хранился Кодекс Алеппо по прибытии в Израиль, — библиотеке Института Бен‑Цви. Мы знаем, что там был скандал с пропажей многих древних рукописей, в этом отношении история Кодекса Алеппо не уникальна. И эта новая информация подтверждает мою версию. Но по‑прежнему никто не пытается официально проверить частные коллекции, в частности коллекцию семьи Бенайау.

Меер Аксельрод никогда не порывал с еврейством, не ассимилировался до такой степени, чтобы вновь обрести себя на выставке. Это было внутри — достаточно увидеть у него этот жест, лицо, платок, повязанный у еврейской женщины, мимику, поворот головы. Люди говорят у него на идише нараспев, как говорили в местечке. Кроме того, у по‑настоящему еврейского художника все внутри дрожит при воспоминании об ужасах, которые творятся и творились. Он пытается снова об этом заговорить в пространстве, которое позволяет, наконец, высказаться открыто.

Тогда он и сделал фотоаппарат — две коробочки вложил друг в друга, линзы от бабушкиных очков приспособил, вставил стеклянную пластину, в коробку из‑под ваксы положил магний… Пшикнул и снял собор. Его потом взорвали, и других изображений не осталось. Так папа стал потихоньку снимать. Дома играл на скрипке. Бабушка просила: «Сыграй мне “Коль нидрей”!» И давала пять копеек. Он копил, копил и лет в 14 подписался на фотоаппарат — теперь сказали бы, в кредит.

Я все время пытаюсь использовать энергию объективных событий, пусть самых трагических, энергию мира, идущую на меня извне, но при этом превратить ее «на выходе» в нечто крайне субъективное, «незаведомое», иногда даже орнаментальное. В этом смысле можно, наверное, использовать и метафору «пляшущего Холокоста», несмотря на всю ее чудовищность.

Обратите внимание, все мои актеры здесь выглядят совершенными евреями, хотя в действительности евреи трое из шести. Всё, как в фильме. Перед отправкой к фюреру Давид спрашивает: «Что, если Гитлер опознает во мне еврея?» А немец ему беззаботно отвечает: «Как же фюрер догадается, кто тут настоящий еврей?»

В цивилизованных странах, например во Франции, тому, кто ничего в искусстве не понимает, не дадут права распоряжаться этим искусством. А у нас по‑прежнему действует принцип «искусство принадлежит народу». Брошенная случайно фраза дала крепкие корни. До сих пор считается: раз народу непонятно — значит, плохо. А народу надо объяснять.

Тут мы опять подходим к вечному вопросу: а кто он такой, еврейский писатель? Тот, кто пишет/писал на иврите или на идише? Я не очень хорошо знаю корпус этой литературы, хотя, конечно, читала классиков ХХ века, его мыслителей и поэтов. Тот, у кого еврейские корни? Можно ли считать, скажем, Станислава Лема еврейским писателем?

В иерусалимском музее ислама есть уникальная коллекция карманных часов, я могу часами всматриваться в сплетение зубчатых колес, червячных передач, камней и стрелок. Здравый смысл очень похож на точную механику, вот в чем дело. Здравый смысл требует ухода, иначе ржавчина остановит движение.

Понятно, кто сейчас громче всех кричит против мусульман, в другое время при других обстоятельствах кричит против евреев. Есть люди, которым нужен крайний. Самое смешное, что многие мои знакомые евреи относятся к ярым противникам этих беженцев. Я это называю короткой исторической памятью; забыли, что сто лет назад их же родственники, бедные, нищие, вонючие, старались попасть из Российской империи в Западную Европу или Америку — и их там тоже не принимали с большой любовью.

Снэ, Рифтин и другие действовали совершенно открыто, встречались с работниками советского посольства и рассказывали им о положении дел в Израиле, расстановке политических сил и так далее. Снэ и Рифтин полагали, что в их действиях нет ничего предосудительного, поскольку аналогичным образом поступали члены правящей партии МАПАЙ, встречаясь с американскими дипломатами.

Кратчайшим образом симплифицируя и выводя из метафоры, поэтическую субстанцию разумею как таковую в трехзначной сопринадлежности: не‑речь, измененная действительность, душа. Ее же составляют три категории: смысл, музыка, первозданность. В изложенных понятиях, полагаю, поэтическое — то есть поэзия позволяет мыслить себя, по взаимной желательности.

Исполнение его музыки если и случалось, то по воле удачного стечения обстоятельств или энтузиазма друзей‑музыкантов. Зато он писал то, что хотел. Может быть, в этом и было его счастье: он мог реализовывать на нотной бумаге самые фантастические замыслы. У меня в архиве лежат его партитуры для огромных составов — «Параллельные миры» например. А тема Холокоста была для папы очень важна, он постоянно мыслями возвращался в Киев, в детство и юность.