Люди обречены конфликтовать все то время, пока каждая из соперничающих групп утверждает, что обладает монополией на истину. Единственный способ научиться жить в мире — осознать, что, как и все люди, будучи смертными, они никогда не обретут в этой жизни ту истину, каковая есть на небесах. Для нас истина — всегда нечто неполное, обрывочное, взгляд с той или иной стороны, «откуда‑то», в противоположность тому, что философы иногда называют «взглядом из ниоткуда».

Иудаизм — главным образом этика вины, и это противопоставляет его большинству других систем мировоззрения, поскольку те представляют собой этику позора. Одно из коренных отличий: позор «прилипает» к человеку, а вина — к поступку. В культурах позора человек, совершивший что‑то дурное, как бы запятнан, отмечен клеймом, покрыт скверной. В культурах вины дурным считается не человек, а его поступок, не грешник, а грех. Человек сохраняет свою сущностную ценность. А вот поступок надо каким‑то образом исправить. Поэтому в культурах вины есть процессы покаяния, искупления вины и прощения.

Будешь судить по внешности — проглядишь глубинную правду о ситуациях и людях. Проглядишь даже Самого Б‑га, ибо Б‑га нельзя видеть, а можно только слышать. Вот почему в иудаизме первоочередное требование — «Шма, Исраэль» («Слушай, Израиль»), вот почему мы, произнося первую строку молитвы «Шма», прикрываем глаза рукой, чтобы не видеть.

Есть старинный еврейский обычай: в шабат и праздники накрывать халу или мацу, когда держишь бокал с вином, над которым совершается кидуш. Так делают, чтобы не опозорить халу, когда ею якобы пренебрегают, отдавая предпочтение вину. Увы, некоторые религиозные евреи готовы сильно утруждаться, чтобы не опозорить неодушевленный предмет — хлеб, но без малейших угрызений совести стыдят и позорят своих собратьев‑евреев, если считают их менее религиозными по сравнению с собой.

Эпизод с Диной вовсе не сообщает нам, что Яаков поступил правильно (или что Шимон и Леви поступили правильно), — зато учит нас: бывают ситуации, когда правильного образа действий просто не существует, когда любой шаг будет неправильным, когда любой из возможных вариантов действий предполагает отказ от того или иного нравственного принципа.

На одной любви нельзя построить семью, а тем более общество. Для этого также понадобится справедливость. Любовь пристрастна, справедливость — беспристрастна. Любовь — дело частное, справедливость — всеобщее. Любовь испытываешь к какому‑то конкретному человеку, а к другому не испытываешь — справедливость существует для всех.

Добросовестные заблуждения случаются, и знак величия Яакова — в том, что он признал свою ошибку и возместил Эсаву ущерб. При знаменательной встрече спустя двадцать два года братья, когда‑то разорвавшие отношения, сходятся, обнимаются, расстаются друзьями и расходятся своими дорогами... Такова нравственная жизнь. Мы учимся на ошибках, которые совершаем.

Хесед в его многообразных формах стал синонимом еврейского уклада жизни и одним из столпов, на которые опирался этот уклад. Евреи проявляли милость друг к другу, потому что это значит «следовать путями Г‑спода», а также потому, что они или их родные не понаслышке знали, что такое мытарства, и понимали, что им больше не к кому обратиться. В черные дни хесед был лучом милости. С помощью хеседа евреи делали свою судьбу человечнее точно так же, как, верили они, Б‑жий хесед делает мир человечнее.

Тора отражает рождение индивида как центральной фигуры нравственной жизни. Поскольку дети — все дети — принадлежат Б‑гу, родительство — это не владение собственностью, а опекунство. Как только дети достигают совершеннолетия (традиционно девочки в двенадцать лет, а мальчики в тринадцать), они становятся самостоятельными действующими лицами нравственной жизни, обладающими своим чувством собственного достоинства и своей свободой

В иудаизме цель нравственной жизни в том, чтобы учиться и развиваться, зная, что даже у величайших людей есть недостатки и даже у самых дурных людей есть черты, уравновешивающие их изъяны. Иудаизм призывает нас к скромности при оценке самих себя и к великодушию при оценке других. Эта уникальная смесь идеализма и реализма — не что иное, как нравственность, достигшая пика требовательности и духовной зрелости.

Тора говорит нам, что мы по своей природе не добры и не злы, но наделены способностью быть и добрыми, и злыми. У нас есть природная склонность сопереживать и сочувствовать, но есть и еще более сильный инстинкт страха, ведущий к насилию. Вот почему при переходе от Адама к Ноаху Тора переходит от природы к завету, от «тов» к «брит», от могущества к нравственным ограничениям могущества. Одной генетической предрасположенности недостаточно. Нам также нужен нравственный закон.

В конце нашей недельной главы мы оказываемся в мире накануне Потопа, до такой степени изобилующем разбоем, что Б‑г пожалел о сотворении человечества. Такова главная драма Танаха и иудаизма в целом. Воспользуемся ли мы нашей свободой, чтобы соблюдать порядок, либо злоупотребим ею, чтобы сеять хаос? Окажемся ли мы достойны образа Б‑га, живущего в человеческом уме и сердце, либо опозорим этот образ?