Самое отвратительное в язычестве – это то, как идолы (обуженные, карикатурные сколки действительности) голосят глоткой своих поклонников.
Самое отвратительное в монотеизме – это то, как служители Единого Бога вещают от Его имени.
Самое отвратительное в атеизме – это то, как его адепты проповедуют настоящую Правду и Истину.
Но ведь невозможно без системы ценностей. Должна же она иметь какое-то основание. Да, иначе люди пережрут друг друга. Но самое отвратительное то, что человек не в силах держать в узде репрессивное начало, лежащее в основании любой системы ценностей, и она очень быстро превращается в пожирающее людей чудовище. Как же оно их пожирает? Очень просто – Языком.

По итогам лекции проф. Валерия Подороги в Еврейском музее.
Трансформация представлений о Боге в Новое время – от средневекового образа противостоящего силам зла Спасителя через концепт познаваемого в рамках механистической вселенной Бога философов (Декарт) и «романтическое» восстание против этого концепта (Паскаль и др.) к уяснению кризиса мировоззрения, центрированного понятием единого Бога, и выхолощенности этической составляющей бытия (Ницше) – сопровождалась соответствующей трансформацией представлений о смерти. Средневековая идея бессмертия и рая сменилась элиминацией смерти в рамках философской картины мира (Декарт, Спиноза. Лейбниц, Гегель), а затем – бесстрашным «сближением» со смертью, размещением ее в раю, в Аркадии (Пуссен), рядом с самим «я» субъекта. Так рождается то, что можно было бы назвать этикой смерти и наслаждения (одной из ее важных характеристик, собственно сочленяющих смерть и наслаждение, является особое восприятие времени – атомы постоянно актуализируемого настоящего): субъект бесстрашно вглядывающийся в глаза смерти и свободно управляющий ею оказывается этически состоятельным (Ницше с отсылкой к Эпикуру).
Подобная экспозиция рождает массу историко-культурных вопросов, которые, к сожалению, было невозможно обсуждать в заданном формате. Один из них: насколько продуктивным было бы осмысление трагедий двадцатого века в качестве следствий подспудного и искаженного в профанной культуре импульса «этики смерти»: управление смертью (причем, увы, ни только своей) как неосознанная устремленность к этическому (как это ни парадоксально!) обоснованию бытия.

Нужно ли вставать перед свитком Торы?.. Здесь применимо правило «от легкого — к более строгому». Если мы встаем перед теми, кто учит Тору, то перед самой Торой — тем более! (Киддушин 33)

Р. Ниссим Геронди (Ран, 1310?‑1375?) со ссылкой на тосафистов указывает на видимое противоречие между этим рассуждением и высказыванием Равы: «Глупцы те, что встают перед свитком Торы, а перед мудрецом — нет…» (Маккот 22б). Действительно, на основании этого высказывания, можно было бы заключить, что мудрец важнее Торы, а из сказанного в Киддушин (33)следует противоположное.

Чтобы показать отсутствие противоречия, Ран обращается к контексту, в котором приводится высказывание Равы. В Торе сказано, что человека, приговоренного судом к побоям, наказывают сорока ударами. Однако, как сообщает Мишна, мудрецы установили для наказания меньшее число ударов — тридцать девять. В Гемаре объясняется, каким образом мудрецы, толкуя Тору, пришли к такому выводу. Именно в этой связи Рава и замечает: «Глупцы те, что встают перед свитком Торы, а перед мудрецом — нет…» Ран объясняет, что смысл этого замечания сводится к тому, что если бы не мудрецы, то «свиток Торы так и лежал бы, оставаясь свернутым», т.е. Тора становится живым учением только благодаря мудрецам. Итак, согласно р. Ниссиму, Рава не утверждал, что мудрецы важнее Торы, а лишь заметил, что люди должны быть благодарны мудрецам за то, что те истолковывают Тору.

Отметим, что подобное противопоставление двух высказываний, приводимых в различных местах Талмуда, лежит в основе так называемого диалектического метода тосафистов. Формальное столкновение высказываний (кушия) в качестве экзегетического приема встречается уже в Талмуде. У тосафистов оно становится системой — этот прием является как бы внутренней пружиной их комментариев к Талмуду. Сформировавшись в XI‑XII вв. в йешивах Германии и Франции, метод тосафистов, уже начиная с XIII в., во многом определяет лицо талмудической экзегезы и в других центрах изучения Торы в Европе (Прованс, Испания). Со временем этот метод получил развитие в более сложном жанре — пилпуле (XV в. Испания, XVI‑XVII вв. Польша).

Вот как разрешают указанное противоречие сами тосафисты: «Глупцы те, что встают перед свитком Торы, а перед мудрецом — нет, ибо то, что необходимо вставать перед свитком Торы, мы учим по правилу от легкого к более строгому как раз из того факта, что нужно вставать перед мудрецом».

Не претендуя на обобщения, заметим, что решение тосафистов, в отличие от объяснения р. Ниссима, не соотносится с контекстом высказывания Равы, оно носит абстрактно‑ѓалахический характер: высказывание рассматривается в свете тех его логических следствий, которые вызвали противоречие, тосафисты как бы не учитывают контекстуальное значение высказывания, их словно бы интересует лишь само противоречие (неважно как оно возникло), и, как кажется, их задача состоит в том, чтобы решить его в сфере чисто ѓалахических построений, ибо тем самым развивается Закон, как система. Ран, обращаясь к контексту, не столько разрешает противоречие, сколько снимает его. Он показывает, что собственно хотел сказать Рава, причем, его объяснение, выглядит достаточно убедительным и для современного читателя, который, правда, в отличие от средневекового комментатора, мог бы заметить в высказывании Равы иронический оттенок.

Вместе с тем, объяснение р. Ниссима содержит глубокую идею: функционирование священного текста немыслимо без авторитетного толкователя; в каком‑то смысле Тора — это мудрецы, изучающие ее. Эту чрезвычайно важную для еврейской культуры идею развивают, расцвечивая ее новыми красками, более поздние комментаторы.

Маѓараль связывает высказывание Равы с общей идеей незавершенности божественного творения и возложенной на человека миссии восполнения сотворенного. «Если мы исследуем созданное Творцом, то увидим, что все нуждается в выправлении и доделке. Как сказано в мидраше: ‘Все, что создано в шесть дней творения нуждается в доделывании: горчицу нужно подсластить, пшеницу нужно перемолоть…’ [Берешит рабба 11:7]. И поскольку Тора дана Господом через пророка, а мудрец выше пророка [Бава батра 12а]… поэтому мудрецы — основа Торы и ее восполнение. Ведь Тора приходит в мир подобно всем природным вещам, которые являются непроясненными, и лишь человек с помощью своего разума проясняет их, так разум проясняет и пророчество…» (Тиферет Исраэль, 69).

Р. Арье ѓа‑Коѓен обращается к противоречию, замеченному тосафистами в своем предисловии к «Шев шматта» в контексте обсуждения космологической значимости постоянного исполнения заповеди пожертвований для бедных (цдака), в особенности, для неимущих мудрецов, которым обеспечивается возможность продолжать заниматься изучением Торы. Р. Арье ѓа‑Коѓен приводит процитированные выше слова Маѓараля в качестве решения упомянутого противоречия и поясняет: «Это то, что имели в виду наши мудрецы, благословенна их память, говоря: ‘Глупцы те, что встают перед свитком Торы, а перед мудрецом — нет’. Ибо в основном выправление и восполнение Торы осуществляется мудрецами» Однако, будучи изощренным в нахождении тонких ѓалахических различий аналитиком, р. Арье ѓа‑Коѓен не может помимо аспекта отождествленности Торы с толкующими ее мудрецами, не указать и на аспект различия между ними. В качестве иллюстрации он приводит притчу (в мидрашистском духе). Если у владельца виноградника нет работников, чтобы собрать урожай, то виноградника как бы и нет. Для того, чтобы от виноградника был толк, необходимо нанять работников. И все‑таки главной собственностью хозяина остается виноградник, а не работники, хотя без них от виноградника нет толку. Так и Тора, если нет мудрецов, истолковывающих и проясняющих ее, остается запечатанной книгой, ведь ни одна заповедь не разъяснена в Торе во всех деталях. Возвращаясь к теме необходимости поддерживать неимущих мудрецов, р. Арье заключает: «И без мудрецов Тора как бы не существует. Однако когда поддерживаем мы тех, кто держит Тору — мудрецов, выносящих по ней постановления — и насыщаемся хлебом ее и пьем вино ее [то есть исполняем заповеди], то она — главное, а не работники».

Вчера после субботы увидел новости в ленте. Писать (во всяком случае, по‑русски) расхотелось. Сегодня, сам того не желая, по инерции проглядел ленту. Совсем расхотелось. Но, как ни странно (впрочем, что же странного, если подумать), это «совсем» (видимо, благодаря неоднозначности деления на слоги) и побудило вы‑сказаться.

Удивительно, что все (практически без исключения), откликаясь на убийство, так или иначе, пропагандируют свои взгляды (самые разные и неожиданные — к примеру, сионистские). То есть не только СМИ, но и любое частное лицо склонно использовать шумное преступление и смерть в целях назидания и агитации. Возможно, дело не в циничной пляске на крови. Возможно, причина такой реакции в том, что смерть ставит под вопрос значимость каких бы то ни было взглядов. И перед лицом «образцово‑показательной» насильственной смерти возникает своего рода защитная реакция, требующая немедленно актуализировать мировоззренческие основы — своего рода борьба за миропорядок (каким я его вижу).

P.S. 

— А ты сам не пытаешься ли здесь актуализировать свои взгляды, пользуясь тем же поводом, что и остальные?

— Ну, я пытаюсь размышлять как бы…

— А разве это не отражает твои взгляды? Это не пропаганда размышления как высшей ценности (в том числе перед лицом смерти)?

— Ммм.. ну, да, как все, со‑всем… Но я же об этом и написал

— То есть, ты хочешь сказать, что твои взгляды самые лучшие?

— Да нет, я…

Вавилонский Талмуд, трактат «Киддушин» (82б)

Рабби Шимон б. Эльазар говорит:

— Никогда не видел я, чтобы олень сушил смоквы, лев был носильщиком, а лис — лавочником, но без забот они находят пропитание. А ведь они созданы, чтобы мне служить, а я — чтобы служить Творцу. И если уж те, что созданы служить мне, находят пропитание без забот, то разве не должен был бы я, который создан служить Творцу, находить пропитание без забот? Но я извратил пути мои и лишился предназначенного мне пропитания, ибо сказано: «Преступления ваши это…» (Иер. 5:25).

Рабби Неѓораи говорит:

— Все ремесла в мире я отвергну и сына своего буду учить только Торе…

Согласно Маѓаралу, р. Шимон б. Эльазар хочет подчеркнуть, что человек по своей природе не создан для труда и ремесла, как можно было бы предположить. Изначально человек не должен был шить одежду, строить жилье, готовить еду. Важно понимать в связи с этим, что все эти навыки и умения не имеют отношения к человеческому совершенству. Даже животные, находящиеся ступенью ниже человека, не нуждаются в подобных навыках для обеспечения их потребностей. Все эти действия человек вынужден совершать в силу ущербности, которую повлек за собой первородный грех (Хидушей аггадот, ч. 2, с. 154).

Отметим, что сформулированный здесь взгляд представляет собой антитезу известному Новому времени пафосу труда. Для Маѓарала, сочетавшего в своем подходе талмудический идеал изучения Торы с воспринятым через Рамбама аристотелевским идеалом интеллектуального совершенства, ремесла, цель которых — обеспечить материальное существование, представляют собой вынужденную меру, тяжкое бремя, отвлекающее человека от его истинного предназначения.

Интересно, что Маѓарал считает, что три иронических примера занимающихся ремеслом животных — не просто риторическая фигура, но продуманные символы. «Здесь упомянуты три случая, ибо в человеке есть три составляющие — тело, душа и разум, — которые он использует для поддержания своего существования» (там же). Приведенные примеры льва, оленя и лиса показывают, что, пользуясь каждой из упомянутых трех составляющих для своего материального обеспечения, человек не достигает совершенства ни в одной из них. Ибо лев символизирует силу тела, олень — силу души (этот символ выбран потому, что быстрота оленя ассоциируется с движением, вызываемым силой души — ср. Аристотель, «О душе», кн. 3, гл. 10, 11; а также кн. 1, гл. 1, 2), а лис — силу интеллекта. То, что человеку приходится, в отличие от животных, использовать эти силы для того, чтобы поддержать свое существование в материальном мире — является наказанием за первородный грех, но никак ни достоинством человека, ведущим его к совершенству.

Итак, первородный грех привел к проклятию мира, в котором оказался высланный из Эдемского сада человек. Может ли он преодолеть это проклятие и устранить ту ущербность мира, которая заставляет его трудится в поте лица, чтобы обеспечить себя материально? Да, может! — отвечает Маѓарал. С помощью Торы, дарованной в качестве восполнения той силы, которой человек лишился, согрешив. Поэтому и говорит р. Неѓораи: «Все ремесла в мире я отвергну и сына своего буду учить только Торе».

В субботу у нас в гостях был дядя Соля. Я не видел его лет двадцать, с того самого дня, когда он репатриировался и мы отмечали это событие в Петах‑Тикве. Он поселился неподалеку от своей дочери Сони, с которой я раза два в жизни играл в шахматы (и, кажется, оба раза выиграл). Дядя Соля был сослуживцем моего покойного отца (ז”ל), возглавляя проектный отдел АДК (алма‑атинского домостроительного комбината). Так же, как и мой отец, он был родом из Днепропетровска и, видимо, именно на этом основании являлся почетным гостем на всех званых обедах, устраивавшихся в нашем доме по случаю советских праздников или дней рождения. Уже когда отец ушел из семьи (мне было тогда семь лет), выяснилось, что дядя Соля приходится ему (а, стало быть, и мне) дальним родственником. То ли благодаря этому обстоятельству, то ли по привычке он продолжал регулярно бывать у нас на праздничных застольях и в дальнейшем.

В тот период, что принято назвать детством, я испытывал симпатию к дяде Соле. Он много шутил, все смеялись. Меня он называл не иначе, как «наш юный гений» и по‑взрослому протягивал мне руку, теша мое самолюбие. Но, когда я вступил в переходный возраст, дядя Соля стал раздражать меня — чем дальше, тем больше. Вместе с его неизменными шутками и суждениями он казался мне воплощением мещанства и конформизма. Я кривил губы и отворачивался, слыша в очередной раз похвалу бабушкиной стряпни «лучшая колбаса — это Ваша капуста» или сентенцию вроде «на каждого мудреца довольно простаты». Для почетного гостя специально хранилась бутылка коньяка «Плиска». Дядя Соля всегда выпивал ровно три рюмки. После первой он сыпал шутками, после второй — переходил к спорту, а после третьей — к более серьезным материям. «Нет, ну почему мы не умеем играть в футбол! Такая страна! Триста миллионов населения! Не можем одиннадцать классных футболистов вырастить. А немцы или голландцы, вы посмотрите… Зато хоккей, хоккей — это да, здесь нам равных нет. Какие там профессионалы, куда им… Они силой взять пытаются, дракой. Нет уж! Комбинационный хоккей любую силу за пояс заткнет». Пока дело касалось спорта, с дядей Солей спорить было некому. Мой дед не любил трансляции спортивных состязаний, предпочитая военно‑патриотические передачи, а женщины лишь кивали и улыбались, предлагая дяде Соле попробовать очередное блюдо. Но когда после третьей рюмки следовало: «Вот я иногда думаю, сколько всего пришлось вынести молодой советской стране после революции. Это же невероятно! Диву даешься! Просто чудом, чудом самоотверженности отстояли страну…», — мой дед вскипал: «Соломон Львович, что ты несешь… да что ты вообще знаешь о революции, что ты знаешь о том времени?…» — и дед нетерпеливо с силой отмахивался. «Ну, как же, мы же читаем… смотрим…» Дед в отчаянии отмахивался еще раз, словно закрывая тему, но, выдержав паузу, дядя Соля продолжал — уже без сопротивления. Его любимым писателем был Леон Фейхтвангер, а любимым героем — Павка Корчагин. В свои семнадцать я презирал дядю Солю за то, что он не читал Рея Бредбери, Джорджа Оруэлла и (я был уверен) «Записки из подполья», не слушал «Радио‑свобода» и «Голос Америки», не знал, что такое Led Zeppilin и Black Sabbath, был не способен решить ни одной задачи из журнала «Квант». Именно дяде Соле было поручено провести со мной мужскую беседу, когда я в конце семидесятых впервые заговорил об отъезде в Израиль, и женщины нашей семьи, проливая слезы, не знали, как уберечь несчастного юношу от безрассудных шагов. Дядя Соля вполголоса рассказывал мне о проститутках и преступной мафии, рисуя жуткие сцены моего беспросветного, голодного и холодного существования под мостом в случае отъезда из самой справедливой и заботливой страны мира. У меня на языке крутился вопрос‑издевка относительно израильской реки, через которую перекинут этот мост, но презрение оказалось больше сарказма.

Дядя Соля, конечно, постарел, но, в принципе, не изменился. Кипа топорщилась на его макушке как ковбой на необъезженной кобылице. «Лучшая колбаса — это Ваша фаршированная рыба» — провозгласил дядя Соля после первой рюмки виски (широкие бокалы он категорически отверг). «Нет, ну почему мы не умеем играть в футбол?! Такая страна! Круглый год лето, можно сказать, тренируйся — не хочу. А немцы или голландцы, вы посмотрите… Зато баскетбол, баскетбол — это да. Маккаби голыми руками не возьмешь». Хотелось было вставить пару слов про этническую составляющую прошлогоднего обладателя Еврокубка, но я сдержался. После третьей рюмки дядя Соля заговорил о Боге: «С возрастом понимаешь, что все — от Бога. Да, я верую, хожу часто в синагогу, свечи зажигаю в субботу… Что человек без Бога? — Ничто. Вот, скажите, как эта маленькая страна выдержала все испытания?! Это же чудо, настоящее Божественное чудо! И правильно говорит Либерман, ничего и никого нам не нужно бояться. С России нужно пример брать…» Я понял, что вот‑вот речь зайдет о Крыме, но от четвертой рюмки дядя Соля наотрез отказался, прикрыв ее для верности ладонью. «…конечно, Крым — российская территория, с этим ведь никто и не спорит. Но нужно уметь отстаивать свое, настаивать на своем… учиться нам надо принципиальности…» Я обратил внимание детей на огромного кота, прохаживающегося по нашему саду, но дети и без моего вмешательства не понимали речей дяди Соли, они совсем не слушали его. Для них он был странным воркующим непонятно о чем старичком. Их знания русского хватило бы, чтобы различить отдельные слова, но тональности и пафоса они различить не могли…

Я взвешивал свои чувства к дальнему родственнику. Он прожил свою жизнь безвредно и тихо. Насколько я знаю, никому не причинив зла. В свое время простил сбежавшую от него жену, позволил ей вернуться и самоотверженно ухаживал за ней во время ее смертельной болезни. Он так и не вступил в компартию, хотя был близок к этому шагу в надежде на повышение. Высшее образование. Тридцать лет честной работы проектировщиком в АДК. Всегда много читал и продолжает много читать сегодня. Чуть‑чуть рисовал, умеет играть на тромбоне, в Израиле стал петь в хоре…

Могу ли я осуждать дядю Солю? Имею ли право на подростковую кривую усмешку, на взгляд сверху вниз, на жалость, наконец? Да, нет же, как ни крути. С чего я взял, что мои взгляды лучше, прогрессивнее, справедливее, глубже? На каком основании невольно допускаю эпитеты «не думающий», «не рефлексирующий», «не критичный»? Опять: не читал… не видел… не слышал… не тот телевизор смотрит… Но, погоди‑ка, много ли ты знаешь людей, которых мог бы назвать думающими, рефлексирующими, критичными? («Почему их не много?» — отдельный вопрос к тебе.) Но присмотрись к ним попристальней, к этим думающим. Среди них: радикальный сионист, взгляды которого сильно отдают национал‑социализмом; воинственный атеист, глуповато бряцающий дубиной дарвинизма и защищающий христианскую мораль; добропорядочный протестант в кипе, подумывающий о восхождении на храмовую гору; антиглобалист‑эксцентрик, смело проповедующий то, что должно его уничтожить; поселенец с пистолетом, полагающий, что знает решение арабо‑израильского конфликта; рационально мыслящий, соблюдающий еврей, допускающий, что мессия уже пришел; успешный ученый, считающий феминизм панацеей от всех бед (женат в четвертый раз); хиппи‑анархист, решивший соблюдать заповеди иудаизма; правозащитник, призывающий срочно перевоспитать дядю Солю… (на досуге найди в списке самого себя — как, минимум, дважды: это я себе).

Нет, ребята (это я себе), не придирайтесь к дяде Соле. Проверьте свои принципы и взгляды. Не все ли мы огурцы, хоть и разного посола?

Очередной теракт. Акт с замахом на карикатуру, что перечеркивается смертью. Поражает обилие неадекватной (истерической по сути) реакции даже в моей спокойно текущей ленте (про себя я называю ее тихой заводью). Неужели кто‑то до сих пор не понимает, что идет война? Возможно, оправданием этому непониманию может служить тот факт, что одна из сторон никак не нащупает свою самоидентификацию, никак не поймет, за что воюет, как вести войну, какими средствами, никак не определится с союзниками…

В таком случае множественная неадекватная реакция в фб — лишь симптом этой неопределенности.

Да, есть объективные сложности аксиологической шкалы. В самом деле, можно ли с оружием в руках выступать за толерантность? Можно ли поступиться терпимостью, имея дело с нетерпимым? Можно ли ОТВОЕВАТЬ терпимость в качестве важнейшей ценностной установки? Есть сложности и с пониманием того, что такое война в новейшее время. Ведь ее театр в гораздо меньшей степени, чем раньше, развертывается на полях сражений, где сходятся две армии. Ее театр рассыпан и рассеян, это и информационное, и экономическое пространство. Может быть, суть современной войны собственно и сводится к столкновению различных пониманий того, что такое «поле боя»…

«Сложно, довольно сложно…», — говорю я себе и успокаиваюсь. Соболезнования родственникам погибших (с этим, пожалуй, согласны все мои френды, уф).