Из личной переписки.

Вопрос: А Вы как относитесь к гомосексуализму? Тора ведь однозначно запрещает.

Борух Горин: Как к запретной любви. Табу. Брат может полюбить сестру, как женщину. Но — нельзя. Табу. Нет повести печальнее на свете.

Несомненно, есть люди с «врожденным» гомосексуальным влечением. Не все из тех, кто считает себя гомосексуалом, но есть. Вообще, Тора не запрещает ничего, к чему у людей нет природного желания. Тора, собственно, это инструкция по борьбе души с телом. Эта заложенная дихотомия и есть казус белли. Без него все не имело бы смысла.

Со страстью очень сложно бороться. Чем сложнее, тем больше величие победы. Исполнение Б‑жьей воли. Возможно, страдания плоти прямо пропорциональны наслаждению души.

Кто может требовать величайшей святости, кроме Б‑га? Святые. Это не я. Поэтому я могу только констатировать взгляд Торы. И восхищаться людьми, победившими свое животное начало. А судить и осуждать — это не ко мне.

Эпоха всезнайства.

А ведь уже 2000 лет назад наши учителя всё об этом сказали одной фразой: «Как узнать мудреца? О том, что он не знает, он говорит: я не знаю».

Итак, Польша выбрала президентом человека, который считает оскорбительными для поляков признания польской вины в уничтожении евреев во время нацистской оккупации.

Тут есть интересный нюанс. Несколько месяцев назад в Польше произошел небольшой литературно‑политический скандал. Польская версия журнала «Ньюсуик» рассказала о том, что в одном из литературных альманахов патриотически настроенные критики назвали известного польского поэта, литературного критика проф. Юлиана Корнхаусера «Polakożerca». Polakożerstwo — так в польской историографии называют антипольскую политику Бисмарка. Чем же поэт заслужил такой ярлык? Стихотворением о погроме в Кельце, когда добрые поляки убивали вернувшихся из концлагерей в свои дома недобитых жидков. Правые литературные критики припомнили при этом и еврейское происхождение Корнхаусера. Его отец был как раз таким недобитым жидком, вернувшимся из Дахау. Польская мать, конечно, не в счет. «Еврей Корнхаусер».

Профессор все это никак не комментировал, зато его сын, Якуб, не нашел ничего предосудительного в упоминании еврейства отца в таком контексте: «Разве слово „еврей“ бранное?»

Мнение Агаты, дочери поэта, увы, не прозвучало. Можно предположить, что она с братом согласна. Но у нее не было времени на пустяки — она была занята предвыборной кампанией мужа. Избранного теперь президентом Анджея Дуды.

Анджей Дуда, победитель первого тура президентских выборов в Польше, во время дебатов заявил, что разговоры о польской вине в уничтожении евреев в Едвабне в 1941 году «оскорбляют польский народ».

Напомню, 10 июля 1941 года польские соседи сожгли более 300 евреев Едвабне.

О Едвабне историк Ян Томаш Гросс написал книгу. Едвабне повезло — о нем вспомнили. В тот же день аналогичные события произошли в нескольких километрах от Едвабне, в Радзилове. Но именно Едвабне стало символом, а не десятки других польских деревень и местечек.

Это, конечно, нехорошо для польской позы «народа‑жертвы» Второй мировой.

За события в Едвабне каялся от имени польского народа Квасьневский, потом нынешний президент Коморовский. И вот, по мнению молодого перспективного польского претендента в президенты, — своими извинениями они оскорбили польский народ.

Отмечали 50‑летие Государства Израиль. И «Лехаим» вышел с обложкой, посвященной событию, и весь номер был об этом. У парочки богобоязненных раввинов, русски языка, правда, не читающих, фотки вызвали отторжение — как «хасидский журнал» может отмечать ЭТО? Я, однако, держал оборону — еврейский журнал не может НЕ отметить это. Тогда на очередной раввинской конференции вопрос был вынесен на суд очень авторитетного, очень ортодоксального раввина старой школы. Я был заведомо уверен в поражении — как старику меня понять?!

Он выслушал пылкую гневную речь моих оппонентов, потом мои невнятные оправдания. Казалось, что и то, и другое ему было совсем не интересно. Наконец, он вынес решение:

— Если советского еврея не волнует Государство Израиль, и, тем более, если он его ненавидит, то это не потому, что он принял близко к сердцу майморим Ребе Рашаба. А потому, что он настолько ассимилировался, что его абсолютно не интересует что‑либо еврейское. И этот интерес надо ему вернуть. Это принадлежит ему по рождению.

Вопрос был снят. А ответ этот — он обо всем. О ненависти к «досам», о презрении к «свиноедам». Всё это, как правило, не идеологические войны, а абсолютно обычное, вульгарное, агрессивное советское жлобство.

Все насытились фотками хал в виде ключей самых неожиданных конфигураций?

Милый обычай, после Пейсаха испечь халу в виде ключа или с ключом внутри, что «помогает для удачи в заработке» — мне до женитьбы был известен только в качестве строки «В Хабаде нет обычая делать халу с ключом».

А вот моя жена из Израиля эту привычку привезла.

К счастью, этап ваххабистского выкорчевывания всего «чужого» к тому времени у меня уже прошел, и я с жениной привычкой никак не боролся. Думаю, что бороться с подобным нельзя. И вот почему. Ребе к «хабадским» обычаям относился более чем трепетно. Во многом само это понятие, «обычай Хабада», он создал. Однако, при этом, Ребе не просто «позволял», но и настаивал, чтобы люди, «присоединившиеся» к Хабаду, не отказывались от обычаев своих семей. Поэтому любавичские йеменцы носят пейсы‑пружины, потомственные иерусалимцы ходят в кафтанах, выходцы из семей «польских» и «венгерских» хасидов тоже сохраняют традиционные одежды отцов. Это, конечно, связано с Галахой об отцовских обычаях, но не только. Ребе объяснял одному моему знакомому, что сентиментальная, семейная связь с еврейством, которая проявляется вот в таком бережном отношении к домашнему иудаизму, совершенно необходима человеку для полноценного «контекста» собственного еврейства.

Большинство из нас, пишущих здесь на русском, стройной еврейской традиции в семье были лишены, и поэтому «абсорбировали» на первом этапе традиции семей, с которыми общались, учителей, друзей и т.п. 

Я уверен, что от этого всего не надо спешить отказываться, «прозрев».

Что до веры в волшебную силу халы‑ключа, то мне вспоминается прекрасная история с Сатмарер ров, реб Йолишем. Однажды молодой хасид спросил его, действительно ли ежедневное чтение отрывка Торы о манне небесной помогает разбогатеть. Реб Йолиш ответил, что помогает, но читать этот отрывок следует на рассвете. Потому что позже надо работать. Чтобы разбогатеть.

Впервые я переступил порог этой синагоги в 15 лет. Длинноволосый, в брючках‑дудочках и свитерке среди старцев в габардиновых костюмах, плотных сорочках и, конечно, в галстуках — я почувствовал себя янки при дворе короля Артура. Чужим среди чужих. Я робко сел на массивной скамье. Через 10 минут ко мне подошел Рубинштейн — высокий старик с копной седых волос: “Молодой чьеловьек! Ви перишли в синагогу или на танцы?! Где пиньжак?!” И довольный собой ушел.

Меня будто помоями облили. И тогда, вдруг, на мое плечо опустилась рука. Я обернулся и увидел старика с этой фотографии:

— Не слушай его! Б‑гу нужно твое сердце. Хоть под свитером!

На меня смотрел с любовью близкий человек.

И я остался.

Мои шестеро детей — это и его, реб Нутэ, внуки. Если бы не он, согревший меня после холодного душа, я бы ушел и никогда не вернулся, и их бы не было.

Наконец‑то пересеклись на гастролях с Шаей Гиссером. И сразу — фантастическая история.

Подходит к нам женщина. Соблюдающая. Обращается к Гиссеру:

— Вы меня, конечно, не помните. Мы познакомились в Ладисполи. Но вы наверняка помните моего сына. Ему тогда было 15. До вас нами плотно занимались миссионеры. Раздавали библии и т. д. И вот после этого вы давали урок о Хануке. И задали вопрос: «Что символизирует оливковое масло, которое мы используем для ханукальных свечей?». Сын поднял руку: «Может быть, то, что ноги спасителя перед тем, как его сняли с креста, смазали оливковым маслом?». И вы ему ответили: «Сынок, сотни поколений твоих предков только что перевернулись в гробу!».

*  *  *

На американском шабатоне, встретившись со старыми друзьями, много ностальгировали. И я вспомнил эпизод из общения с человеком, оказавшим на меня огромное влияние.

Один из марьинорощинских стариков — реб Ехил. Человек невероятной скромности, тактичности. Много раз я слышал, как ему, «томиму», ученику легендарного реб Шлоймо‑Хаима Кесельмана, знатоку Тании, гости задавали вопрос: «Вы хасид?». И он неизменно отвечал: «Я?! Нет, конечно». Мне это очень нравилось. И вот однажды при нем меня американские гости спросили: «Ты хасид?». Я быстро ответил: «Я?! Хас ве‑шолойм» (Упаси Господь!») Реб Ехил посмотрел на меня так, что я съежился: «Никогда так не говори». Я был потрясен: «Так вы же так всегда отвечаете на этот вопрос!». Реб Ехил посмотрел на меня с возмущенным удивлением: «Никогда я не говорил «Хас ве‑шолойм»!»

*  *  *

Ну что вам сказать? Был мне знак.

Я езжу на эти семинары, конечно. Но чувства у меня всегда смешанные. Может ли быть результат от таких пикников? Дай ответ. Не дает ответа.

И вот в шабес на «русском» шабатоне в штате Коннектикут я оказался за одним столом с примечательной семьей. Жена главы семьи, увы, приболела, так что он был с сыном, беременной невесткой и их двумя детьми. Молодая часть семьи — религиозная. И вот, разговорившись с ними, я быстро узнал, что молодые познакомились… на шабатоне 6 лет назад. Занавес. Больше вопросов не имеем.

Аэропорт Бен‑Гуриона. Жду товарища. Возле меня в инвалидной коляске сидит пожилая женщина, рядом с ней дочь лет 55. Прибегает взмыленная вторая дочь. Она сдавала машину, ее отправили куда‑то не туда, и вот только сейчас, за два часа до вылета она добралась. Все это рассказывается на неподражаемом одесском языке, ныне сохранившемся только в некоторых анклавах Нью‑Йорка.

— Я им так кричала! Они меня уже успокаивали: окей, вы уже здесь, не волнуйтесь!

Старушка испереживалась:

— Я уже молилась не знаю кому! Я думала, тебя украли!

Она все не успокаивалась, и вторая дочь попыталась остановить этот поток:

— Мама, все! Она уже здесь!

— Но я переживала!

— Но ты не одна переживаешь, ты всех переживаешь! Меня уже всю колотит!

— Я не с тобой разговариваю, а с дочерью!

— С дочерью она разговаривает! А я кто, не дочь?

— Ой, я уже ничего не соображаю! Смейтесь над старой мамой!

Они ушли, а я бы слушал и слушал!

Позитивненькое хотите?

Летел я в воскресенье в Нью‑Йорк на Аэрофлоте. Часа через три после взлета по громкой связи спросили, нет ли среди пассажиров медиков. Еще через два часа объявили срочную посадку в Исландии. У парня лет 23‑х приступ астмы. Приехали машины скорой помощи. Потом еще час выгружали его багаж.

Это очень хлопотно — лишний взлет‑посадка, два часа сидеть в самолете в Исландии… Но все вокруг меня в это время переживали только за человека, попавшего в беду.

Как говорил Жванецкий о России? «В драке не помогут, в войне победят». Нет, и в драке часто помогают.

Картинка вторая.

На обратном рейсе из Нью‑Йорка самолет был преимущественно ивритоговорящий. Я бы сказал, только иврито‑

Рядом со мной сидел израильтянин лет 65. Этакий бухгалтер на пенсии. Без кипы, но заказал кошер. В отличие от меня ‑‑ я заказал фруктовый набор. Но кошера ему не принесли, его не оказалось в списке. Тогда он взял обычную еду, порцию с курицей. Однако открыть ее ему не пришлось ‑‑ пассажиры вокруг, увидев это, завалили его кошерной едой ‑‑ пирожками от тети Гиндл, сэндвичами в упаковке боропарковской харчевни, салатами. Совершенно незнакомые люди. Он все это воспринимал как само собой разумеющееся.

Я много раз был в Кракове. Но никогда мне не приходило в голову поехать в Освенцим. Я вообще не ездил ни в один концлагерь.

И в Бабий Яр не ходил. Но вот лет десять назад я оказался на целый день свободен в Киеве. И решил поехать туда.

Один. Не было больше никого. Я пошел по этой долине смерти один. И мне стало физически плохо. Эта тишина вдруг стала гулом, воем в моих ушах. Будто одну ноту выплакивает одновременно миллион человек.

Я стал терять сознание и сел на землю.

Я никогда не был в Освенциме. И, наверное, никогда туда не поеду.

В газете «Вечерная Одесса», которую читали все тогда, на ее самой популярной полосе, сатирической, которая называлась, кажется, «Антилопа Гну», опубликовали фельетон о моем отце. Мне тогда было 15 лет. Не знаю, была ли там хоть толика правды, но хрустального унитаза «Ниагара» у нас дома точно не было. Утром в школе все старательно делали вид, что фельетон не читали. Но так старательно, что было понятно — читали.
Мне было ужасно обидно за отца. Я уверен, что любил и почитал его намного сильнее, чем все верующие своих богов.

Я знал точно, что делать с Вечеркой. Я перестал ее читать. Больше никогда я не открывал эту газету. Я запомнил на всю жизнь имена клеветников. И я никогда не смогу их уважать. Но почему и сейчас и тогда мне и в голову не приходило, что их стоит пристрелить?