В 1951 году Шагал, уже знаменитый и очень богатый, приехал в каюте первого класса в Израиль по приглашению будущего президента Шазара. Ему устроили роскошный прием. В программе пребывания были его выставки в трех крупнейших городах, Голда Меир и Моше Шарет непринужденно болтали с ним на идише. Дружеские беседы с Моше Даяном, обед с Бен-Гурионом. Каждый час был расписан. Но Шагал попросил обязательно свозить его в недавно основанную деревню Кфар-Хабад. Там во временном бараке с удобствами во дворе жил хасид, с которым они пятьдесят лет назад в Витебске вместе учились у меламеда.
Эскорт привез Шагала к другу детства. Они просидели за самоваром и бутылочкой самогона под селедочку два часа. Потом Шагал, весь в слезах, укатил на прием в Тель-Авив. Журналисты обступили немного нетвердо стоявшего на ногах хасида: “Расскажите о Шагале, как вы его помните по Витебску!”
— Мейше? Ах, Мейше! У него была хорошая голова — если бы продолжал учить Тейре, стал бы человеком!
Переводчики и издатели знают, что одним из сложнейших препятствий при переводе американских книг всегда было обилие реалий, связанных с чуждыми русскому человеку американским футболом и бейсболом. Все эти питчеры и базы с ума сводят. А учитывая повальность увлечений во всех кругах общества, включая евреев, именно эта тема осложняет судьбы русских переводов — от “Избранника” Хаима Потока до “Американской пасторали” Филипа Рота.
Штрих: рассказывают, что Ребе одного из своих секретарей отпускал домой пораньше, когда играла любимая команда последнего.
Вспомнил я это потому, что вся моя американская френдлента занята сенсационной победой в чемпионате бейсбольной лиги чикагской команды, одержанной впервые за 108 лет. Любавичский хасид комментирует: “Вау, это было еще до несиюса Фриердикер Ребе!”. Не просите это перевести. Непереводимо.
Когда я думаю о сверхъестественном факте вечности еврейской традиции, на первый план в моем сознании всегда выходит даже не святость хранимого и “богобоязненность” хранителей, а физиологичность, осязаемость наследия. Запах, вкус, тактильность.
Не надейтесь, что ваши дети будут радоваться в Суккот, если вы им расскажете о радости в Суккот. Радуйтесь с ними, и тогда они будут радоваться.
Можно умиляться и наполняться этнографическим восторгом, читая о кружении с четырьмя растениями в амстердамской синагоге или штибле Дубровны 300 лет назад, но, не понюхав свой этрог, не услышав шелест лулава — не надейся, что ты об этом что-то знаешь.
Шагал убедителен, и его витебские шалаши создают эффект присутствия — но это морок, и он быстро пройдет, если к нему не приложить собственный опыт. Запах ли это хвои или прозрачность тростника — не суть, но это твой шалаш, твоя вечная традиция.
И тогда это твой праздник, а не праздник твоей бабушки. Время твоей радости. И нашей — предков, нас, и наших потомков.
Я, признаться, не очень люблю песни в его исполнении 40 лет назад. Он там обычный американский талант.
А вот сейчас ему 82, — и он не поет. Он пророчествует. Не шизофренически, а так — спокойно, уверенно, страшно. Как израильский пророк. Как первосвященник в службе Йом Кипура. Коэн. Гадоль.
Уже несколько лет я, на какую мелодию бы ни пел кантор “Унсане токеф”, слышу его Who by fire. Но в этом году — Гинени.
Есть, конечно, понятийная пропасть в том, что на русском Йом Кипур называют Судным днём. Нет, дело не в том, что “кипур” это “искупление”, а никак не суд. Не в переводе проблема, а в сути.
В Рош а-Шана был суд. Ты предстал перед Судом со своими великими заслугами и мелкими грешками. Со своим острым умом и тупыми страстишками. Со своим великим самомнением. Но даже оно, по гамбургскому счёту, вряд ли спасло тебя от сомнений в своей кристальной чистоте. Ты-то себя знаешь, и где-то на периферии самодовольства скребется сомнение – а вдруг и Он знает. Да нет, если Он есть, то точно знает. Это же Он. Всевидящий.
И если с тобой всё не совсем клинически – должно нарастать. Вот оно, это чувство неуверенности. Самодовольство должно отступить.
И тогда ты готов к Йом Кипуру. Не к суду, а к искуплению. К прощению. К милости, а не к справедливости.
Все говорят, что ищут правды, ее любят и лелеют. Врут, конечно. Не всю правду. Не про себя. Йом Кипур не про правду, Йом Кипур про то, что выше правды. Про любовь, которая слепа.
Искусство нового и новейшего времени строилось на преодолении табу, разрушении барьеров, эстетических, этических, религиозных, общественных. Кажется, прежних барьеров уже не осталось – искусство перепробовало все виды провокаций, нет никаких границ, которых оно еще не нарушило, никаких пределов, за которые оно не заглянуло. Значит ли, что завершается огромный период, основанный на преодолении традиции? И мы возвращаемся в культуру, основанную на соблюдении канона?
В программе принимают участие: Марина Давыдова, театральный критик; Алексей Лидов, историк искусства; Борух Горин, председатель правления Еврейского музея и центра толерантности; Олег Кулик, художник; Владимир Мартынов, композитор; Владимир Хотиненко, режиссер.
Я бы привязала колыбельку к балке
И тебя б качала, мой ангел, мой Янкель.
Но мой дом как факел вспыхнул средь ночи,
Негде мне баюкать тебя, мой сыночек.
Я бы привязала к дубу колыбельку,
Пела б и качала дочку мою Эльку.
Но дотла сгорели все мои пожитки,
Не осталось даже от наволочки нитки.
Черные густые косы я отрежу
И на длинных косах колыбель подвешу.
Но кого баюкать? Где вы, мои дети?
Я одна осталась на всем белом свете.
Буду я по свету матерей аукать,
Приходите, матери, плакать и баюкать.
Матери седые, будем с вами вместе
Бабий Яр баюкать колыбельной песней.
Перевод Генриха Сапгира.
“Колыбельная”, слушая которую, моя бабушка натурально потеряла сознание. Тогда появились плееры, и ее подруга Берта принесла ей кассету послушать. И она к середине опала в кресле. Больше не слушала.
Вот они — настоящие памятники Бабьему Яру: Дриза, Нехамы, Кузнецова, Шостаковича. И Евтушенко. За его великие слабые по форме, и гениальные по содержанию строки “Бабьего Яра” — буду вечно ему благодарен.
Мне довелось общаться с Шимоном Пересом лично несколько раз, и это всегда было сильное впечатление: ощущение несомненного прикосновения к истории, к человеку, который не только помнит прошлое, но живет настоящим и смотрит в будущее.
В 2012 году Перес участвовал в открытии Еврейского музея в Москве и произнес весьма запоминающуюся речь. Обращаясь к министру иностранных дел России Лаврову, а в его лице и ко всей матушке-России, он выразил благодарность за то, что эта страна не просто стала домом для огромного количества евреев, но и выделила для них специальные места. Перес, понятное дело, имел в виду черту оседлости. Эти его слова вызвали немалый резонанс, затмив для израильской общественности сам факт открытия музея. На первый взгляд, сказанное Пересом абсурдно. Трудно представить, что именно так можно преподнести один из самых страшных фактов преследования евреев в мировой истории. Но в этом весь Перес. Его отличительная черта – умение посмотреть на историю и факты в их обнаженном виде, а не сквозь призму эмоций. «Голая» реальность такова: не будь черты оседлости и преследований, возможно, и еврейского народа бы уже не было. Можно ли благодарить за такую реальность? Вопрос спорный. Можно ли благодарить антисемита за то, что благодаря нему еврей вспомнил, что он еврей? Для Переса это было допустимо. Он считал возможным благодарить темную антисемитскую силу за то обостренное еврейское самоощущение, которое имело место в двадцатом веке.
Шимон Перес на открытии Еврейского музея в Москве. Ноябрь 2012 г. Фото из архивов Боруха Горина
Так для меня раскрылось и отношение Переса к палестинским делам. Для человека, в буквальном смысле участвовавшего в создании государства Израиль, палестинцы – неизменный враг. Перес принимал участие в войнах против палестинцев в качестве министра обороны, участвовал в создании ядерного оружия против арабской угрозы. Он делал все, чтобы не дать арабам реализовать их сокровенное желание – уничтожить евреев. Но это совершенно не мешало ему смотреть в будущее и понимать: других соседей Вс-вышний нам не дал, значит, нужно попытаться изменить отношения с этими соседями.
Когда приходят политики нового поколения и пытаются забыть прошлое, это понятно. Но когда человек, который сам был этим прошлым, способен отвернуться от него и смотреть в будущее, – это уникально.
Насколько мудр такой подход? Нет ли здесь «маниловщины», утопизма? Будущее покажет. Нам, современникам, часто казалось, что политика Переса – это предательство, глупость, или, пользуясь популярным в Израиле оскорблением, «прекраснодушие» (так говорят о мечтателях, неспособных здраво оценить реальность). Но Переса трудно назвать «прекраснодушным»: это патриарх политики, один из тех, кто сделал фантазию реальностью. Если Перес и фантазер, то его фантазии имели обыкновение сбываться.
Перес – это материализованная история. Отныне мы будем читать в книгах то, что можно было увидеть в его глазах и услышать из его уст. Сегодня ночью перевернулась страница истории Израиля с момента его создания и открылась какая-то новая страница. Ушел последний действующий политик, участвовавший в создании Израиля. Это более чем грустно. И я считаю, что и Израиль, и евреи всего мира должны проводить Переса именно с этим ощущением – потери эпохи.
Перед открытием Еврейского музея в Москве. Выходим с главой российского МИДа Лавровым встречать у входа в здание президента Переса. Лавров обнимается с Пересом и спрашивает: “Что у вас там творится на Ближнем Востоке?” 90-летний Перес моментально отвечает: “Это я у вас хотел бы спросить, что у нас творится на Ближнем Востоке!”
В 1951 году Шагал, уже знаменитый и очень богатый, приехал в каюте первого класса в Израиль по приглашению будущего президента Шазара. Ему устроили роскошный прием. В программе пребывания были его выставки в трех крупнейших городах, Голда Меир и Моше Шарет непринужденно болтали с ним на идише. Дружеские беседы с Моше Даяном, обед с Бен-Гурионом. Каждый час был расписан. Но Шагал попросил обязательно свозить его в недавно основанную деревню Кфар-Хабад. Там во временном бараке с удобствами во дворе жил хасид, с которым они пятьдесят лет назад в Витебске вместе учились у меламеда.
Счастливые подписчики! Ноябрьский журнал уже поехал к вам.
А это Олег Николаевич Демшин. Ему 35 лет. Работает охранником в Хоральной синагоге Москвы. Это он вчера остановил зомби. Зомби в него стрелял.
