Хасиды и хасидизм

Высшее единение

Моше‑Бер Ривкин 26 марта 2020
Поделиться

Пурим 1920 года в доме рабби Шолома‑Бера, Любавичского Ребе, в Ростове‑на‑Дону был совсем другим, чем обычно.

Всего три праздника он отмечал трапезой со всеми хасидами и тмимим, учениками своей ешивы, — Симхат Тора, 19 кислева и Пурим. О, этих дней очень ждали: радость и мудрость Ребе лились рекой. Но месяц назад, 10 февраля, Юг России — оплот Белой гвардии — был взят большевиками, и Ребе велел предупредить хасидов, чтобы к нему не ходили — ни на аудиенции, ни на произнесение хасидского учения, ни на молитвы.

Любавичский Ребе Шолом‑Бер. 1920

В доме Ребе — двухэтажном здании, в которое пять лет назад из Любавичей переехала столица Хабада, — остались только самые близкие. Прекратились занятия в ешиве на первом этаже и массовые молитвы в молельне. По субботам Ребе выступал перед самым близким кругом хасидов, молился с ними, — при этом соблюдались меры предосторожности.

Но в Пурим к дому вдруг пришли все — каждый думал, что он будет один такой смелый. Им сообщили от имени ребецн, что трапеза предполагается короткой и все должны покинуть дом до 9 вечера, начала комендантского часа.

Дом в Ростове‑на‑Дону, в котором проживал Любавичский Ребе Шолом‑Бер.

Однако все пошло не по плану. Ребе сказал «лехаим», запел веселый нигун, и, конечно, все его подхватили. Ребецн умоляла быть потише, и сын Ребе тоже просил петь тихо. Но сам Ребе будто забыл, где и в какое время он находится. Звучание песен все усиливалось. Рабби Йосеф‑Ицхак заметно нервничал, и тогда отец ему напомнил: «В Симхат Тора мы пели и танцевали, и ничего страшного не произошло!» Да, полгода назад в белогвардейских верхах праздничные торжества объясняли тем, что «у Шнеерсона радуются победам большевиков», — все могло закончиться плохо, но обошлось. В штабе Деникина был высокопоставленный деятель, который с почтением относился к Ребе и опроверг клевету. «И сейчас пусть будет тоже так! А, с этими ничего нельзя знать… Да, это испытание. Значит, надо выдержать и это испытание». Ребе вытащил деньги и велел послать купить еще водки. Сын ответил, что уже пытались, во всем городе нет. Ребе только засмеялся и сказал по‑русски: «“Нет” в Расее нет!» И правда, водку раздобыли. Ребе пел, говорил слова Торы, — будто дело было 10 лет назад в Любавичах, а не в объятом Гражданской войной большевистском Ростове.

«Лехаим! Чтоб мы жили! Не в том смысле, чтобы не умерли, а чтобы дело жило!» Это были очень непривычные слова. Ребе вообще не употреблял раньше слово «штарбн» («умирать»)…

Банкнота, выпущенная Ростовской конторой Госбанка (Юга России), которую Ребе Рашаб подарил одному из хасидов.

Ночью пришли чекисты. Они поднялись на второй этаж, и перед ними предстала невероятная картина: зал с сотней людей. Сын Ребе, увидев их, первым делом хотел убрать со стола запрещенную водку и кружку для традиционных в Пурим пожертвований для бедных, но отец не дал ему сделать этого: «Я не собираюсь обращать на них внимание. В моем нынешнем состоянии — что мне они? Может, в другой раз они бы меня и взволновали, но сейчас нет. Святость никуда не денется со своего места, и я их не боюсь! Йосеф‑Ицхак, мы останемся собой — не тайком, в подполье, а открыто, потому что мерзости не одолеть святость».

Чекисты, пришедшие для обыска, продолжали стоять у входа в зал, и Ребе сообщил, что произнесет еще один маамар о хасидизме: «И это их устранит!» На сей раз он говорил об Амалеке, о том, что оппозиция святости на самом деле эфемерна, ее сила — только кажущаяся.

Ребе потребовал, чтобы хасиды не смотрели на непрошеных гостей, не обращали на них внимания.

И, удивительное дело, те попросили, чтобы хоть кто‑то показал им паспорта. Трое студентов вышли с ними в коридор, показали документы, и большевики ушли восвояси.

Внутренний российский паспорт Ребе Рашаба от 1903 года, с пометками о посещении Витебска, Москвы, Петербурга, Вильно, Ростова и Славянска.

Все это было чем‑то невероятным для того безумного времени.

Когда все закончилось и Ребе пошел в свою комнату, провожавший его молодой хасид сказал, что это был чудесный Пурим, и попросил у Ребе благословения, чтобы в следующем году «мы могли веселиться в Любавичах вместе с Ребе». Ребе не ответил. Юноша повторил, потом еще раз. И тогда Ребе сказал: «Дай Б‑г, чтобы мы и тогда были духовно близки». Когда хасидам передали этот ответ, они решили, что Ребе собирается уехать из Советской России.

Ответ Ребе Рашаба матери некоего хасида с благословением. 1919

Через три дня Ребе закрылся в своем кабинете и никого не принимал. Долгие часы он что‑то писал. Потом оказалось, что это были три завещания — сыну, домочадцам и хасидам. Их нашли на его столе.

Невестка Ребе, Нехама‑Дина, болела сыпным тифом, который бушевал тогда в городе, и это сильно беспокоило Ребе. При этом он и сам стал ощущать необычную слабость. С матерью все время была ее дочь Муся, и в ночь на пятницу 12 марта она не спала, когда Ребе, ее дедушке, стало хуже. Температура поднялась до 37,5, а к утру до 38,5. Были сильные головные боли.

Позвали доктора Ланду, лечащего врача семьи Ребе. Он диагностировал грипп, чем успокоил семью: слава Б‑гу, не тиф, который для Ребе с его больным сердцем был бы смертным приговором.

Но Ребе продолжал с каждым днем слабеть. Во время утренней молитвы он уже не мог стоять на ногах и вынужден был лечь, не закончив ее. Больше он с постели не вставал и молился, пока мог, сидя.

Доктор Ланда продолжал уверять, что это не тиф: симптомы были совершенно другие.

Всю эту страшную неделю Ребе был невероятно серьезен, ни разу не улыбнулся, даже в первые дни.

Во всех синагогах города, по призыву ростовского раввина Йосефа‑Илеля Бермана, был объявлен пост и молитвы за выздоровление Любавичского Ребе.

Понять речь Ребе уже было трудно. В полузабытьи он молился и разговаривал с кем‑то об «ихудо эйлоо» — высшем единении души с Б‑гом.

В шабат 20 марта надежды на выздоровление растаяли. Врачи почти уже не скрывали, что конец близок. На исходе субботы в синагоге на нижнем этаже собрались десятки хасидов. Псалмами и плачем они все еще надеялись удержать Учителя в этом мире.

В 10 часов вечера Ребе неожиданно громко позвал сына и отчетливо сказал: «Их гэй ин имл, ди ксовим лоз их айх фар айх, нэмт мир ин зал, вэлин мир зайн инэйнэм» («Я иду на небеса, рукописи оставляю вам, для вас, возьмите меня в зал, хочется быть вместе»). Сын зарыдал, и тогда отец продолжил: «Захлестнули эмоции? Эмоции? Разум! Разум!»

Рабби Йосеф‑Ицхак. Около 1910

Ребе на кровати снесли в зал, и хасиды встали вокруг. Он что‑то говорил, но расслышать и понять уже было нельзя. Вдруг он приподнял руку. Сын склонился над ним, и отец благословил его. Потом к нему подвели внучек, и он благословил их. Затем подозвали одного из учеников ешивы, и Ребе благословил его.

Около четырех часов утра он перестал дышать. Сын так закричал «татэ!!!», что у всех присутствующих все внутри перевернулось. Ребе вдруг открыл глаза и неожиданно улыбнулся — впервые за все эти дни. И закрыл глаза — на этот раз навсегда.

Похоронили его на местном кладбище. Зимой 1939/1940 года власти приняли решение кладбище уничтожить, и хасиды перенесли тело Ребе на другое кладбище. Во время эксгумации они были совершенно потрясены: Ребе Рашаба будто вчера похоронили.

Охель пятого Любавичского Ребе в Ростове‑на‑Дону.

 

КОММЕНТАРИИ
Поделиться

Пурим в Петрограде в 1917 году

В тот год Международный женский день случайно совпал с праздником Пурим, отмечающим спасение еврейского народа, которым тот обязан не в последнюю очередь отваге и храбрости царицы Эстер. Десятки тысяч демонстрантов обоего пола присоединились к рабочим Путиловского завода, которые бастовали уже несколько дней. Выпускник ешивы «Томхей тмимим» Михоэл Дворкин, находившийся в то время в городе, вспоминал речь, которую произнес Ребе по случаю праздника.

Записки об аресте

12 тамуза еврейский мир отмечает День освобождения шестого Любавичского Ребе рабби Иосефа-Ицхака Шнеерсона. Ребе был брошен в ленинградскую Шпалерную тюрьму за религиозную деятельность. Приговор к смертной казни ему заменяют десятилетней ссылкой в Соловки, в свою очередь замененной трехлетней в Кострому. Благодаря вмешательству мировой общественности и, без сомнения -- Всевышнего, 12 Тамуза Ребе был извещен о полном освобождении.

Мама Любавичей

Десятое швата хорошо известно: в этот день скончался шестой Любавичский Ребе, рабби Йосеф-Ицхак (Раяц) Шнеерсон. Однако эта дата имеет еще один аспект, особо отмеченный Ребе Раяцем в заглавии знаменитого маамара «Бати ле-гани». Он написал его и отдал в печать заранее, указав, что учить его нужно 10 швата (то есть в день его смерти). Перед началом маамара написано: «Годовщина смерти моей почитаемой бабушки, праведной ребецн госпожи Ривки, душа которой в Ган Эдене – да защитят нас ее заслуги».