Продолжение. Начало в № 1 (381)

Таких местечек, как Кролевец, немало было в Черниговской губернии. Впрочем, для этого населенного пункта, расположенного неподалеку от Сум, скорей подходило называться городком. И до революции, и после нее, вплоть до немецкой оккупации, евреи составляли чуть больше 10 процентов 13‑тысячного населения. Но их присутствие сразу бросалось в глаза: евреи держали много магазинов, в том числе на главной улице, а еврейские мастерские, выполнявшие разнообразные работы, были разбросаны по всей территории городка. Так что идиш слышался на каждом шагу. Да и на ярмарки, которые проводились в Кролевце несколько раз в год, съезжалось немало еврейских торговцев со всей Украины. Проведению ярмарок в конце XIX века способствовали прокладка железной дороги Киев — Москва, прошедшей через Кролевец, и строительство в городке железнодорожной станции.

Во время Гражданской войны городок несколько раз переходил из рук в руки: красных меняли деникинцы, тех — солдаты директории, петлюровцы и снова красные. Окончательно советская власть установилась здесь в 1919 году, вскоре после того, как бандиты Скоропадского устроили кровавый еврейский погром. Красные, точнее евсеки, тоже громили. Но не самих евреев, а их культуру и религию. До революции пять синагог Кролевца всегда были полны народу. Работали хедеры, Талмуд Тора, с десяток частных меламедов. А в единственной кошерной мясной лавке «атлиз» было не протолкнуться.

Об этом расцвете еврейской жизни в Кролевце Хейшке знал только по рассказам старших. В первые же послереволюционные годы евсеки закрыли две синагоги, оставив лишь «старую», «новую» и «рыночную» на базаре. Сколько сделок было совершено в этой «рыночной» синагоге, сколько еврейских купцов находили в ней отдохновение от ярмарочной сутолоки в трех ежедневных молитвах! Все это осталось в прошлом. Незадолго до рождения Хейшке закрыли еще две синагоги, оставив только «старую». В ней и молился мальчик с тех пор, как себя помнил.

Здание «новой» синагоги находилось напротив «старой», и в нем оборудовали ткацкую фабрику. Летом, возвращаясь с молитвы, Хейшке не раз заглядывал в ее распахнутые окна, пытаясь найти хоть какие‑то следы еврейского присутствия. Но тщетно. Все было старательно уничтожено — сломано, выброшено, замазано. Челноки станков исправно бегали взад‑вперед, работницы деловито сновали по большому залу, где станки стояли в три ряда, а на стенах, покрытых белой известью, висели кумачовые транспаранты и портреты вождей.

О мясной кошерной лавке мальчику рассказывали как о какой‑то сказке. Еще бы, ведь в любой день, кроме субботы, в ней можно было купить и говядину, и баранину, и курятину. Причем уже высоленные, вымоченные и разделанные. Покупай кусок, который тебе нравится, и сразу в готовку. А теперь, спустя 20 лет после прихода советской власти, в Кролевце остался всего один шойхет Гилель. Официально он где‑то работал, а дома, с величайшей предосторожностью, резал кур. Принести ему курицу открыто было нельзя — сразу бы увидели и донесли. Поэтому живую, а потом зарезанную птицу прятали на дно кошелки. О резке коровы или даже барашка Гилель и думать боялся. Утверждать, что режет он для собственных нужд, было смешно: куда ему, бездетному вдовцу, столько мяса. А кошерный убой считался чуть ли не контрреволюционной деятельностью. За кошерно зарезанную корову можно было загреметь в лагеря по 58‑й статье лет на десять. Вот и прятались женщины, идя к Гилелю, прятался и Гилель, устроив машхету (птицерезку) в подвале своего дома.

Когда мать впервые взяла к нему с собой Хейшке, она долго втолковывала, как следует себя вести по дороге к шойхету и что никому постороннему ни в коем случае нельзя говорить, зачем они к нему ходили. А когда Хейшке исполнилось десять лет, он уже сам ходил к шойхету, соблюдая все правила конспирации. Но вот попробовать говядину и баранину Хейшке смог, только уехав из Кролевца в Москву.

Единственную в городке микву, еврейскую баню, евсеки разнесли почти сразу после установления советской власти. Но еврейские, да и нееврейские мальчишки активно пользовались ее торчащими из воды полуразрушенными стенами. Миква располагалась в небольшом озерце, в которое перетекала речка. Зимой оно промерзало и превращалось в гладкий каток. Спуститься к нему можно было по пологому обрыву, который зимой мальчишки превращали в горку. На самодельных санках, а то и просто на куске доски они съезжали с обрыва прямо на ледяную гладь озерца. Высшим шиком считалось, тормозя каблуками или валенками, объехать вокруг стен миквы и завершить круг, приблизившись к стене и коснувшись ее рукой.

От еврейских магазинов, лавок и мастерских тоже почти ничего не осталось. Зато открылись несколько фабрик, на которые за гроши загнали трудиться еврейских мастеровых. Официально работали только четыре еврейских частника, которых до поры до времени не трогали.

Два из них были балагулами — так в Кролевце, да и по всей Украине называли ломовых извозчиков. Название это широко использовали и неевреи, не зная, что произошло оно от ивритских слов «бааль агола» ( «хозяин телеги»). Занимались эти балагулы перевозом пассажиров и их вещей из городка на железнодорожную станцию и обратно.

Третий еврейский частник был водовозом. О канализации и водопроводе в Кролевце слыхом не слыхивали. Как и 200 дет назад, когда был основан городок, его жители в конце 1930‑х годов черпали воду из колодцев. С раннего утра водовоз набирал полную бочку воды и развозил ее по городку для тех, у кого не было сил или желания таскать ведра.

Четвертым частником был фотограф, считавшийся местной достопримечательностью. Хейшке даже запомнил его фамилию — Астров, настолько он был знаменит среди жителей городка. Астров всегда ходил в костюме — летом светлом, в крупную клетку, а зимой в черном, с жилеткой. Этим он разительно отличался от остальных жителей, большая часть которых носила латаную‑перелатаную одежку. Кроме того, Астров был владельцем единственного в Кролевце двухколесного велосипеда, на котором разъезжал в своем клетчатом костюме, такой же клетчатой кепке и больших автомобильных очках. К рулю велосипеда была приделана настоящая автомобильная груша, а не звонок, и Астров с явным удовольствием жал на нее по поводу и без повода, оглашая улицы Кролевца пронзительными звуками. Ходил он важно, степенно, всем своим видом показывая: такого, как я, больше нигде не сыщешь. И действительно, он делал такие мастерские фотопортреты, что фотографироваться к нему приезжали из Сум и даже из Чернигова.

И все же, несмотря на разорение еврейской жизни, Кролевец можно было назвать тихим оазисом среди кровавой пустыни энкаведистского террора. Здесь арестовали всего несколько человек, что было, конечно, немало, ведь каждая погубленная жизнь — это трагедия. Но по сравнению с другими городками и местечками Черниговщины, где брали десятками, а то и сотнями, это не считалось. И пусть одна, но практически беспрепятственно здесь действовала Старая синагога. В Кролевце открыто ходили по улицам три мальчика, из‑под кепок которых торчали пейсики. Власти знали, что они учатся не в советской школе, а дома с дедушкой, религиозным мракобесом. Знали, и не трогали ни их, ни дедушку с родителями. И самое главное, в Кролевце вот уже несколько лет работала подпольная ешива «Томхей тмимим», в которой учились шесть парней ‑ тмимим. Разнюхай об этом евсеки с энкаведистами, все ученики с учителями и дававшие им приют немедленно отправились бы к «белым медведям». Но немногие посвященные умели хранить тайну, и в Кролевце еврейские юноши, несмотря на антирелигиозный террор, даже в 1930‑х годах продолжали углубленно изучать Талмуд и хсидус.