В издательстве «Книжники» готовится к выходу книга «На их плечах». Это воспоминания о женщинах, соблюдавших законы иудаизма и сохранявших традиции в годы советской власти. Составитель книги Хаим‑Арон Файгенбаум, чья семья тоже прошла трудный путь подпольного соблюдения, собрал воспоминания еврейских женщин или воспоминания о них, дабы показать, что в то время, как мужчины уходили на заработки, воевали или сидели в лагерях, именно женщины сохраняли традиционный уклад, соблюдали кашрут, давали детям религиозное воспитание.
Дина Фридман
Дина Фридман (в девичестве Хацернова) родилась в Невеле в 1926 году, в 1970‑м переехала в Израиль c мужем и тремя детьми. Беседа записана в 2015 году.
Я родилась в тиша бе‑ав в 1926 году в Невеле, это такой небольшой город, там жило много евреев.
Мою маму звали Муше‑Фейга, Муся, папу звали Авраам. Мама была домохозяйкой, а папа работал. Сначала он был кустарь‑одиночка и занимался щетиной, делал разные щетки.
Я знаю, что у папы было еще три брата: Эли, Гиля и самый младший Давид — и две сестры: Шифра и Этка. Давид делал цепи, он работал и жил в Останкино, недалеко от нас (мы после войны тоже жили в Москве). Эли жил в Ухтомcкой, в Подмосковье. Гиля жил в Москве.
Самый религиозный из братьев был мой папа. Их отец был Мейлех дер шамес (то есть шамес в городской синагоге), а моя мама была из большой, дружной, религиозной семьи Левиевых — семьи ортодоксальной, но совсем не хабадской, они были потомки Виленского гаона, и, кажется, они были из миснагдим, это она уже потом стала как папа. У мамы было два брата и четыре сестры. Кто жил в Ленинграде, кто — в Москве, кто — в Великих Луках.
Познакомились родители в Невеле, мама на пять лет была старше папы. Папа был 1895 года, а мама 1890‑го. Жили они очень хорошо.
Меня назвали Дина — в честь бабушки, папиной мамы. Мне рассказывали, что бабушка Дина очень много работала, потому что дедушка Мейлех был шамес. Так было в прежние времена: женщина работала, а мужчина сидел и учил Тору. Так и в этой семье было.
Невель я очень плохо помню: когда мне было семь лет, мы уже уехали в другой город. Помню, как мы ходили на Симхат Тора в синагогу, и папа, зихроно ли‑враха , брал нас на руки: в одной руке — ребенок, в другой — сефер Тора, и мы танцевали. Еще помню, что у нас в доме жили два ешиве‑бохера , ели‑пили у нас, такой зажиточный дом считался. Одного из них я встретила в Америке, когда была у Ребе. Он узнал меня, ту маленькую девочку, которую носил когда‑то на руках. Михоэл его звали, а имени второго я уже не помню. У родителей всегда был открытый дом, всех принимали — так и в моем доме потом было. Родители давали цдаку. Были разные семьи, которые приходили и просили. Или кто‑то сидел, и нужно было поехать к нему, кто‑то приходил, папа давал денег.
Когда мне было семь лет, мы переехали в Великие Луки. Это в 60 км от Невеля, но это был такой русский город, и евреи до революции не имели права в нем жить. Там у нас был свой дом, шикарный дом, а точнее, полдома. До 1917 года он принадлежал одному священнику, потом его, кажется, посадили. В общем, его самого уже не было, а дом остался. И его дети продали полдома моим родителям. Прекрасный был дом. Во второй половине дома тоже жил еврей.
В Великих Луках папа уже зарабатывал тем, что сдавал черный и цветной металл: собирал металлолом и государству сдавал.
Родители были всегда религиозные, я тоже. Всегда придерживались: йом тов из йом тов, шабат из шабат. Папа никогда не работал в шабат. В Великих Луках с нами еще жила бабушка Ханита, мама мамы. А дедушки Береле уже к этому моменту не было в живых; вот мой сын Береле в честь него назван. Бабушка жила вместе с нами — это сейчас вместе жить немодно, а тогда все было по‑другому.
Дома у нас говорили и на идише, и по‑русски, то есть для меня идиш родной, а у детей, конечно, уже не так, да и с мужем мы почему‑то всегда говорили по‑русски.
В Великих Луках я училась в школе. В школе мне нравилось, и относились все ко мне хорошо. У меня были подружки: и русские, и еврейки. Еврейские подружки были из нерелигиозных семей, они знали, что я религиозная, но им это не мешало дружить. Я была пионеркой. А как же? Все были. «Не хочешь? Почему ты не хочешь?» Это было как‑то опасно, но комсомолкой я уже не была. В Невеле я не училась в субботу, а в Великих Луках я, кажется, даже училась в субботу. Уже другие времена были, все боялись. Я училась в субботу, но можно было, например, не писать. Придумывали всякие причины: палец болит или рука. Это срабатывало, но иногда приходилось все‑таки писать, чтобы не устраивать себе лишней нервотрепки. Страшные годы. Был, например, рав, который учил меня Торе и читать. Пришли и забрали моего ребе. Это был 1937 год.
Мы жили в Великих Луках, пока не началась война. В войну мы уехали. Мне на тот момент было 14 лет. Папа сказал: мы возьмем лошадь и поедем в Москву. Так и было. Пятьсот километров мы проделали с подводой. И корова у нас была с собой. Мы давали солдатам молоко, а они давали нам хлеб. Так мы прожили целый месяц и дошли до Москвы. Там наша лошадь погибла, сдохла от изнурения, а корову у нас украли. И мы остались без ничего. Потом, из Москвы, отправились эшелонами. По дороге бомбили. И так мы оказались в Самарканде, где и прожили года два или три.
Я помню, мы жили в Самарканде на улице Куджум. Там была старушка, и у нее была шнурочная машина, которая всегда заедала. Я приходила и чинила ее. С войной у меня связаны нехорошие воспоминания: в Самарканде я потеряла своего старшего брата. Он был кохав , необычайно способный. Это был совершенно уникальный человек. Еще до войны, я помню, приходил учитель физики, восторгался им. Всё говорил: такой способный мальчик, настоящий физик. Он во время войны заболел брюшным тифом и умер. Я его очень любила и целовала и тоже заболела и попала в больницу. Брата мама не отдавала в больницу — боялась его потерять. А тут уж у нее не было выбора. Я вернулась из больницы с осложнением — тромбами в обеих голенях, поэтому очень долго не могла ходить. Помню, мама первый раз меня поставила — и я упала на каменный пол и разбилась. Мне тогда было лет 15–16.
У меня остался младший брат Лева — самый младший, он 1930 года рождения, на четыре года моложе меня. Нас в семье было пятеро: два брата, я и еще младшая сестра Малочка — она тоже умерла в три или четыре годика от дифтерита — и старшая сестра Хая‑Двора, тоже умерла в три года от дифтерита. Тогда еще не умели это лечить, и это была роковая болезнь, многих унесла. Моя мама была очень несчастная женщина. Детей терять — не дай Б‑г, это страшная трагедия.
В Самарканде во время войны я учились в школе. Никаких притеснений не помню. В Самарканде вообще было очень много евреев. И с соблюдением тоже не было проблем. Тот, кто хочет, всегда‑всегда добьется своего. Есть такая семья Родовых — они живут в Кфар‑Хабаде, их мама учила со мной в Самарканде Тору.
Из Самарканда я уехала, когда была, наверное, в восьмом классе или в девятом, и школу оканчивала уже в Москве. Когда мы вернулись в Москву, то жили в селе Алексеевском . Папа ходил в миньян.
В Москве я училась в институте иностранных языков. Учила английский. Отучилась три года, не закончила.
Замуж я вышла в 1949 году.
А познакомились мы с мужем так. Я была в какой‑то семье на Хануку, была восьмая свеча, и там мы с Зямой встретились. Он был из ортодоксальной хабадской семьи, но на фронте во время войны уже соблюдать нельзя было. Я ему сказала: «Если ты хочешь, чтобы у нас была религиозная семья, я думаю, ты должен стать религиозным. А если ты не хочешь, значит, мы с тобой разойдемся. Я не могу выйти замуж за человека несоблюдающего». И он согласился.
У нас, конечно, была хупа, и все было кошерное. Я очень хорошо помню, как поставили столы буквой «п». Мама готовила рыбу. Мама всегда очень вкусно готовила, особенно рыбу — все говорили, что такую рыбу никто не делает. Вот я сейчас готовлю рыбу, так тоже говорят.
Семья моего мужа из Ленинграда, поэтому после свадьбы я переехала в Ленинград. Муж мой был партийный человек, орденоносец, поэтому, когда родился мой старший сын Александр‑Сендер (мы его в документах записали Александром), муж прислал телеграмму «Возражаю против всех обрядов». Потом, в 1950‑м, мужа посадили. Приписали ему контрреволюцию. Хотя он был на фронте, у него есть три ордена и несколько медалей. И ничего не помогло. Ему дали пятнадцать лет, но отсидел он неполные шесть. Сидел он в Караганде. На этот момент у нас был уже Сендер, мне было необходимо работать, и моя мама сказала: «Я не дам моего внука в садик, где кормят некошерно» — и забрала его в Москву. Я осталась в Ленинграде. Работала в поликлинике и ездила сына навещать, только когда получала отпуск. К мужу в лагерь тоже ездила несколько раз. Он очень много пережил. Когда его взяли, Сендеру было четыре месяца, а когда вернулся, Сендеру было уже шесть лет. Мне очень тяжело все это вспоминать.
После того как Зяма вернулся, у нас родилось еще двое детей: Берл в 1958 году и доченька в 1960‑м. Берла записали Борисом — его называли Боря, Боренька. А Хаю‑Двору записали в документах Дорой.
Мы очень старались дать детям религиозное воспитание, у сыновей были ребе, которые учили их читать на лашон кодеш, мы учили детей молиться, Зяма учил с ними Хумаш.
Все праздники мы, разумеется, отмечали. В Суккот ходили с детьми в синагогу с сумками с провизией, чтобы есть в сукке.
На Йом Кипур сложно было, маленькие дети, конечно, ели, это уже после бат мицвы или бар мицвы старались соблюдать, не есть. На Песах никогда хамец не ели, а в основном питались картошкой, яйцами, доставали мясо кошерное и мацу.
Я помню, как в Ленинграде ходили за мясом на рынок. Был мясник такой (звали его Файвеш), который знал меня и знал, что я не дам своим детям некошерное. Однажды впереди меня стояла женщина и вся дрожала, боялась, что ей не хватит кошерного мяса. И он мне бросил кусок через ее голову, я ему отдала обратно и сказала: «Не делайте так. Я пойду на Птичий рынок, куплю курицу. Я молодая, могу поехать, а она не может. Отдайте ей мое мясо. Я через голову мясо не возьму». И за это очень часто этот мясник говорил: «Приходи, я оставил тебе мясо». А он жил в Озерках — это под Ленинградом, и, если ему удавалось, он резал теленка. У меня было еще двое старичков на попечении, очень больных, которые не могли уже ездить за мясом, так я брала побольше, мочила, солила у себя в комнате и относила им. Это была моя работа. Если человек хотел, то все можно было выполнить. Уже не было таких запретов.
Например, у моего сына Сендера была бар мицва. И у него драша была. И у Берела, и у Сендера была брит мила. Боялись не боялись, но сделали.
У нас была соседка по коммунальной квартире в Ленинграде — русская, Марья Ивановна, она кричала мне по пятницам: «Абрамовна, уже солнце заходит, кипяти кофе скорей, наливай термос…»
В Израиль мы уехали в 1970 году: доченьке было десять лет, Берлу одиннадцать с половиной, а Сендеру двадцать. Я помню, меня вызвали и спрашивали: «Почему ты хочешь уехать?» Я сказала правду: «Потому что настаивает муж. У него там живет брат. И мне тяжело уезжать, тут остаются мои родные. Но я не могу с ним разводиться из‑за этого, мы должны ехать вместе». И вот так мы получили разрешение. Мне действительно было очень тяжело уезжать: я тоже хотела, конечно, но мне было трудно оставить моих родных. Муж хотел переехать, потому что его старший брат Авраам уже жил в Лондоне — он уехал из России в 20‑х годах. И Авраам просил нас приехать в Израиль, потому что он сам тоже хотел вернуться из Лондона в Израиль. Так и получилось: Авраам вернулся, и они семьей жили недалеко от нас.
В Израиле я работала в кондитерской «Герлиц». Я там проработала, наверно, три или четыре года.
И вот что я еще хочу рассказать. Моя дочь училась в Италии на врача, а она религиозная девочка была и сейчас тоже религиозная. Я ей перед отъездом сказала: «Доченька, смотри, ты едешь в Италию. Ты знаешь, на хорошей одежде пятнышко видно, так вот, чтоб у тебя не было никаких пятнышек, тогда обратят на тебя внимание, что ты религиозная. Чтоб ты держалась и знала, кто ты и из какой ты семьи». И так и было. Она в Италии соблюдала кашрут. И вот она вдруг пишет письмо, что они сегодня ели мясо. Мы с Зямой чуть в обморок не упали. Как это так?! Оказывается, шалиах раввин Боренштейн посылал в Болонью кошерное мясо, и поэтому они там могли есть мясо, один раз в неделю.
Как я уже говорила, когда человек соблюдает честно и серьезно, то Б‑г ему помогает.
На их плечах: Фрида Динер
На их плечах: Чарна Зильберфайн
