В преддверии поста 9 ава и, далее, наступления элула, месяца покаяния и самосовершенствования, сопряженного с исполнением дополнительных предписаний, мы обращаемся к теме аскезы в еврейских религиозных традициях и публикуем избранные доклады одноименной конференции, прошедшей весной в Российском государственном гуманитарном университете. До недавних пор привычно считалось, что аскетизм в корне чужд еврейской культуре и осуждается иудаизмом, однако новейшие исследования опровергают эту презумпцию. В частности, нижеследующие четыре статьи продемонстрируют, как тема аскезы — самоограничения и самосовершенствования — возникает и осмысляется в различных текстах, практиках, феноменах еврейской культуры: от мученичества до предпасхальной уборки и от кумранских свитков до прозы Агнона.

Также читайте:
Наталья Киреева. Текст как аскеза: особенности практики самоограничения в раннем иудаизме
Дильшат Харман. «Рабство уборки» в миниатюрах средневековых пасхальных агадот
Зоя Копельман. Мотив сексуального воздержания в прозе Шмуэля-Йосефа Агнона

 

Четвертая Маккавейская книга (4 Макк.) содержится в древнейших рукописях Септуагинты, но в число канонических или неканонических книг христианской Библии не вошла. Она написана неведомым иудеем диаспоры, ее автор — вероятный современник апостола Павла, хотя, возможно, он жил несколько позже, в конце I или в самом начале II века н. э. Ее собственное название — «О разуме» или «О разуме-самодержце» — известно нам из Евсевия и Иеронима, которые приписывали ее Иосифу Флавию. Для ранних христиан это была библейская книга, через них она оказала влияние на христианское богословие. Ее читали и использовали отцы Церкви — Иоанн Златоуст, Григорий Назианзин, Августин и др.

Эта статья посвящена тому, чтобы показать, как стремление автора 4 Макк. поведать на греческом философском языке о еврейских мучениках за веру привело к возникновению раннехристианской системы описания святого — мученика и отшельника как победителя — атлета и аскета.

Первые известные нам гонения за веру произошли в эпоху Антиоха Эпифана. Во 2 Макк. впервые описывается ситуация, когда верующим иудеям предлагается или отречься от своей веры и своего Б-га, или претерпеть ужасные пытки и умереть, то есть описывается феномен мученичества, имеющий, таким образом, начало, но пока не обретший конца. Главы 6 и 7 представляют собой диалог мучителей и жертв: старца Элеазара, семерых братьев и их матери, которые в ответ на требование вкусить идоложертвенного утверждают свою веру. Замечательно, что первые обобщенно-богословские высказывания адептов библейской веры оказались как бы побочным продуктом их мученического опыта.

В последних словах мучеников автор находит место выражению идей о загробном воздаянии, телес­ном воскресении, награде за верность, творении из ничего и др. (2 Макк., 7:7-9). Однако во 2 Макк. нет тех спортивных метафор, которые привычны для стоического и кинического отношения к страданию (они-то и появляются в 4 Макк.). Нет и идеи воспитания атлета как «аскезы», что значило в греческом языке обработку — упражнение и развитие физических способностей. Поведение мучеников не результат какого-то воспитания, каких-то упражнений, ничего про это не сказано, все внимание автора приковано к результату — искупительному смыслу жертвы: «И пусть на мне и на моих братьях прекратится гнев Вседержителя, справедливо павший на весь род наш!» (2 Макк., 7:38).

4 Макк. представляет собой философский греческий трактат, который посвящен доказательству тезиса: благочестивый разум обладает абсолютной властью над страстями. Большая часть доказательства строится на расширенном и снабженном многими новыми деталями изложении и толковании эпизода мученичества из 2 Макк. В этой книге в изобилии появляется лексика и образность атлетическая, т. е. подвижническая, воинская, состязательная/агональная. Это естественно вытекает из того, что автор 4 Макк. рассматривает Тору как противопоставленную греческой, божественную философию, софию, которая учит переносить страдания лучше, чем это делают эллинские мудрецы. Мы попробуем рассмотреть лексику, при помощи которой в 4 Макк. происходит трансформация греческой состязательной терминологии и рождается новая этическая и мистическая парадигма.

Прежде всего, в 4 Макк. возникает образ состязания и победы тех, кто с обыденной точки зрения терпит поражение и гибнет. Претерпевание поношений, пыток и казни описывается в терминах победы в атлетическом благородном состязании за добродетель (1:10, 6:10 и 9:23). Победа не в том, чтобы одолеть или заключить мир с противником, но в том, чтобы терпеть вплоть до того, как Б-г даст награду: «ведь благодаря стойкости в тяжких страданиях мы стяжаем награды борцов за добродетель и будем у Б-га, Коего ради мы и [footnote text=’Здесь и далее перевод 4 Макк. Н. В. Брагинской и А. Н. Коваля (в печати).’]страдаем[/footnote]» (4 Макк., 9:7-8 и др.).

Язык арены использовался, чтобы придать благородство целям, которые окружающее большинство могло не признать похвальными, могло посмеяться над ними и осудить. Киники переосмыслили способность терпеть боль и насилие не как рабское поведение, а как благородную, как у победителей в Олимпии, выдержку в состязании за честь. Состязание, агон, — образ, использованный автором 4 Макк., чтобы описать события на «арене» страданий (11:20), где мученики состязаются за святость и добродетель (12:14) как противоборцы тирании, а весь мир смотрит на это состязание как зритель (17:14). Братья и мать называют чудовищные пытки, в которых они переносят физическое насилие, несовместимое с достоинством свободного человека греко-римского мира, не страданием и позором, а агоном, состязанием добродетели и насилия, из которого добродетель выходит победительницей; мать в 16:16 провозглашает этот агон «благородным». Благородная смерть, благородное состязание — эти образы войдут затем в мартирологический словарь христиан.

Победа в состязании переходит в военную победу. Мученики сравниваются с воинами, которые отказываются оставить свое место в строю (9:23-24), и с городом, который выдерживает осаду и не сдается (7:4), а орудия пыток, именуемые «катапультами», метафорически являются орудиями осады крепости благочестия (8:13, 9:26, 11:9, 26). Автор прославляет мучеников за то, что они в глазах всего мира нанесли поражение Антиоху (17:15-16).

С центральной для книги идеей состязания-тяжбы-агона связано и представление о мученике как атлете (в славяно-русской христианской традиции «подвижник»).

Слово «атлет» не встречается в Септуагинте за исключением 4 Макк. Образ философа как атлета, который стяжает награду добродетели, также широко распространен в античной этической философии. Близко, хотя и не тождественно прозвищу «атлет» именование мучеников подвижниками, аскетами (ἀσκητής).

Оно тоже широко используется в эллинистической философии и в иудейской литературе. Речь идет о духовных упражнениях: укрощении страстей, контроле над поступками, мыслями и желаниями. Можно уверенно говорить о греческой традиции аскетики, ставшей впоследствии общим достоянием эллинистического и римского мира. «Аскезу» в том или ином варианте практиковали пифагорейцы, киники, стоики, философы-эклектики. Впервые вводит термин и обсуждение практики аскезы в богословскую этику Филон. В Новом Завете соответствующему термину принадлежит сравнительно скромное место: [footnote text=’«Посему и сам подвизаюсь (ἀσκῶ) всегда иметь непорочную совесть пред Б-гом и людьми».’]Деян., 24:16[/footnote], хотя представление о духовном упражнении присутствует содержательно: ср., напр., 1 Тим., 4:7 сл. Видимо, древняя традиция античной «аскетики» перешла в христианство в основном не через посредство Нового Завета. Многие ученые считают, что, начиная с Климента Александрийского и Оригена, на христианскую патристику оказало влияние именно учение Филона об аскезе. К этому, как нам кажется, можно добавить и влияние 4 Макк.

Новозаветные авторы, Павел прежде всего и корпус Павла, также прибегали к атлетичеcкой образности. Венки, награды, поприща, упражнения, даже соблюдение «режима» спортсмена — все это используется как язык для описания борьбы с самим собой, со своей слабостью, своим грехом. Ключевые понятия здесь претерпевание, терпение, стойкость, гипомоне (ὑποµονή) — как победа над собой или над властвующим над твоим телом мучителем. Терпение оказывается в Новом Завете и ранней христианской литературе одним из главных способов достичь Царства. И в 4 Макк. слово «гипомоне» впервые используется как универсальная характеристика мученичества: казненные благодаря гипомоне предстают «пред Божественным престолом и живут блаженный век» или «вечность».

Нас будет интересовать сейчас изменение смысла античной добродетели гипомоне в иудейском контексте. Гипомоне стало со временем занимать важное место в списке греческих добродетелей: храбрая выдержка, стойкость, с которой мужественно отражают зло. В отличие от терпения гипомоне активно: в нем есть идея сопротивления, хотя бы и без уверенности в победе.

Свободные греки классической поры, как известно, гордились свободой и не были согласны терпеть унижение, в их системе добродетелей стойкость наряду с выдержкой (картериа) являются подвидами мужества. Античные философы эпохи эллинизма тоже были, как уже говорилось, исключительно сосредоточены на проблеме страдания и достойного перенесения несчастья, боли, пытки и смерти. Однако в эллинистическом мире самодержцев и тиранов идеалы свободы, которые отстаивали стоики и киники и ради коих претерпевали страдания, это уже не гражданские свободы, это анархическая свобода мудреца от безумного мира. Философы, как и герои 4 Макк., полагали, что именно в этой ситуации философия проходит испытание и подлинный философ должен показать, что он отличен от лицедея, который предан добродетели только при хорошей погоде. Истинный мудрец, считали стоики, выше насилия. Никакая внешняя сила или угроза не может поколебать решимости оставаться добродетельным и преданным одной добродетели и не заботиться обо всем остальном — об имуществе, репутации, о самой жизни, т. е. о том, что стоики считали «внешними благами».

Мученики в 4 Макк. тоже описаны как совершенные примеры мудрецов в их способности преодолеть даже самое страшное насилие. Стоики учили, что преодолевать все надо стойкостью. Именно так мученики 4 Макк. победили своих мучителей — стойкостью, которая стала возможной только благодаря их воспитанию в благочестии и благодаря Торе (1:11, 6:10, 7:4, 9:30), которая может быть уподоблена духовной аскезе философов. Но еврейские мученики не безразличны к привязанностям, не одиноки, не утверждают, что дети — это «чужое». Они жертвуют, а не сохраняют независимость.

Сенека в трактате «О стойкости мудреца» разрабатывает другой основополагающий догмат стоической этики: «Мудрецу нельзя нанести ни ущерба, ни оскорбления». Мудрец знает, что есть только одно надежное обладание — обладание добродетелью, все прочее остается на милости сил, которые нам неподвластны. Как быть свободным перед лицом грубого насилия? Игнорировать, оставаться невозмутимым, безмятежно спокойным.

Однако в 4 Макк. дана апология страдания ради верности Б-гу, а не апология невозмутимости. Страдание переносить — достойно, даже благородно, если его претерпевают ради верности Б-гу и Закону: к этому призывают детей Авраамовых Элеазар, мать и автор 4 Макк. (6:22, 16:1, 18-19, 18:1). Два главных термина 4 Макк. — это картериа, «выдержка», и гипомоне, «стойкость», но ни о какой бесчувственности и сверхчеловеческой бестрепетности речи не идет — напротив, автор подчеркивает телесные муки, даже «расписывает» их, чтобы сказать о силе духа, их превосходящей.

В 4 Макк. использование гипомоне во многом следует Септуагинте. В Септуагинте соответствующий глагол, используемый по отношению к Б-гу, означает «полагаться (на Б-га), оставаться верным (Б-гу)». Это слово приобретает религиозные коннотации и относится не к враждебной силе, а главным образом к тому, на кого человек надеется, в ком его упование; существительное «гипомоне» в Септуагинте также передает слова со значением «надежда, доверие»: например, Б-г — надежда Израиля (Иер., 14:8, 17:13). Такое использование слова «гипомоне» в Септуагинте не вполне соответствует классическому греческому. Внимание здесь не ко внешним враждебным обстоятельствам, а сила для противостояния берется не изнутри самого человека. Обращенная к Б-гу гипомоне — это отношение, полное внутреннего напряжения (Пс., 26:14), но крепость и прочность — от Б-га (Иов, 6:11; Ис., 40:31). Библия не взывает к самостоятельной стойкости. Если для греческого моралиста сочетание стойкости и надежды означает недопустимую слабость, то в Септуагинте стойкость надежду предполагает.

Мученики 4 Макк. уповают на то же, на что и их прототипы во 2 Макк. Они надеются получить награды в будущем и как весь народ, освободившись от гнета тирана (6:27-28), и как отдельные люди (16:25). Добродетель ведет к блаженству — чести жизни у Б-га (17:18). Пытки могут быть даже «использованы», чтобы явить добродетель стойкости во имя Торы (11:12), сделать тем самым достойной доверия «божественную философию» (7:9, 9:7) и заслужить мистическую награду — нетление в долгой жизни, жизнь у Б-га, у Его трона, «блаженный эон», новое рождение для бессмертия (7:19, 15:2-3, 8, 16:13, 25, 17:18-19, 18:23). И в этом отношении «иудейская философия» отлична от стоической. У стоика награда не мистическая, а нравственная. И античный мудрец считает полезным даже причинение ему вреда, потому что так он находит средства испытать себя и отдать свою добродетель на общий суд (Сенека, О стойкости мудреца, 9.3). Стойкость же мучеников 4 Макк. — и ради благочестия (13:12, 16:17, 19), и благодаря благочестию (9:30), Б-гу (16:21) и Закону (6:30). Сама их стойкость — от надежды на Б-га (17:4). Гипомоне в 4 Макк. означает и то и другое: стоическое терпение и библейскую надежду.

Мы показали выше, как философский образ стойкости в иудейском контексте получил дополнительную окраску. В иной контекст попала и агонистическая [footnote text=’Любопытно, что борьба с устройством гимнасия как символа отказа от отеческих обычаев в угоду эллинским сыграла большую роль в протесте, вылившемся в Маккавейское восстание.’]образность[/footnote]. Агон, атлет и духовная аскеза, избранничество победителя в состязании, венок как награда за добродетель, даже духовная победа жертвы насилия над насильником — все это есть в греческой философии. Но и близко нет идеи искупительной жертвы. А между тем она существенно меняет содержание заимствованных образов.

Вслед за автором 2 Макк. автор 4 Макк. представляет мучения и пытки девятерых как принесение жертвы. Животное, которое приносят в жертву, свежуют, разделывают, жарят мясо на сковородах, во 2 Макк. от сковород исходит запах жареного мяса (2 Макк., 7:5). Эти сковороды, перешедшие в последующей традиции в образы адских мук, не использовались реально в качестве орудий пыток. Чудовищные описания поджаривания и разделки человека заживо должны напомнить жертвоприношение, с которым хорошо знакомы люди этого времени. Но, конечно, не с человеческим.

Чтобы понять, как парадоксальное соединение образа жертвенного животного и победителя оказалось возможно в христианской литературе, нужно не забыть о сакральном смысле победителя на состязании, посвященном богам: олимпионик — образец совершенства и бессмертия славы, любимец богов. Именно этот образ, а также образ гибнущего агнца были нужны христианам, чтобы изъяснить мысль о воскресении Распятого.

Рассмотрим теперь преображение образов жертвы и победы и их взаимосвязь.

Воинская честь предполагает раны и увечья, но полученные в бою, а не в беспомощном положении, со связанными руками, в положении раба, пленного. Власть одного человека над телом другого на языке той эпохи означала позор, телесное наказание не должно было касаться свободных и «цивилизованных». Смерть матери, к которой никто не прикоснулся, мучительна, но благородна по общим меркам того времени. Но публичная пытка, обнажение, страдание и уродование, как распятие беглых или мятежных рабов, — это позорная казнь. «За отчее наше благочестие любая смерть — отрада!» — восклицает один из братьев (9:29), и здесь важно это слово «любая». Это «новое слово» этики, которое откликается эхом в христианстве. И киник презирал пытку, но он презирал и свое тело, у киника все начиналось и кончалось его гордостью и независимостью его духа от тела. Еврейские мученики терпят позорную в глазах мира смерть ради верности Б-гу и ради избавления своего народа.

Автор 4 Макк. воскрешает мифологические смыслы победы как победы над смертью, потому что его агон, его состязание и борьба — это борьба жертвы со смертью. В слове «атлет» по внутренней форме заключена награда (ἆθλον) за победу, это собственно «призер». Состоит эта награда в воскресении.

Мученики сами приносят себя в жертву не в нашем стершемся смысле, а в прямом: их разделывают и жарят. Речь идет о мистике искупительной жертвы, которая представляет собой победу над смертью. В мире, где миф господствует, домашних животных приносят в жертву, чтобы иметь приплод, медведя, чтобы он снова пришел, «вернулся», фармака и тотема для очищения и спасения всего племени.

Конечно, мистический план наследует мифу, где сражения или состязания на могиле умершего представляли собой именно то, из чего Еврипид сделал знаменитую сцену в «Алкесте»: Геракл бьется на кулаках со Смертью и возвращает к жизни умершего. Мифологически бьется сам покойник (герой здесь значит «умерший»). Если вспомнить легенды об основателях панэллинских игр, то Олимпийские основал борец со смертью, выходивший из ада Геракл, Пифийские — победивший дракона Пифона Аполлон, Истмийские — Сизиф, заковавший смерть (анализ мифа о происхождении Немейских привел бы нас к тому же выводу, но потребовал бы слишком много времени). Сами игры проходили вокруг могилы умершего, что в историческую эпоху осмысляется как игры в память героя. На могилах изображали триумф и победу, «Победи!» писали на могилах в катакомбах.

Итак мы видим, что если 2 Макк. впервые предлагает нам образы мучеников за веру, то 4 Макк. рассказывает о них, используя терминологию, понятийный аппарат и образы греческой философии.

Чтобы выразить «инаковость» своих понятий, автор 4 Макк. (как это делали и греческие философы с понятиями обыденного языка) систематически переворачивает традиционные: раб — это свободный, мука — это блаженство, беспомощность — победа, истязание — состязание, причем благородное, смерть — отрада, благочестие — философия. Но в тот момент, когда автор 4 Макк. соединил с агональной образностью греческих философов религиозную идею искупительной жертвы, он воскресил в спортивных метафорах порядком затушеванный в его время и отодвинутый на задний план мифологический смысл агона и атлета — того, кто побеждает смерть в единоборстве, и потому награда его — венок из молодых гибких веток и побегов — из лавра, сосны или сельдерея, образ воскресения.

Так заимствованные греческие образы трансформировались в иудейском контексте, чтобы получить затем долгую жизнь в христианском богословии.