Материал любезно предоставлен Tablet

Чем дольше продолжается нынешнее испытание Covid‑19, тем чаще повторяется слово «беспрецедентный». Одним из самых неприятных факторов, помимо многочисленных опасностей, связанных с вирусом, стало то, что мы столкнулись с угрозой, для борьбы с которой у нас недостаточно инструментов или данных, а ее пропорции, правила и воздействие непонятны. Отсутствие какой бы то ни было отправной точки, с которой можно было бы сравнить ситуацию, порождает беспокойство на самых разных уровнях: личном, медицинском, финансовом, этическом, практическом и общественном.

В еврейской религиозной общине, которая черпает внутреннюю силу в традиции, беспрецедентный характер происходящего вызвал собственные потрясения. Закрытие синагог, микв и других учреждений болезненно для общины, для которой эти места служат своего рода якорями. Многих религиозных авторитетов — подобно большинству других лидеров предприятий, городов и иных учреждений — угроза вируса поначалу не очень смутила. Но по мере ухудшения ситуации серьезность положения стала понятна, и этим лидерам пришлось изменить решения. Идея о том, что мудрые и святые раввины могут ошибаться, что они могут столкнуться с чем‑то чересчур странным, чтобы разобраться с ним по‑настоящему, тоже пугает.

Изучая еврейскую историю раннего Нового времени, я всегда живу в двух параллельных временных зонах. У меня есть общая временная зона с моими современниками и эра источников, которые я изучаю. По мере того как продолжается поток пугающих событий настоящего, я нахожу все больше и больше успокоения в альтернативной временной зоне. Назовите меня мазохистом, но сегодня меня особенно тянет к раввинистическим источникам, повествующим о вирусах и эпидемиях, или «дурном воздухе», как они это назвали, основываясь на господствовавшей тогда теории миазмов, приписывавшей заболевание не бактериям и заражению, а гнилостному воздуху. Эти тексты дают мне понять, что человечеству нередко приходилось сталкиваться с такими проблемами, и каждый раз возникала та же странная смесь беспокойства, практичности и надежды, которую я наблюдаю вокруг себя в 2020 году. Мои раввины XVI века не менее уверены в себе и обладают не меньшим опытом, чем сегодняшние растерянные люди, которые должны принимать решения.

Раввины и общинные лидеры того времени прекрасно знали, с чем они имеют дело, обычно по печальному опыту прошлого. У них существовали механизмы и системы поведения в момент эпидемии, в диапазоне от общинных правил, требующих как можно быстрее уведомлять власти, если у кого‑то из домашних появились признаки болезни, до норм закона об аннулировании договоров аренды и контрактов о найме рабочей силы в случае угрозы. Взвешивались предпочтительные способы действий во время эпидемии — от самоизоляции до бегства. Евреям раннего Нового времени приходилось учитывать риски, связанные с беззаконием, материальным ущербом и мародерством, не говоря уже о такой узнаваемой ненависти к чужеродным группам и меньшинствам, которая усиливается во времена страха.

Читая о разгневанном венецианском учителе, который интересуется, заплатят ли ему за работу сполна, учитывая, что его ученик бежал в страхе перед чумой; о застопорившихся предприятиях в Праге, о некупленных и непроданных рулонах материи и невыплаченных долгах; о бедняках, забытых в охваченном эпидемией еврейском квартале Кракова, судьба которых волновала лишь секретаря общины, забрасывавшего отчаянными письмами богачей, бежавших в поисках безопасного убежища; о раввинах, оторванных от своих книг, потому что они не могут вернуться в свои бейт мидраши, но находящих утешение и чувство причастности в учении, — я чувствую родство с ними. Но не могу сказать, что это особенно меня утешает.

Последнее, что хотелось бы ощущать, читая о катастрофах цивилизации раннего Нового времени, — это чувство узнавания. Будучи человеком XXI века, я находила утешение, считая, что такие явно оставшиеся в прошлом угрозы меня не коснутся — во всех смыслах слова. Мир, поставленный на колени вирусом, чувствует себя уязвимым, как будто до современности еще далеко, несмотря на все бесконтактные доставки заказов, сделанных онлайн, встречи в интернете и постоянный поток новостей. Но узнавание текущей ситуации в спектре способов, которые изобретали люди, чтобы справиться со своей уязвимостью, все равно странным образом ободряет.

Живя в этой новой реальности, я все время ловлю себя на том, что переключаюсь с одной временной зоны на другую. В «Арба турим», кодексе еврейского права XIV века, разделенном на четыре тома, есть раздел о запрещенных продуктах, где указано, «что именно нельзя есть из‑за опасности». Этот список похож на странный каталог полезных советов, суеверий, представлений о гигиене, основанных на здравом смысле, и бабушкиных сказок. Не пей воду, оставленную на ночь без крышки, потому что там может оказаться змеиный яд. Не ешь рыбу и мясо вместе. Остерегайся человеческого пота, ибо он подобен смертельному зелью — за исключением пота с лица. Не клади монеты в рот и не носи буханки хлеба под мышкой. Не пей грязных или отталкивающих на вид жидкостей, не пей из грязной или отталкивающей на вид посуды, например посуды из отхожего места или из стеклянного сосуда, который использовали для кровопусканий. Не ешь грязными руками или с грязной посуды.

Эти предостережения занимают странную нишу между обычными запретами религиозного права, алахи, и пространства, одновременно более и менее строгого, чем религиозный закон. С одной стороны, они входят в список других запретов на употребление некошерной пищи и прочих религиозных законов. Неизбежно эти запреты сопровождаются обсуждениями, характерными для алахического мышления, свойственного раввинам. Насколько приоткрыт должен быть сосуд, чтобы считаться «незакрытым», и распространяется ли это правило на все жидкости? Требуется ли отдельная посуда для рыбы и для мяса? Исчезает ли опасность, если речь идет об определенном количестве опасного вещества, как это происходит при попадании некошерного продукта в кошерный? Такого рода законоведческие рассуждения знакомы и привычны тем, кто знает, что такое алаха. Но в конце концов раввины заявляют, «что опасность серьезнее, чем при запретах закона». Хотя эти рискованные действия запрещаются столь же весомо, сколь и любое другое нарушение закона, с ними нельзя играть, как любят играть с юридическими уловками.

Некоторые раввинистические предупреждения, советы и предостережения, в ответ на которые люди только закатывали глаза или фыркали, напоминают мне мои собственные сегодняшние попытки защитить себя и своих близких и наши собственные уловки в обращении с опасностью. Я хочу мыслить разумно, без истерики, но я не уверена, что в данном случае означает слово «разумно». Рискуют ли мои дети, опасен ли вирус для беременных женщин, таких как я, не закашлялся ли только что мой муж? Нужно ли нам носить маски? Достаточно ли часто мы моем руки? Если мы встречаемся с другими людьми, но их меньше 10, это рискованно? А все остальные моют руки? Надо ли дезинфицировать коробки с доставленными товарами или достаточно подождать 24 часа? Я ловлю себя на том, что постоянно заключаю сама с собой сделки и веду споры, меня снедает чувство, что я не могу решить проблему рационально и пытаюсь найти какую‑то приемлемую середину.

В школе, где учатся наши сыновья, подозрение на COVID‑19 возникло рано (слава Б‑гу, это оказалась ложная тревога), и о ее закрытии было объявлено за несколько дней до того, как закрылись все школы в Нью‑Йорке. Теперь мы все толкались в одной маленькой квартирке на Манхэттене. Я все время проверяла новости и размышляла об ограничениях. Закроют ли границы между штатами и аэропорты? Нужно ли уехать из города, пока еще можно? Среди множества глосс к «Арба турим» есть «Даркей Моше» ‒ сокращенная версия многочисленных примечаний и ремарок раввина Моше Иссерлеса, который жил в Кракове в первой половине XVI века.

Рабби Иссерлес цитирует респонс раввина XV века Яакова Мёллина из Рейнской области: «Рабби Мёллин писал в своем респонсе, что хорошо убежать во время чумы, да сохранит нас Б‑г… И это несмотря на то, что в Талмуде сказано: “…если в городе чума, войди внутрь и т.д.” (Бава кама, 60б), и мне кажется, что в данном случае отъезд будет лучшим решением, если только мы не можем войти внутрь, не оставив никого снаружи — в противном случае он должен бежать, — а обычай еврейского народа — закон [Тора]».

Так лучше остаться или уехать? Раввины, как всегда, прямого ответа не дают. В Талмуде говорится, что во время эпидемии нужно оставаться дома. Раввин XV века считает, что надо бежать. Ашкеназская традиция известна уважением не только к правовым текстам, но и к местным обычаям: «обычай еврейского народа — Тора». Вставив совет XV века в правовой кодекс, рабби Иссерлес ставит его наравне с Б‑жественным законом. Он пытается примирить противоречивые рекомендации: если можешь оставаться в изоляции и «войти внутрь, не оставив никого снаружи», сделай так. В противном случае уезжай.

Эпидемии порождали страх в сердцах даже самых пламенных верующих. Старший современник рабби Иссерлеса раввин Шломо Лурия из Люблина приводит противоречащие друг другу алахические источники, касающиеся эпидемий, в своем комментарии к Талмуду «Ям шель Шломо» («Море Шломо»). «В талмудическом споре мы читаем, что раввины учат: если в городе чума, держись внутри. И сказано: “…а вы не выходите никто за двери дома своего до утра” [Шмот, 12:22]. Это не означает “ночью”, а означает, наоборот, “днем”, как сказано: “Ступай, народ мой, войди в покои свои и запри двери свои за собою” [Йешаяу, 26:20]. И также Рава во времена гнева Г‑сподня, то есть чумы, закрывал окна, чтобы не впускать болезнетворный воздух. И это взято из стиха: “ибо смерть восстала в окне моем” [Ирмеяу, 1:20]…»

Меня поразили стихи, взятые в доказательство этих утверждений. Угроза коронавируса стала особенно явной накануне праздника Песах, когда евреи отмечают спасение из египетского рабства. Стих «не выходите никто из двери дома своего до утра» касается последней из десяти казней, когда были повержены первенцы. Египетским евреям было велено запереться в домах, пока Б‑г вершил казнь. Стих, который всегда создавал атмосферу защищенности и безопасности, внезапно зазвучал грозно.

Пытаясь осмыслить идею попытки избежать смерти, неизбежно возникает вопрос о судьбе. Если мы верим, что никто не умирает, пока Б‑г не решит, что им суждено умереть, нет смысла бежать или пытаться скрыться от судьбы. Источники «Ям шель Шломо» касаются этой идеи: «Кроме того, сказано [в Сангедрин, 29а]: “И была чума семь лет, но никто не умер раньше своего времени”. С другой стороны, я читал от имени великих учителей наших, что разрешается бежать».

Зачем бежать, если все предопределено свыше? Рабби Лурия говорит: «И вот как они объясняют это: утверждение [из трактата “Сангедрин”, что никто не умер раньше своего времени] не относится к делу, потому что это лишь общее высказывание. Однако в первой главе [трактата] “Хагига” [4б] сказано: “некоторые гибнут от неправды” [Мишлей, 13:23]… Тем более здесь [в условиях эпидемии], когда дается разрешение [ангелу смерти] и он не отличает праведных от неправедных».

Эпидемии, объясняет рабби Лурия, подпадают под категорию событий, когда человек может умереть независимо от предначертанной ему судьбы. Так что тут мало утешения — вирус действует своевольно. Да, все предначертано Б‑гом, но бывают ситуации, когда ангелу смерти дается полная воля и он не различает праведников и заслуживающих наказания. В этой игре все равны. «Поэтому, ‒ заключает рабби Лурия, ‒ есть веская причина бежать от чумы, как только она возникла в городе или в стране».

Но как бы я ни хотела покинуть Нью‑Йорк, меня беспокоит мысль о том, что я бросаю свою общину и всю ее поддержку. Меня волнует, что у меня не будет кошерной еды и я не смогу наблюдаться у гинеколога, что в новом месте я стану чужой в это рискованное время, когда вокруг нас и так не слишком много людей, не говоря уже о знакомых. Уехать из города кажется невежливым, ведь мы бросаем сограждан в беде. С другой стороны, мы почти ничего не можем сделать для них, кроме как изолироваться, а это нам удастся гораздо лучше в каком‑нибудь менее густонаселенном месте. Рабби Лурия объясняет, что совет бежать действует во время чумы и других подобных опасностей, только если больше ничего сделать нельзя: «Однако, если он может спасти других своими силами или своим имуществом, Б‑г запрещает ему отказываться от такой возможности и скрываться от бед общины и [в результате] не стать свидетелем утешения Сиона. Но если сделать ничего нельзя, в таких ситуациях мы говорим: “Не стой неподвижно во время опасности”… И мы видим, что многие великие раввины бежали и уезжали в другое место… И это когда сказано: встань на ноги и т. д., то есть после того как чума началась и развернулась, — но [до этого] уезжать разрешается», ‒ заключает рабби Лурия.

Мы принимаем решение уехать заранее, пока в городе не объявили о введении строгих мер, а это обязательно случится через несколько дней, а после приезда самоизолироваться, чтобы не рисковать и не распространять заражение дальше. Но и дорога сопряжена с опасностью. Особенно опасными кажутся аэропорты. Рабби Лурия продолжает рассуждать: «И мы также говорим, все дороги полны опасностей. А если так, уезжать нехорошо, особенно после того, как чума усилилась, и тогда больше угроза тем, кто находится в пути среди иноверцев, чем от самой чумы, за грехи наши».

Некоторые эпицентры коронавируса, привлекшие особое внимание, потому что там вспышка началась рано и стала очень заметна, оказались в ортодоксальных еврейских общинах. В письме 1588 года Шмуэль Майзельс сообщает родственникам, что он уехал от краковской чумы в Тинбург, на границе с Венгрией. Поскольку эпидемия началась среди евреев, «ни один еврей не мог показаться в городе или в поле, потому что гайдуки заперли все». Исторические теории о евреях как раковой опухоли и их религиозных собраниях как о благодатной почве для распространения болезней звучат теперь неприятно актуально, и я боюсь путешествовать с сыновьями в откровенно еврейской одежде. Слава Б‑гу, в отличие от тех давних времен, эта угроза не столь явная, как угроза самого вируса. Но в темных уголках интернета, где брызжут ядом те, кто полон злобы, антисемитизм и другие формы ненависти усилились. Старые предрассудки находят новые формы выражения и нападения, такие, как «зумбомбинг» или комментарии в фейсбуке.

Слава Б‑гу, эта опасность далеко не так велика, как во времена рабби Лурии. Большая часть общества, по крайней мере те, с кем мы сталкиваемся, не выказывает признаков предубежденности. И хотя мы все опасаемся друг за друга (почему рабочие, убирающие самолет, не носят защитную одежду?), все ведут себя спокойно и дружелюбно. Водитель такси, который везет нас в аэропорт, дал нам маски, чтобы мы надели их в полете. Мы все стараемся быть осторожными и не прикасаться ни к кому и ни к чему — где бы мы ни оказались, прежде всего, мы ищем туалет, где можно вымыть руки. Рабби Лурия говорит: если в город приходит чума, беги как можно быстрее. Больше того, добавляет он, «тот, кто заразился чумой, но исцелился, не должен уезжать, потому что говорят, что он больше не в опасности». Это гарантия, на которую мы до сих пор надеемся, — мы ждем известий о том, есть ли иммунитет и антитела к вирусу у уже переболевших.

По мере распространения вируса мы видим, как лидеры пытаются выработать хоть какую‑то политику. Инструкции от президента, от мэра, от губернатора — кажется, что все они противоречат друг другу. Конечно, ни у кого нет опыта подобной угрозы. Источники XVI века описывают другую реальность. Одной из характерных черт восточноевропейского еврейского общества раннего Нового времени была сильная общинная организация. Светские лидеры управляли еврейскими общинами посредством сложной административной и бюрократической структуры, которая частично копировала аналогичные структуры и практики, существовавшие в окружающем мире. Так называемый «Ваад четырех земель», который в период расцвета объединял 16 территорий в Польше и Литве и существовал почти 200 лет, контролировал все — от образования до базарных дней. Структура руководства включала чиновников разного уровня, которые выполняли различные обязанности, набранных из числа богатых и влиятельных членов общины. Среди них были парнасы (благотворители), товим (добрые люди) и рошим (главы) — все эти должности не имеют религиозного характера. Существовала система ротации власти.

Среди краковских постановлений, зафиксированных в общинной книге и описанных историком Исраэлем Хайлприным, который собирал источники в «Пинкас Ваад арба арацот», есть красноречивый раздел, относщийся к эпидемиям: «Что касается вредоносного воздуха, да оградит нас Г‑сподь от зла: как только домовладелец узнает о подозрении у себя в доме, он должен немедленно уведомить об этом парнаса месяца, а тот вместе с прочими рошим и товим посовещается и даст указания домовладельцу и всем обитателям дома по поводу того, что им надлежит делать, и все должно быть исполнено в соответствии с их приказом, не уклоняясь вправо или влево, и всякий находящийся в доме, будь то владелец или камерник [“komorniki” — по‑польски значит “съемщик” или “жилец”], мужчина или женщина, холостяк, слуга или кухарка, узнав, не дай Б‑г, об опасности, немедленно должны объявить об этом парнасу месяца, как указано».

Подразумевали ли эти «указания» карантин или социальную дистанцию, не уточняется. В то же время общинные лидеры хотели также избежать истерики и массового бегства, вызванных паникой и распространением слухов. Поэтому постановление продолжает: «Каждый человек, маленький или большой, также должен воздерживаться от разговоров о том, что он подумывает уехать и увезти с собой все хозяйство или отослать семью из города, без разрешения рошим и товим. Штраф за нарушение составляет пятьдесят красных монет, которые следует уплатить наместнику, да возвысится он, и пятьдесят красных монет на благотворительность».

По приезде мы самоизолируемся, и пройдет много дней, прежде чем мы увидим хоть кого‑то, кроме своих домашних. В то же время общения с другими людьми становится все больше. Приходят многочисленные сообщения и письма от старых друзей. Звонки коллегам и семейный чат, обычно почти не активный, приобретают огромную важность. В раннее Новое время коммуникация осуществлялась гораздо сложнее, и даже письменные послания нужно было передать из рук в руки. Поэтому многие письма тех времен содержат на конверте предупреждение: «Перед прочтением этого письма окурите его дымом чернильных орешков, чтобы обезвредить зараженный воздух…» Хотя я до сих пор слежу за тем, чтобы брызгать на все упаковки антибактериальной жидкостью, хотя бы цифровые сообщения безопасны.

В редких случаях целые связки еврейских писем XVI века сохранились для потомства, потому что — к счастью для нас и в меньшей степени для адресатов — они были конфискованы и так и не дошли до места назначения. Целый ряд писем, датированных 1558 годом, рассказывают об эпидемии, которая разразилась в том году в окрестностях Кракова. Одно из них написано краковским торговцем Шмуэлем Майзельсом. Болезнь началась оттуда и за три дня поразила 12 домов, было много жертв. Поэтому Майзельсу с женой пришлось в собственной повозке с несколькими другими людьми бежать в Тинбург, на границе с Венгрией, оставив все имущество в краковском хранилище. Из его писем родственникам ясно, что они занимались инвестициями, и когда Шмуэль сообщает, где он находится, и заверяет, что у него все благополучно, он тем самым приносит извинения, что не может вести за них дела. Он объясняет, что никто ему не заплатил и что ему пришлось бросить все. «Одному Б‑гу известно, что произойдет со мной со всеми этими долгами». Хотя он надеется, что вскоре сможет перебраться в Прагу, он опасается, что «положение может, не дай Бог, затянуться».

В другом письме, отправленном секретарем и писцом краковской общины «мудрым и драгоценным предводителям и владыкам», бежавшим из пораженного болезнью города в расположенное неподалеку местечко Олькуш, несмотря на все восхваления и почетные титулы, звучат претензии и гнев. Автор продолжает на идише XVI века: «…мы пишем вам, потому что… мы просим вас ради сострадания и милосердия Б‑жьего обдумать это как следует». Он просит общинных лидеров обратиться к властям и попытаться задействовать городской совет. Один из местных краковских евреев уже пытался, но, как объясняет писец, «на него нельзя полагаться, потому что он — да сохранит нас Г‑сподь — нездоров». Оставшиеся в городе пытались постоять за себя сами, но многие из них заболели.

«Вы также должны помочь деньгами, ‒ продолжает он и перечисляет многочисленные финансовые проблемы, вызванные эпидемией, ‒ прежде всего потому, что никому не разрешается заходить в город». Похоже, еврейский квартал Казимеж оказался на карантине и евреям запрещалось вести дела или ходить на работу в Краков. Тем самым приток денежных средств остановился, и многие оказались в нищете. «Расходы, за грехи наши, велики, нужно оплачивать похороны умерших и платить стражникам, евреям и неевреям…»

Читая упреки, которые писец бросает общинным лидерам, напоминая, что он остался в городе, охваченном «таким пламенем и такой опасностью, да сохранит Г‑сподь Благословенный еврейский народ», я еще выше ценю труд работников скорой помощи и медиков, а также всех прочих, кто рискует жизнью ради находящихся в изоляции, — от работников санитарных служб до курьеров доставки. «Вы знаете, ‒ продолжает писец, ‒ что мы тоже хотим убежать, — и добавляет с ноткой угрозы: — И тогда мы не сможем больше сторожить ваши дома».

Пока мой муж обсуждает по телефону расстроившиеся сделки, неоплаченные покупки и неясное экономическое будущее ипотек, долгов, банков и фондового рынка, я думаю о торговце Шмуэле, чьи родственники послали ему деньги на покупку роскошного бархата, который теперь пылился без дела где‑то на складе. Выжил ли Шмуэль и смог ли он потом продать ткань? Или этот кризис повлек за собой экономический упадок и ни у кого не оказалось денег, чтобы купить дорогой бархат?

Когда мы звоним хозяину нашего дома, в его голосе слышно напряжение. И это неудивительно: правительство говорит о замораживании выплат по ипотеке, а отсюда недалеко до замораживания арендных платежей. Когда у людей нет работы, непонятно, как они смогут платить за аренду квартиры. Раввинистические респонсы XVI века касаются похожих проблем.

Рабби Иссерлес выносит постановление по делу домовладельца, который заключил сделку, собираясь сдать часть своего дома в аренду. Однако, прежде чем жильцы успели въехать, хозяин решил пересмотреть условия найма: «…жена заболела лихорадкой, которая по‑немецки называется “гелзухт” [желтуха], да сохранит нас Г‑сподь… владелец… запретил им въезжать, говоря, что не соглашался сдавать, имея в виду, что жена принесет к нему в дом такую заразу, потому что эта болезнь заразная». Рабби Иссрелес отвечает, что договор расторгнуть нельзя. По алахе даже в экстремальных обстоятельствах, например если дом самого хозяина обвалился и ему негде жить, он все равно не имеет права выгонять съемщиков, которых он уже принял. «Наконец, ‒ заключает рабби Иссерлес, ‒ даже если мы сочтем факт болезни жены чрезвычайным и непредвиденным обстоятельством, это совершенно точно не такое чрезвычайное непредвиденное обстоятельство, на основании которого можно отозвать договор аренды».

После этого он развеивает страхи домовладельца: «А то, что он говорит, будто это болезнь заразная, то это чепуха, и так говорят только те, кто склонен к мелочным придиркам, потому что Г‑сподь Всемогущий — спаситель и исцелитель наш…» Инстинкт самосохранения нужно сдерживать долгом по отношению к другим людям, и не всякое беспокойство считается достаточным оправданием. Рабби Иссерлес объясняет подробнее: «Тем более это так в нашем случае, поскольку эта болезнь распространенная и происходит от дурного воздуха, который часто бывает в нашем городе. Это регулярное явление, и нет дома, в котором оно бы не возникало, и всякий принимает его во внимание, и можно говорить, что домовладелец знал об этом риске и согласился принять его». Рабби Иссерлес подозревает, что владельцу чем‑то не понравились эти жильцы и он воспользовался болезнью как предлогом аннулировать контракт. Поэтому он так строго отнесся к аргументам владельца о том, что тот боится.

Хотя раньше историки науки датировали резкий переход от теорий «миазмов» к представлениям о заразности примерно XVI веком, но последние исследования показывают, что две парадигмы сосуществовали бок о бок в течение длительного времени и не считались противоречащими друг другу. Рабби Иссерлес явно допускает существование обоих способов передачи болезни — по воздуху и путем заражения — и использует ту теорию, которая лучше подходит к изучаемому вопросу.

Смотря на учителей моих сыновей, которые прикладывают невероятные усилия, лишь бы не оставлять учеников без учебы ни на один день, я думаю о респонсе, содержащемся в сочинениях раввина Меира Каценеленбогена из Падуи. Его спросили о венецианском учителе, чей ученик бежал в страхе перед приближающейся эпидемией. Может ли ученик вычесть пропущенные дни из оплаты или он обязан заплатить учителю сполна? Раввин ответил со ссылкой на законы о наемной рабочей силе, содержащиеся в Талмуде. Если существует риск, который обе стороны могли предвидеть, то они пошли на этот риск сознательно. Следовательно, это считается потерей наемного работника, и невыплаченное может быть удержано в соответствии с принципом: «Требующий деньги у другого должен предоставить доказательства».

Автор вопроса, похоже, склонялся к идее, что в случае макат медина, беспрецедентной национальной катастрофы, работникам нужно платить сполна невзирая ни на что. Через несколько дней после того, как целый ряд мировых лидеров объявили об общенациональной чрезвычайной ситуации, я читала рассуждения рабби Меира Падуанского о том, считать ли венецианскую эпидемию макат медина: «Мне не кажется обоснованным считать этот случай макат медина — разве все жители Венеции бежали и оставили учение? — в конце концов, уехали лишь очень немногие». Рабби Меир из Падуи придерживается мнения, что данная эпидемия не может считаться катастрофой такого масштаба, потому что большинство венецианских евреев остались. Поэтому ее нельзя называть макат медина. Если учителю не заплатили вперед, он может забыть об оплате оставшихся уроков.

Мое внимание привлекло финальное замечание рабби Меира из Падуи. Он отвергает вероятность того, что страх ученика перед болезнью абсолютно безосновательный: «Даже если многие смелы и бесстрашны, то опасающиеся подвергаются опасности, и они должны бежать, спасая жизнь». Похоже, он имеет в виду, что беспокойство может оказать весомое влияние на то, как болезнь поражает людей, и страхи нельзя игнорировать. В этом случае, возможно, учитель может заявлять, что во время заключения договора его ввели в заблуждение, и на этом основании требовать уплаты сполна. Рабби Меир из Падуи отвергает это возражение: «Это неправда, потому что даже смелых иногда страх внезапно поражает в самое сердце, а они не подозревали такого за собой». По‑видимому, рабби Меир из Падуи хочет сказать, что никто из нас не знает наверняка, как мы поведем себя в минуту опасности.

В XVI столетии авторы еще редко решались напечатать свои сочинения. В предшествующую эпоху раввины публиковали свои труды в рукописях, разрешая другим переписывать свои тексты или отдавая их на переписку профессионалам, а потом раздавали их родственникам, друзьям и коллегам. После появления печатного станка на смену такому персональному распространению пришла более широкая форма публикации. Сначала печатались главным образом канонические сочинения и труды авторов прошлого, но в XVI веке авторы начали печатать собственные книги, и иногда введения позволяют бросить взгляд на их жизнь и творчество.

Комментарий рабби Иссерлеса к истории Эстер, свитку, который читают в память о пуримском чуде, был написан вместо мишлоах манот — традиционного угощения, которое дарят друзьям и родственникам в этот праздник. Он объясняет: «Я находился в изгнании, потому что мы были изгнаны из нашего города в 1556 году из‑за дурного воздуха — да сохранит нас Г‑сподь — и жили на чужбине, в городе Шидлов». Из‑за бедности этого местечка «мы не смогли наполнить пуримские дни празднествами и ликованием». В 2020 году вирус поразил нас как раз во время Пурима. Люди не знали, можно ли им отмечать праздник как обычно. Пуримские вечеринки в Верхнем Вест‑Сайде отменили. Люди все равно носили друг другу угощение, но ходили шутки о том, что оменташи и вино стоит заменить антисептиком для рук и туалетной бумагой, а новости становились все более и более тревожными.

В одном из респонсов рабби Иссерлес приносит извинения за то, что у него под рукой нет всех необходимых источников, «потому что в данный момент мои книги далеко от меня, они все остались в святой общине Кракова, и я разлучен с ними». Когда гарвардская библиотека закрылась, у меня было такое ощущение, будто мне ампутировали какую‑то фантомную конечность. Слава Б‑гу, электронные источники все еще доступны, а некоторые онлайн‑библиотеки, например огромное собрание еврейских книг «Оцар а‑хохма», даже открыли доступ для всех желающих, а не только для подписчиков.

Заглядывая в наше изолированное будущее, я не могу не задаваться вопросом, сколько все это еще продлится, сколько нам еще предстоит так жить — недели, месяцы? Как переживут это одинокие люди, как справятся люди с психическими заболеваниями? Гарвардская школа общественного здравоохранения прислала мне приглашение на видеолекцию об осознанном родительстве. Когда я написала профессору, он ответил, что все время читает и пишет. Каждый вечер мой муж звонит своему хавруса, партнеру по учебе, и они учат Талмуд по телефону. Он погружается в талмудические споры, и его голос, мелодично читающий текст, звучит успокаивающе. Я надеюсь закончить разные проекты, я общаюсь с детьми столько, сколько никогда не общалась, читаю все статьи, которые откладывала на потом. Но в потоке страшных решений, размышлений о будущем и неопределенности трудно сосредоточиться.

У раввина Хаима из Фридбурга были похожие планы. Он отчаянно пытался зарыться в алаху, в разделы Талмуда, которые называются «спорами Абайе и Равы», и убежать от своих горестей. Но он с неудовольствием понял, что слишком тревожится, чтобы по‑настоящему сосредоточиться на юридических рассуждениях: «…а когда я попытался спасти душу и бежать в город книг, который ограждает от трудностей и служит прибежищем от ангела смерти, плотный туман тревоги не давал мне дышать полной грудью и радоваться радостями Абайе и Равы, изучать закон, потому что “алаха требует ясности, как в день, когда дует северный ветер, а небо безоблачно” [Мегила, 28б]. Он с ужасом понял, что не может сосредоточиться и изучать алаху. Но альтернатива казалась еще страшнее: «Но остаться без Торы — упаси Г‑сподь — ведь в ней наша жизнь до скончания дней!»

Но в это страшное время на помощь приходят тексты другого типа: агада — разделы Талмуда, где содержатся не законы, а истории: рассказы и случаи из жизни. В прошлом рабби Хаим отвечал отказом на просьбы учеников записать свои рассуждения об этих рассказах, потому что они считались недостаточно серьезными, в отличие от более строгих алахических разделов. Однако в эти дни отчаяния агада оказалась как раз к месту.

Подобно тому как ясность и сверкающее солнце идеально подходят для изучения алахи, — пишет он, — «так для изучения агады подходит время тьмы, когда дух человеческий в смятении и тревогах и печаль окутывает его, как густой туман, плотное облако мирских мыслей». В таких случаях, замечает он, «нет ничего лучше, чем позволить сердцу склониться к словам агады (אגדה), а не даага (דאגה), хотя состоят они из одних и тех же букв». Играя с этой анаграммой, он берет буквы слова «тревога» и переставляет их так, чтобы получилась «агада», заменяя тревоги историями.

Услышав зов агады, рабби Хаим вернул себе твердость духа и решил записать свои размышления на эту тему, чтобы «среди этих слов все, охваченные смятением, обрели радость и избавление и нашли отдохновение от своих тревог». И я тоже среди тяжелых новостей пытаюсь провернуть этот трюк и избавиться от «тревог», рассказывая вместо этого «истории». Я надеюсь, что вскоре все это окажется позади. А пока что я делюсь с вами этими источниками, чтобы вы могли бродить среди историй и, может быть, благодаря им смогли бы утешиться и развеяться.

Оригинальная публикация: Is It Permitted to Flee the City?