Как обычно, беда пришла откуда не ждали. Когда Хейшке исполнилось девять лет, его отец Элиэзер‑Липа стал плохо себя чувствовать. Грудь то ныла, то болела, по ночам никак не мог уснуть и потом весь день бродил как сомнамбула. По улицам местечка, взбиравшимся с холмика на холмик, он передвигался теперь с трудом, останавливаясь отдышаться после каждого подъема. А уж про лестницы и говорить было нечего — задыхаться начинал после первого же пролета. Сперва Липа все списывал на усталость и не хотел идти к доктору Орлову, единственному врачу, работавшему в местечке. Но мать настояла. К удивлению Липы, врач сразу же поставил диагноз: сердечная недостаточность, аритмия.

— Но почему? — удивился Липа. — Я же еще молодой человек.

— Для этой болезни есть много причин, — объяснил врач. — Расскажите‑ка мне подробно о своем образе жизни. Как работаете, как отдыхаете, что едите.

Выслушав Липу, врач долго писал в толстой книге, лежащей перед ним на столе, а потом сказал: «Я, конечно, не берусь утверждать на 100 процентов, но после ваших рассказов могу с высокой степенью вероятности предположить, что речь идет о совокупности нескольких факторов. Во‑первых, ваша работа очень ответственная и нервная. Отнимает у вас не только энергию, но и здоровье. Постарайтесь свои финотчеты не принимать близко к сердцу, как сейчас. И во‑вторых, вы плохо питаетесь. В вашем рационе мало жиров и витаминов. Лекарства против этого у меня нет. Поэтому постарайтесь изменить образ жизни — меньше нервничайте, ешьте больше овощей, фруктов и мяса».

С тем же успехом врач мог посоветовать Липе слетать на Луну. Он был единственным кормильцем в семье, и его пусть небольшая, но постоянная зарплата позволяла ей хоть как‑то держаться на плаву. А что касается питания…Что ж, Липа благодарил Всевышнего за то, что у него есть ежедневный кусок хлеба с кашей, за возможность устроить две субботние трапезы и легкую закуску вместо третьей, как это принято в Хабаде. О большем и мечтать не приходилось. Какие уж там овощи, фрукты и мясо! Спасибо, что свои картошка, лук и редиска, которые они с женой выращивали на огороде возле дома.

Но врач, русский по фамилии Орлов, много лет работавший в еврейском местечке и знакомый с Липой, не ограничился только диагнозом и советами.

— Липа, я знаю вашу привычку окунаться в микву. Так вот, моя обязанность предупредить: в вашем положении окунаться в холодную воду противопоказано. Сердце может не выдержать, — сказал Орлов на прощанье.

Это был тяжелый удар. Как настоящие, потомственные хабадники, Липа и его отец Менахем‑Мендл ходили в микву несколько раз в неделю. В Кролевце до революции миква находилась в большом, оборудованном печкой доме. Он стоял на берегу озерца, и в нем круглый год можно было окунаться в микву — погружаться в небольшой бассейн с «живой», проточной водой. Летом вода была теплой, а с наступлением холодов подогревалась. Погружение в воды миквы очищало женщину от ритуальной нечистоты, возникавшей во время месячных, и делало дозволенной близость с мужем. В соответствии с каббалой, погружение очищало и от духовной нечистоты. Хасидские праведники окунались в микву каждый день, чтобы подготовить душу для молитвы и изучения Торы. Хасиды следовали их примеру. Конечно, духовный уровень простого хасида далек от уровня Ребе. Тем более если он после утренней молитвы окунается не в духовные дела, а самые что ни на есть мирские — тачает сапоги, трясется на телеге с товаром. Или стучит костяшками деревянных счет в бухгалтерском отделе, составляя дебеты‑кредиты обувной фабрики. И все же Липа старался окунуться в микву трижды в неделю — во вторник и четверг перед утренним чтением сефер Тора и, понятное дело, в пятницу — перед наступлением царицы‑субботы, которую следовало встречать с чистой душой.

В 1937 году от здания миквы в Кролевце оставались несколько полуобвалившихся стен, торчащих из воды озерца. Сразу после установления в местечке советской власти активисты‑евсеки устроили праздничный субботник и чуть ли не голыми руками разнесли, растащили здание. С тех пор Липа с Менахемом‑Мендлом принимали микву неподалеку от развалин, в водах реки. Летом и ранней осенью с этим не было никаких проблем. Но когда наступали холода, Хейшке, сопровождавший отца с дедом и приглядывавший за их одеждой, с ужасом глядел, как они бросались в ледяную воду и, погрузившись с головой, выскакивали обратно. Ему было холодно даже просто смотреть на их мгновенно становившиеся синими тела, слушать, как стучали от холода их зубы, как дрожь била все тело. Отец с дедом накрепко растирались полотенцем и делали по доброму глотку водки. Но с какими счастливыми лицами они возвращались домой! Как сияли их глаза, какой легкой была поступь!

И вот теперь все это оставалось в прошлом. Лето в Кролевце короткое, большую часть времени года вода в реке такая студеная, что на нее точно распространялся запрет врача. Приближались Рош а‑Шана и Йом Кипур, перед которыми каждый еврей, а не только хасид был обязан принять микву. Но в конце сентября уже моросил холодный дождь, по реке ветер гнал темно‑коричневые волны ледяной воды. Липа не знал точно, но, похоже, Орлов успел поговорить с его отцом. И тот мягко, но настойчиво посоветовал сыну воздержаться от окунания в реку.

— Я говорю это как отец и как раввин, — сказал Менахем‑Мендл. — У тебя семья, маленькие дети. Ты обязан думать о них. Если с медицинской точки зрения окунание в холодную воду является для тебя пикуах нефеш (опасность для жизни), то тебе прекрасно известно: подобная опасность отменяет исполнение всех заповедей, кроме трех. Поэтому как отец и как раввин я говорю тебе: не вздумай лезть в ледяную воду. Я приготовил тебе в бочке девять кавин воды (12,6 литра. — Д. Ш.), нагрей их и вылей на себя. С точки зрения алахи это заменяет микву.

Менахем‑Мендл слишком хорошо знал сына, чтобы не понять, что этот разговор не оказал на него никакого воздействия. Тогда он обратился за помощью сперва к его матери, а потом и к жене. Но никакие уговоры не помогали. И тогда, в отчаянии, зейде обратился к Хейшке.

— Он очень любит тебя и уважает твое мнение, — сказал дед. — Попробуй упросить его пожалеть если не себя, то хотя бы твою маму и тебя с братьями и сестрами. И в любом случае постарайся быть возле него. Если он все равно пойдет на реку, пусть рядом с ним кто‑нибудь будет на всякий случай.

Хейшке сперва растерялся. То, что отец любит его, он знал. Но то, что он уважает его мнение, стало для него открытием. До этого момента он был уверен: отец видит в нем своенравного, капризного мальчишку, баловника и сорванца. А вот оно как оказалось! И Хейшке начал готовить речь, с которой обратится к отцу. Он снабдил ее удачно, как ему показалось, подобранными по такому поводу ссылками на Талмуд и майморим Любавичских Ребе. Речь почти была готова, когда мальчик решил отрепетировать, как он будет произносить ее перед отцом. Крепко зажмурился и представил: тот выслушает, насмешливо посмотрит на него, улыбнется и ответит: «Ну, Хейшке, ну, кингеле, что ты, в самом‑то деле!» И все мысли, все заготовленные фразы и аргументы враз улетучились из головы Хейшке, будто он не посвятил их обдумыванию много часов.

Накануне Рош а‑Шана отец вернулся с работы раньше обычного. Войдя в дом, он как бы невзначай сказал жене: «Сегодня на улице совсем тепло». Малка сразу же поняла, куда клонит муж. Она посмотрела на него жалобными глазами и, чуть не плача, произнесла: «Липа, Липа, ты же не собираешься в микву? Я ведь тебя уже десять раз просила— сжалься надо мной и над детьми! Облейся водой, как сказал отец! Какое там тепло, осень и речка совсем студеная!» — «Выйди на улицу и убедись, — ответил отец. — Орлов не сказал, что запрет распространяется на такое бабье лето. Он наверняка имел в виду зиму. Я пообещал тебе, что не буду, как раньше, окунаться в прорубь! Но сейчас совсем другое дело. Хейшке пойдет со мной, и ты увидишь, что ничего не случится».

Отец взял палку, которой пользовался уже несколько месяцев, сложил и сунул под мышку полотенце. Идти до речки было минут пять, не больше — в конце улицы свернуть налево, пересечь пустырь, заросший пожухлым, но все еще густым бурьяном, и спуститься по тропинке с довольно крутого обрыва прямо к реке. Отец шел медленно, и время, казалось, замерло. Они проходили мимо чистеньких, крашеных белой известью домиков. Одни были покрыты соломой, другие — побуревшей от времени и непогод деревянной крышей, а один, последний, даже щеголял красной черепицей. Солнце весело отражалось от белых стен, подмигивало в оконных стеклах. Все было так красиво, так наполнено жизнью, что Хейшке никак не мог понять, зачем же отец идет добровольно навстречу испытанию, после которого этот прекрасный мир может перестать для него существовать!

Всю эту короткую дорогу отец говорил без остановки, и Хейшке боялся его прервать. Он почти не слушал отца, в его голове все вертелись и вертелись отрывки заготовленных им фраз. Они приходили и тут же уходили, мальчик никак не мог сосредоточиться хотя бы на одной, словить ее за хвост. В конце концов он начал думать: а как бы отец поступил на его месте? Ведь ему совершенно четко запретили окунаться в речку и его отец, и его раввин. А Хейшке с самого детства учили, что к словам этих людей надо не просто прислушиваться, а выполнять их.

Хейшке почти не слушал отца, но кое‑что все же запомнил на всю оставшуюся жизнь. «Мы евреи, соблюдающие заповеди, и мы хасиды, — говорил отец, немного задыхаясь, когда они спускались с обрыва. — Поэтому нас со всех сторон постоянно окружают опасности, — он остановился и показал палкой туда, где за бурьяном скрывались домики местечка. — Помни об этом, сынок, и поверь мне: они намного страшней, чем окунание в холодную воду».

Подойдя к речке, отец сел на корточки и опустил обе ладони в воду. Подержав их несколько секунд, он радостно воскликнул: «Я же говорил, она совсем не холодная. Попробуй сам». Хейшке попробовал. Отцовский оптимизм он вовсе не разделял, как по нему, так вода была студеной. Но день действительно выдался теплым. На блекло‑голубом небе сияло солнце, а большие, пухлые белые облака теснились на горизонте, не заслоняя свет. С реки дул ветерок, пахнущий рыбой и свежестью. Уже через несколько секунд после того, как Хейшке окунул ладони в воду, они озябли и мальчик засунул их в карманы. Отец еще раз оглянулся на обрыв и, убедившись, что густые заросли высокого, в половину человеческого роста бурьяна закрывают его от домов, выходящих окнами на обрыв, воткнул палку в песок и, быстро раздевшись, повесил на нее одежду.

Хейшке решил, что сейчас самое время предпринять последнюю попытку остановить отца. «Папа, послушай, дедушка сказал, дедушка велел», — начал он, но было уже поздно. Липа вошел в воду не останавливаясь, будто она была подогретой. Он шел так быстро, что вода вокруг его ног пенилась и кружилась, образуя крохотные водовороты. Отец зашел в воду по пояс, поднял руки над головой и нырнул. На несколько секунд он полностью скрылся под водой. Хейшке замер. Неужели то страшное, о чем предупреждал доктор Орлов и что они с мамой и дедом пытались предотвратить, все‑таки случилось? Но тут отец вынырнул и побежал на берег, быстрей, намного быстрей, чем входил в воду. Он схватил полотенце и начал с силой растирать свое уже успевшее покрыться мелкими пупырышками, посиневшее тело. Хейшке внимательно смотрел на отца и ему казалось, что никогда еще он не видел его таким довольным. Более того, его лицо, в последнее время обычно всегда бледное, покрыл румянец. А может, Хейшке это просто показалось? Отец вытащил часы, проверил свой пульс и весело взмахнул рукой: «Вот видишь, я же говорил тебе — все будет в порядке! — И спросил: — Так что сказал дедушка?» — «Ты ведь и сам знаешь, — промямлил Хейшке. — Зачем спрашиваешь…»

Вечером, когда наступил Рош а‑Шана, отец был хазаном во время праздничного маарива, который хасиды организовали на частной квартире. После завершения молитвы все участники тайного миньяна поблагодарили Липу за то вдохновение, с которым он молился и которое передалось им. А что могло быть важнее, чем первая молитва наступившего Дня Суда?