Миф и грех за мифом
Материал любезно предоставлен Tablet
Репатриация в молодое еврейское государство часто была, мягко говоря, хаотичной. Но утверждения, что за деятельностью властей по устройству беженцев на новых местах стояли некие крайне неблаговидные мотивы, не подтверждаются архивными материалами.
В середине 1960‑х годов происходило нечто странное. В семьи, которые 15 годами ранее приехали в Израиль (в основном из Йемена, но также из других стран), приходили повестки ЦАХАЛа — в них дети‑подростки приглашались на первичный медосмотр. Но эти дети умерли в младенчестве, и повестки выглядели как жестокая насмешка. А что, если… Дело в том, что многие из удрученных горем родителей так и не увидели детей после их кончины. Просто однажды родители приходили в больницу, и их извещали, почти всегда бесцеремонно, что их ребенок умер.
Люди эти, а они плохо ориентировались в новых для себя обстоятельствах, ведь приехали они из далекой страны и по большей части проживали в огромных лагерях беженцев, где царил сумбур, кротко принимали слова медиков на веру. Теперь же, по мере того как истории о повестках накапливались, они призадумались. А что, если их дети до сих пор живы и где‑то находятся? А что, если безбожные социалисты, эти израильтяне родом из Европы, тайно похищали младенцев у верующих репатриантов из других ближневосточных стран и выдавали за своих? Что, если у них была такая политика?
Так началось «дело о похищенных детях йеменитов» — то есть йеменских евреев, совершивших алию в Израиль . Власти трижды пытались выяснить, что там было на самом деле, причем каждое последующее расследование проводилось на все более высоком уровне. В 1967 году прокурор Йосеф Баалуль, сам йеменит, и полицейский Реувен Минковски возглавили следственную комиссию, которая рассмотрела жалобы на исчезновение 342 младенцев. Комиссия пришла к выводу, что 316 детей умерли. В четырех случаях власти потеряли связь с родителями, и дети были переданы в приемные семьи. Двадцать два дела раскрыть не удалось.
В 1988–1994 годах следственная комиссия под председательством судьи Моше Шальги рассмотрела 505 дел, 202 из них повторно — они расследовались предыдущей комиссией. Большинство детей, как заключила комиссия, действительно умерли, но число неясных случаев возросло до 65. Комиссия также просмотрела тысячи дел об усыновлениях, пытаясь отыскать «неучтенных» детей, но ее усилия не дали результатов. Один из членов комиссии, Игаль Йосеф, мэр города Рош‑а‑Аин, где йемениты составляют большинство населения, отказался подписать ее выводы.
К 1994 году расследование комиссии Шальги свернули, и недоверие, возникшее между государством и общинами йеменитов, обернулось вспышкой насилия. Харизматичный раввин Узи Мешулам — он утверждал, что тысячи детей были проданы за границу (вот почему ни одного из них не удается найти в Израиле), — забаррикадировался вместе с вооруженными сторонниками в доме вблизи аэропорта Бен‑Гурион. Они просидели в осаде 52 дня, после чего полиция взяла дом штурмом; один из защитников был убит. Мешулама и его сторонников приговорили к тюремному заключению.
Вскоре после этого, в январе 1995 года, правительство сформировало комиссию, которой поручило провести полномасштабное расследование. Председателем комиссии стал судья Верховного суда Йеуда Коэн; когда он по состоянию здоровья оставил этот пост, его сменил коллега, судья Яаков Кедми, — он был известен как лучший в Израиле специалист по доказательному праву. В 2001 году комиссия Коэна–Кедми опубликовала свое заключение. Она выявила 733 случая смерти детей, которые были задокументированы, и 59 случаев, по которым имелось слишком мало документации. Никакой такой политики, во имя которой похищались бы дети, никогда не проводилось. И все же комиссия предположила, что могли иметь место несколько не связанных между собой случаев, когда семьи теряли связь со своими выжившими детьми, и не исключено, что тех впоследствии передавали на усыновление. Но так ли это было, никто не мог сказать с уверенностью.
Если послушать горестные рассказы родителей, прежде всего обращает на себя внимание их растерянность и дезориентированность. На первых расследованиях настояли в основном уже подросшие братья и сестры пропавших детей. Нынешние активисты — и они не соглашаются замолчать — в высшей степени уверенные в себе внуки тех иммигрантов, они, как и остальные граждане, чувствуют себя хозяевами в израильском обществе. Родителями двигало горе, их детьми — стыд за родителей, а внуками — гнев.
В начале 2016 года молодые активисты избрали новую тактику. Возмущенные тем, что документы так и не рассекречены, они начали новую кампанию, требуя допустить их в архивы. Если государству нечего скрывать, заявляли активисты, пусть рассекретит документы; если же оно их не рассекречивает, тому явно есть нехорошая причина. К своей кампании они привлекли депутата кнессета Нурит Корен, она сама отчасти йеменитка, и Рину Мацлиах, опытнейшую тележурналистку. Корен и Мацлиах, в свою очередь, мобилизовали коллег и сообща с активистами дали понять, что не отступят.
В то время я возглавлял Государственный архив Израиля, и, когда общественность отказалась ослабить нажим, мы сами задали себе вопрос: почему мы не рассекречиваем эти документы? На то имелись заковыристые юридические основания, но чем больше мы вдумывались, тем менее резонными их находили. В мае 2016 года мы сообщили кабинету министров, что охотно рассекретим документы, если он даст добро. Кабинет поручил министру Цахи Ханегби наблюдать за нашей работой; министр юстиции Айелет Шакед откомандировала высокопоставленного чиновника, чтобы тот помог нам — оказал содействие пересмотру законов о неприкосновенности частной жизни в максимально либеральном, насколько вообще осмелятся юристы, направлении.
За несколько дней мы отсканировали сотни тысяч страниц, а чтобы ускорить процесс, привлекли к работе десятки студентов и внедрили новейшую систему управления информацией. Тысячи дел были внимательно изучены и по большей части рассекречены. В конце декабря 2016 года архив выложили в интернет целиком. Биньямин Нетаньяху снял с документов гриф секретности, и вскоре 100 тыс. с лишним человек просмотрели их в интернете.
Существует более 1500 следственных дел о судьбах конкретных детей, и все эти дела перечислены на главной странице проекта. Вот, к примеру, один ребенок: Хаим, сын Саида и Саады Гамиль, иногда он значится в документах также под именем Хаим Гиат. Вот его дело от 1967 года, начинается оно с расшифровки рассказа его отца:
«Мы прилетели в Израиль на самолете, моя жена и я с тремя из наших сыновей: пятнадцати, десяти лет и Хаимом, ему был год. Нас отправили в лагерь «Гимель» в Рош‑а‑Аине и поселили в палатке. Через несколько дней пришла медсестра и забрала Хаима в детский дом, где было тепло. Моя жена навещала его и кормила грудью по нескольку раз в день. Однажды его не оказалось в кроватке. Медсестра сказала, что он заболел и его отправили в лазарет. Моя жена и сын пошли навестить его и увидели его, но медсестра сказала, что нам лучше не ходить в лазарет, потому что от посещений ребенку хуже. Мы подождали несколько дней, потом они снова пошли в лазарет, но им сказали, что Хаима перевели в больницу в Пардес‑Каце. Мы хотели навестить его там, но медсестра сказала нам, что не стоит утруждаться и через несколько дней он снова будет дома. Мы послушались ее и подождали. Потом моя жена и сын пошли в управление лагеря попросить денег, чтобы поехать и навестить Хаима в Пардес‑Каце. Чиновник сказал, что Хаим умер и его похоронили. Мы так его и не увидели, и могилу тоже».
Свидетельские показания скреплены отпечатком пальца Саида. В 1967‑м он все еще не умел написать свое имя.
В комиссию Шальги эта семья, вероятно, не обращалась. Когда же комиссия Коэна–Кедми объявила, что собирает свидетельские показания, Саида и Саады уже не было в живых, но два их сына вызвались дать показания. Они рассказывают о случившемся с иной интонацией, сообщают дополнительные подробности: их мать отказывалась отдать Хаима в детский дом, но затем пошел снег, и оставлять ребенка в палатке стало опасно.
Дело Хаима я выбрал наугад. Читаешь эти свидетельства: одно, второе, дюжину свидетельств, сотни свидетельств — и понимаешь, почему внуки не хотят забыть об этом. Сердце кровью обливается.
Но в делах есть не только показания. Есть списки пациентов, подтверждающие, кто где находился, кто когда умер, где именно и когда именно кого похоронили. Иногда в личных делах конкретных детей есть копии выдержек из этих списков. Иногда есть конкретные документы, касающиеся отдельных лиц, — например, отчеты больничных врачей или свидетельства о смерти. В случае Хаима судьба ребенка прослеживается по бумагам детально, от лазарета в Рош‑а‑Аине до могилы. В деле указано, что вначале были подозрения на полиомиелит — из‑за чего Хаима и перевели в больницу, приложены отчеты медиков о состоянии ребенка и результаты лабораторных анализов, официальное свидетельство о смерти и специальное разрешение на захоронение на кладбище в Петах‑Тикве. Поскольку мы применили сверхсовременную систему тэгов, эти документы можно изучать по конкретным темам: например, «запрет родительских посещений» или «медицинский персонал».
Родственники детей и активисты осудили все три следственные комиссии за неаккуратность или, возможно, намеренную халатность. Работу членов комиссии можно отследить день за днем по архивным документам. Насколько я вижу, следователи, по‑видимому, трудились методично, добросовестно и профессионально.
Нет никаких документов, которые свидетельствовали бы, что государство якобы потворствовало похищению детей для усыновления; более того, нет никаких документов, которые хотя бы намекали на это. Ни одного документа нет. Если бы такая практика существовала, нас бы непременно окружали сотни или тысячи смуглокожих израильтян в летах, выросших в более светлокожих семьях в 1950–1960‑х годах. Таких израильтян нет. Значит, утверждают активисты, детей вывозили за границу и продавали богатым бездетным еврейским семьям в Америке, а может, где‑то еще. Но в архивах нет ни малейших доказательств и этого обвинения.
Последние три года я участвовал в публичных обсуждениях «дела детей йеменитов» в кнессете и не только, следил за прессой — а она уделяла большое внимание этому делу, — поддерживал личные контакты с многими из видных активистов, наблюдал, как кабинет министров три раза обсуждал этот вопрос. А когда мы готовили архив к публикации, я лично просмотрел сотни дел и разговаривал с сотрудниками, просмотревшими тысячи дел. Ниже я выскажу свои соображения, основанные на том, что я увидел, услышал и узнал. Устойчивость версии о похищении младенцев у йеменитов объясняется лишь эмоциями, а никак не историческими фактами. Таких фактов нет и никогда не было — вот почему, хотя тысячи дел рассекречены, это ни в малейшей степени не пошатнуло версию о похищении. Активисты просто переключились на другую цель: мол, «Большой секрет» таится, должно быть, в архивах «Моссада», либо в архивах WIZO , либо в архивах, которые были уничтожены. Несколько месяцев назад, когда я уходил в отставку, активисты выступали с новыми предположениями: мол, мы лишь сделали вид, что рассекретили все документы, а на самом деле открыли лишь «безобидные».
Однако многие родственники таких детей признаются — по крайней мере, неофициально, — что разыскивают не доказательства похищения, а что‑то, что позволило бы им закончить эту историю. Они хотят увидеть могилу, а не скан ксерокопии списка захоронений, составленного в 1970‑х годах. Они хотят, чтобы им объяснили, почему высокомерные медики и чиновники унижали их — отмахивались от расспросов и вообще обращались с ними, как с людьми второго сорта или, во всяком случае, как с докучливыми просителями. Можно предположить — как склонен предполагать я, — что перегруженные работой медики и чиновники, старавшиеся совладать с наплывом репатриантов в бедную страну, были людьми нормальными, а некоторые из них — даже идеалистами, но точно так же нетрудно вообразить, как черство, скудоумно и даже презрительно они отделывались от молодых родителей. Кое‑когда их поведение можно объяснить загруженностью на работе, а кое‑когда — предубеждением против беженцев. А кое‑когда, возможно, и необходимостью скрыть тайну — только не ту, которую стремятся раскрыть активисты.
В более чем 200 делах имеется информация о вскрытиях. По моему личному мнению, именно в них, возможно, содержится ключ ко всей этой истории. Должен признаться, пока мы работали с этими делами, я просил всех своих сотрудников искать бесспорные улики, но мы их не нашли. Однако косвенные доказательства того, что тела многих умерших детей вскрывались, есть. Медики, обеспокоенные большой смертностью, особенно среди йеменитов, доискивались до причин. Тело младенца после вскрытия выглядит так, что его нежелательно показывать скорбящим родителям, тем более верующим родителям из отсталой страны, не говорящим ни на одном языке из тех, которыми владеете вы, к тому же не выдававшим разрешение вскрыть своего умершего ребенка.
Преступления не было, но грех был. Все стороны конфликта почти ничего не знали друг о друге и, хоть и по‑разному, были в плену обстоятельств. Представители властей старались делать все, что было в их силах при нехватке ресурсов и недостатке уважения к чувствам репатриантов, которым были поставлены помогать. Репатрианты тоже старались как могли — и передали свои психологические травмы по наследству потомкам, более уверенным в себе, достигшим лучшего положения в обществе.
Оригинальная публикация: The Myth of the Kidnapped Yemenite Children, and the Sin It Conceals
Под низким небом Иерусалима
BBC: Пропавшие без вести: история йеменских детей
