Материал любезно предоставлен Jewish Review of Books
В лос‑анджелесском кампусе Хибру Юнион колледжа (ХЮК) на церемонии вручения дипломов, которая стала самой спорной в истории ХЮК со времен скандального «Трефного банкета» 1883 года, лауреат Пулитцеровской премии писатель Майкл Шейбон поднялся на кафедру и призвал свою аудиторию «сносить стены». Под «стенами» подразумевались прежде всего израильские блокпосты и заборы безопасности, но под конец речи Шейбон включил в «список на снос», предложенный им будущим раввинам и сотрудникам еврейских общин, чуть ли не все ритуалы и всё, в чем выражаются отличия евреев от других, а заодно, пожалуй, — тут он сам несколько засомневался — иудаизм вообще.
Несомненно, ХЮК ожидал от Шейбона острых высказываний. Как‑никак он и его жена, писательница Эйлет Уолдман, недавно объединили усилия с ультралевой израильской НПО «Breaking the Silence» , чтобы устраивать поездки писателей на западный берег Иордана, а затем издали сборник эссе этих писателей; многие из этих произведений справедливо назвать «антиизраильским агитпропом для легковерных». За церемонией последовало неизбежное заявление ради минимизации урона, в котором временный президент ХЮК Дэвид Элленсон и декан Джошуа Холо назвали свое учебное заведение «кипучим бесстрашным рынком идей», но они явно совсем не ожидали того, что случилось. Да и актовый день — неподходящее время для кипучих дебатов. Собственно, единственным человеком, который подчеркнуто не согласился с речью Шейбона, оказалась, по‑видимому, израильтянка Морин Зарай, которая в тот день радовалась получению диплома (у нее степень МБА по управлению некоммерческими организациями): «Когда я услышала, как Шейбон, рассуждая упрощенно, принижает мою страну, у меня все поплыло перед глазами. Я оглянулась посмотреть, как там мой брат, служивший в боевой части ЦАХАЛа. Он весь позеленел от отвращения. Я встала и подошла к своим родным. <…> Мне было стыдно, что я участвую в этом сборище, стыдно, что в зале многие просто кивают, соглашаясь с этим редукционистским взглядом на многослойную и сложную страну <…> Выйдя за дверь, я чуть не расплакалась, услышав, что толпа евреев оглушительно аплодирует Шейбону».
Когда смотришь выступление Шейбона или читаешь его текст, опубликованный в «Tablet», становится очевидно, что Шейбон рассуждает не только о политике. Шейбон особо раскритиковал еврейские разграничения и различия — между священным и несвященным, чистым и нечистым, а в особенности между евреем и неевреем. Заявил: «Эндогамный брак — это гетто из двух человек» — и пояснил, что по этой причине теперь отбросил надежды, что его дети вступят в брак с евреями. А также перечислил многочисленные еврейские практики, которые перестал находить ценными, — от пасхального седера до общинных эрувов.
Сильвия Барак Фишман, Стивен М. Коэн и Джек Вертхаймер написали в своей статье, что возникает соблазн все это проигнорировать, расценить как «произведение исполнительского искусства — личную психодраму в общественном месте», но подчеркнули: «…идеи Шейбона имеют вес, особенно в самозамкнутых мирках прогрессистов от культуры и политики», а идеи эти ослабляют жизненные силы американской еврейской жизни. Фишман, Коэн и Вертхаймер заострили внимание на том, что Шейбон выказал индифферентное отношение к смешанным бракам, если и не пропагандировал их, тем паче перед этой аудиторией. Они отметили: «…лишь 20% недавно заключивших брак евреев и евреек, выросших в реформаторских семьях, сочетались браком с евреями» и «лишь 8% внуков тех, кто заключил смешанные браки, воспитываются в иудаизме» .
Проблема с идеями Шейбона не сводится к вопросу демографии. Чувство дискомфорта, с которым он взирает на израильские заборы безопасности и еврейский брак, в действительности лишь частный случай желания стереть все отличия одной группы людей от других групп: «Я ненавижу гомогенность и обособленность, элитарность и сегрегацию, политику “красной черты” в жилых районах, возведение пограничных стен и разделительных барьеров. Я — за полукровок, за гибриды, за креолов, за синкретизм и слияние, за джаз, афробит и тайский сёрф‑рок, за интегрированные кварталы, открытые границы и абсурдно‑невероятную биографию Барака Обамы. Я за кухню по принципу “с миру по нитке”, свойственную морским портам и перекресткам, за семплирование и мэшап , за пастиши и коллажи. Я за неопределенность, амбивалентность, текучесть, неразбериху, замысловатость, многообразие, я за творческий балаган » .
Вот тема, проходящая красной нитью через всю речь Шейбона, тема, на которую он импровизирует буквально в каждом абзаце. Переплетая свой собственный еврейский путь с размышлениями об истории, он приходит к выводу, что иудаизм уцелел благодаря своей готовности «стирать старые разделительные линии и границы» и переосмыслять себя, благодаря тому что «открывал наши умы идеям, наши уши — музыке, наши рты — иностранным языкам, наши желудки — кухонной премудрости людей, живших за любой разделительной линией, которую мы в своей коллективной мудрости предпочитали игнорировать». Или, как говорит Арчи Столлингз, персонаж романа Шейбона «Телеграф‑авеню»: «Креольское <…> означает, что ты перестаешь проводить эти границы. Означает, что Африка и Европа варятся вместе в одной кастрюле».
В его речи перед выпускниками эта изгнанническая гибридность выглядит как «самый смак», хотя Шейбона мало беспокоит, чем оборачивалось «вываривание в одной кастрюле» для евреев (или креолов) в прошлом. Повествуя, что, сидя за столом во время пасхального седера, он размышлял о том, как менялся и должен вновь измениться иудаизм, он сообщает, что думал о временах, «когда в Иерусалиме вырос великий Храм, когда он был разрушен и наша история сделалась историей изгнания», но наше возвращение в Землю Израиля так и остается без упоминания. В «Союзе еврейских полисменов» персонаж Шейбона Меир Ландсман говорит: «Мне все равно, что там якобы было обещано какому‑то идиоту в шлепанцах, претендующему на славу оттого, что ради какой‑то блажной идеи он готов был перерезать глотку родному сыну. Родина моя — в моей шляпе. Лежит в дорожной сумке у моей бывшей».
Как писал покойный литературный критик Д. Г. Майерс, «с такой точки зрения сионизм представляет собой предательство еврейской истории, а изгнание — надлежащее состояние евреев». Претензии Шейбона к Государству Израиль идут намного дальше, чем его критика определенных политических решений государства и общин поселенцев. Любая конкретная нация (но особенно евреи), любая конкретная религия (но особенно иудаизм), все, что делает нас уникальными «нами», — неисчерпаемый источник стыда. Шейбон предпочел бы сам принадлежать к «племени, которое считает нации и границы устаревшими измышлениями» и чтобы его дети переженились с людьми из этого племени.
В одной из мишнайот трактата «Бава батра» говорится о двух соседях — пчеловоде и земледельце, выращивающем горчицу, которые должны сделать так, чтобы пчелы не подлетали к горчичным полям. Медовая горчица очень вкусна, но, допустив пчел к цветам горчицы, вы погубите и пчел, и горчицу, так как они должны развиваться самостоятельно, храня верность своим цельным характерам. Шейбон забывает, что для «мэшапов, пастишей и коллажей» требуются различия. Гибридность не исчерпывается вопросом, сколько процентов генетического материала совпадает у сексуальных партнеров. Гомогенность и гетерогенность надо понимать не буквально, не как отсылку к генетическим галлотипам, а как метафоры, помогающие исследовать тождество и различие.
Следовательно, в гимне Шейбона полукровкам и гибридам упущено из виду кое‑что, чему еврейская традиция, столь внимательная к различиям, посвящает целую библиотеку томов: смеси бывают разные. В учебной программе для раввинов стержневое значение имеют методы, позволяющие установить, какие ингредиенты сохраняют в смесях свою идентичность, придавая вкус, стабилизируя целое, либо благодаря присущему им значению, а какие ингредиенты — «батель», ничего не значащие, объявленные более не существующими.
Этот корпус познаний относится прежде всего к молоку и мясу, к кастрюлям и сковородам, но зиждится на стоящих за ним представлениях об индивидуальной и групповой идентичности: как малочисленное меньшинство сохраняет свою идентичность, смешавшись с подавляющим большинством? Как разные ингредиенты абсорбируются и придают вкус целому? Когда смесь перестает быть совокупностью своих ингредиентов и становится новым веществом?
Шейбон говорит, что у него вызывают дискомфорт «монокультурные места», «один язык, одна религия», но приложение этих терминов к иудаизму просто ошарашивает. Практически каждая еврейская община в истории сформировала свой собственный диалект. Одних только иудеоарабских диалектов — пять. Существуют головокружительное разнообразие еврейской культуры и многообразные проявления еврейской религиозности. Шейбон, однако, не имеет доступа к этому поразительному многообразию, так как не говорит ни на одном еврейском языке. Вспоминается, как в классическом рассказе Синтии Озик «Зависть, или Идиш в Америке» его герой Эдельштейн сетовал на американских еврейских писателей: «Нужно хоть ЧТО‑ТО ЗНАТЬ! Хотя бы разницу между рав и ребе! <…> А их идиш! Словечко тут, словечко там. На одной странице шикса, на другой поц, вот и весь лексикон» .
Шейбон пишет: «Я занимаюсь своим ремеслом на английском, этом великолепнейшем из креольских языков», словно одно лишь умение говорить на английском, многослойном языке с множеством заимствованных слов, уже делает человека полиглотом. Возможно, почувствовав, что тут что‑то не то, Шейбон добавляет: «…в моем личном доме языка обитает дибук идиша». Увы, дибук — это маленький (тот самый, замеченный Эдельштейном) и не очень страшный — а также не очень осведомленный.
Следовательно, хотя Шейбон восславляет даже самые поверхностные кросскультурные смешения, описываемый им иудаизм — иудаизм американцев в третьем поколении, обитающих в пригородах, лишь одна из нитей — моноязычная, монокультурная, монохромная (но необязательно монотеистическая), — из которых состоит совокупность еврейского опыта.
В своей речи Шейбон три раза особо высмеивает шабатний эрув. В его понимании эрув — просто еще одна граница, еще один способ, которым евреи маркируют, кто допущен в их круг, а кто нет. Но «эрув» буквально означает «смешение» или «объединение». Стоящая за ним юридическая теория гласит, что много разных частных и наполовину частных владений можно объединить в одно «домохозяйство», чтобы в шабат человек мог переносить вещи из одного владения в другое. При создании эрува требуется вести переговоры со всеми (в том числе с евреями, не соблюдающими обрядов, и с неевреями), кто пользуется этим пространством сообща. «Стены» эрува в действительности обычно вовсе не стены. Они состоят всего лишь из столбов и проволоки, их концепция основана на предпосылке, что два столба с перемычкой образуют дверной проем. Эрув воздвигает вокруг общины стены, которые на всем протяжении представляют собой двери.
Разве не именно этого хочет Шейбон? Разве эрув не демонстрирует, что еврейский анклав может быть открытым и проницаемым в обоих направлениях? Уже сама идея стены, состоящей из дверей, рушит дихотомии Шейбона. Она отражает иной способ проведения границ — инклюзивный, открытый для смешений, слияний и объединения. Увы, «нужно хоть ЧТО‑ТО ЗНАТЬ!». Но, Шейбон, напротив, видит и хочет видеть только одно — то, что эрув отделяет «внутри» от «вне», и потому ему ненавистен; жить в эруве и жить в Хевроне — совершенно одно и то же. Нет необходимости проводить различия.
Хеврон, маленькая и сильно укрепленная еврейская община с кровавой историей, окруженная сотнями тысяч палестинцев, в понимании Шейбона — пример всего, чем плох партикуляристский иудаизм. Для него это reductio ad absurdum иудаизма с его «гигантской взаимозамыкающейся системой различий и разделений» — на евреев и неевреев, мужчин и женщин, кошерное и трефное, чистое и нечистое. Собственно, хотя Шейбон об этом не упоминает, именно в Хевроне тот самый «идиот в шлепанцах» Авраам получил повеление пометить свое тело знаком своего партикуляризма — особенной миссии, особенного завета, заключенного им с Б‑гом.
Однако в одном очень важном аспекте Шейбон приводит важный аргумент, оставшийся незамеченным некоторыми из его критиков. Он пишет: «Любая религия, которая опирается на обязательную эндогамию, чтобы выжить, в моем понимании больше не подтверждает свою весомость для повседневной жизни людей». Он совершенно прав. В идеале еврейские браки должны заключаться по любви между двумя людьми, которые говорят на общем еврейском языке, празднуют и скорбят в одном и том же календарном ритме, приобщены к общей культуре. Иудаизм продолжает жить благодаря глубине, красоте и сложноустроенности своих традиций, а не благодаря истеричным требованиям заключать браки с людьми своей национальности, браки между индифферентными евреями. Если уж иудаизм подвергся, так сказать, разбавлению водой и прореживанию, охрана границ общины мало что даст.
Вызов, брошенный американскому иудаизму, — вовсе не тот, который исходит от Шейбона, не призыв выбирать открытость и гибридность, отвергая закрытые религиозные границы; но, в сущности, это и не призыв выбирать непохожесть, отвергая ассимиляцию. Собственно, этот вызов ближе к тому, на который указал Эдельштейн: мы должны выбирать знание, отвергая невежество. В результате появится креативный, уверенный в себе иудаизм, который не боится встречаться с другими культурами и абсорбировать их элементы и готов, в свою очередь, оказывать на них влияние, — появится здоровая еврейская община, обнесенная стенами, которые в действительности двери. 
Оригинальная публикация: Michael Chabon’s Sacred and Profane Cliché Machine
Израильская писательница опубликовала открытое письмо с призывом осудить Трампа
Космический полет Майкла Чабона в прошлое
