«А вот проклятья, которые постигнут вас

и исполнятся, если вы не будете слушаться Господа, вашего Бога, если не будете неукоснительно следовать всем Его заповедям и законам,

которые я передаю вам сегодня. <…>

Господь поразит тебя безумием, слепотой

и смятением…»

Дварим, недельная глава «Ки‑таво»

Как Либер из местечка Белз оказался в Вологодской губернии — отдельная большая история. А как он стал управляющим огромным лесным имением графа Олсуфьева — история еще больше первой. Говорят, будто графу просто понравился сноровистый жидок, повстречавшийся ему на ярмарке. Дал ему граф одно поручение и остался доволен. Послал со вторым — отменно справился. Третье — лучше первых двух. Тогда Олсуфьев недолго думая выгнал прежнего управляющего, степенного и не очень расторопного немца, и передал имение Либеру.

Тот чуть носом землю не рыл, лишь бы угодить графу. Ночей не спал, рыскал по полям, лесам и амбарам, точно серый волк в поисках добычи. И угодил — в первый же год его хозяйствования имение принесло доход в три раза больший, чем граф получал до тех пор.

С того момента авторитет Либера стал непререкаемым. Граф полностью ему доверился, только денежки подсчитывал. Олсуфьев был странным барином: огромного роста, жилистый, без единой жиринки, в одиночку с рогатиной хаживал на медведя. Охоту любил больше всего на свете и одевался не как граф, а как охотник. Круглый год ходил в косматой черкесской папахе и грубой домотканой свитке и сквернословил, точно мужик. Его вполне устраивало, что все хлопоты по имению взял на себя верный Либер, и теперь он мог полностью отдаться главной своей страсти — охоте.

У графа был единственный сын по имени Саша, наследник несметного состояния. Олсуфьев отправил сына в столичный университет ума‑разума набираться, да тот увлекся политикой, связался с бунтовщиками и угодил в Сибирь. Освободить Сашу стоило графу больших денег, но из острога тот вернулся невменяемым. В редкие минуты просветления Саша рассказывал о страшных тюремных порядках и плакал, как обиженный ребенок.

Граф повез его в Петербург к самым лучшим врачам, истратил на лечение и курорты целое состояние, да без толку. Вернувшись под Вологду, он собрал в свое имение знахарей, ведунов, чудодеев и посулил кучу золота. Полгода старались колдуны — травами поили, изгоняли беса, водили ночью голым по чащобе, в землю по шею закапывали — и тоже без всякой пользы.

В один из вечеров, когда граф в дурном расположении духа мерил шагами двор усадьбы, нервно покуривая трубку с длинным чубуком, Либер приблизился к нему и слегка поклонился в знак того, что хочет о чем‑то спросить.

— Чего тебе? — раздраженно бросил граф.

— В моем местечке Белз, — почтительно произнес Либер, — живет ребе Шолом Рокеах, известный чудотворец. Может быть, стоит показать ему вашего сына?

— Видал я этих чудотворцев, — махнул рукой граф. — Полную усадьбу навез. Жрут в три горла, а толку никакого.

— Про чудеса ребе Шолома я знаю не понаслышке, — настаивал Либер. — Сам видел. Завозят к нему во двор больного на тележке, а уходит он своими ногами.

— Сам, говоришь, видел? — с подозрением спросил граф.

— Своими собственными глазами, — заверил Либер.

Ему давно хотелось побывать в Белзе, повидать родных и знакомых, немного прихвастнуть достатком и положением, но вырваться из нескончаемого круга хозяйственных забот было практически невозможно. Если бы не святая суббота, он бы так и носился по имению без перерыва и отдыха. Давая Олсуфьеву совет посетить Белз, Либер рассчитывал, что тот непременно возьмет его с собой как человека, знающего ходы и выходы.

Так и получилось. Спустя два дня роскошная карета графа уже катила по расхлябанным дорогам Вологодской губернии, направляясь в далекий Лемберг. Сам Олсуфьев скакал рядом на горячем жеребце, то и дело пускаясь в погоню за шальной лисицей или перебегающим дорогу зайцем.

До Белза добирались больше недели. И хоть карета была на толстых рессорах, а внутри выложена кожаными подушками, Саша, Либер и двое слуг были едва живы от тряски. Дороги Российской империи той поры представляли собой сущее наказание для путешественников.

Родное местечко показалось Либеру грязным и унылым захолустьем. Оставив графа устраиваться на постоялом дворе, он поспешил к ребе.

— Либер, — удивился служка, — живой! А мы‑то думали, давно сгнили твои косточки. Сколько лет ни слуху ни духу. Благословен Господь, воскрешающий мертвых!

Он внимательно оглядел гостя и удивился:

— Как ты, однако, роскошно одет. И не по‑еврейски.

— Служба обязывает, — объяснил Либер. — Я управляющий у графа Олсуфьева. Целыми днями на виду у иноверцев. Зачем гусей дразнить?

— Гусь очень важная птица, — согласился служка. — А к нам‑то тебя что привело? Тут совсем другой курятник.

— Хочу помочь ребе Шолому освятить Имя Всевышнего.

— Однако, — покрутил головой служка. — Какие благородные у тебя намерения. А ты ребе спросил, нужны ли ему помощники?

— Вот для того я и пришел, — ответил Либер, за долгую дорогу тщательно продумавший предстоящий разговор.

— Ладно, — согласился служка. — Сейчас выясню.

Он скрылся за дверью комнаты ребе Шолома и спустя минуту вышел, оставив ее приоткрытой.

— Заходи.

Либер с трепетом переступил порог. Он много лет не был на приеме у ребе, а в юности приходил к нему довольно часто. Ребе сильно постарел, сгорбился, только глаза по‑прежнему сияли живым ярким блеском.

— Привез гостей, сынок? — спросил ребе так, словно они расстались пять минут назад, и Либер понял, что ему уже все известно.

— Если вы излечите наследника графа, — сразу начал он, — весть об этом сразу разлетится по Вологодской губернии. Все будут знать, что ни врачи, ни колдуны, ни знахари не смогли помочь сыну Олсуфьева, и только вмешательство Бога евреев…

— Меня совершенно не интересует, — перебил его ребе, — что будут говорить колдуны Вологодской губернии. Хватит того, что я ежедневно стучусь во все небесные врата, пытаясь уладить беды моего народа. Извини, Либер, на иноверца у меня просто не остается сил.

Либер вышел из дома ребе с видом побитой собаки. Он не представлял, как преподнести эту весть графу. Не замечая ничего вокруг, он бродил, точно сумасшедший, по улицам местечка, пока ноги сами собой не привели его к постоялому двору.

— Ах, у него нет сил для иноверца?! — воскликнул граф, и его правая щека задергалась. — Тогда и у меня нет таких сил! В моих имениях проживает больше трехсот душ евреев. И все кормятся из моих рук! Да я их сейчас, к чертям собачьим, вышибу, чтобы запаха не осталось. А тебя первого, понял! В карету мою даже не пробуй соваться, бери ноги в руки и чапай пешком в Вологду. Соберешь манатки, жену под одну ручку, детей под другую, и брысь на рысях.

Что такое «брысь на рысях», Либер не понял, но, упросив графа подождать с отъездом, кинулся к ребе.

— Беда, большая беда! — закричал он, бесцеремонно отодвинув служку. — Из‑за одного иноверца триста евреев пойдут по миру!

Ребе выслушал сбивчивое объяснение Либера и задумался на несколько секунд.

— Передай графу — исцеление близко. Пусть он немедленно отправляется домой, а в седьмой по счету деревне от Белза отыщет священника, и тот вылечит его сына.

В дорогу собрались не мешкая. Либер не успел повидаться с родственниками, не успел сходить на кладбище. Пока он бродил по местечку, не решаясь вернуться на постоялый двор, хозяин двора рассказал Олсуфьеву множество удивительных историй о ребе Шоломе. Выслушав известие, принесенное Либером, граф поначалу вспылил, но, быстро остыв, сожалел, что повел себя столь бесцеремонно со святым человеком. Теперь же, получив ободряющее указание от праведника, он полностью уверился в благополучном исходе дела и стремился выполнить все как можно быстрее.

Карета загромыхала по колдобинам дороги, и вскоре грязный Белз остался позади. Либер молча трясся на кожаных подушках. Лучи закатного солнца, пробиваясь сквозь узкое, покрытое пылью окошко, вычерчивали на полу розовый квадрат. Саша спал, открыв рот. С нижней губы свисала блестящая ниточка слюны.

«Что же будет, — думал Либер, — что с нами будет?»

Либеру уже рассказали о том, к кому ребе Шолом послал графа. Поп был яростным антисемитом и не упускал случая досадить евреям. Каждую неделю из окрестных местечек доходили слухи о новых кознях попа, и вот, вместо того чтобы одним движением руки утихомирить негодяя, ребе отправляет к нему больного на излечение. Стоит только графу сказать священнику, кто его послал, как произойдет взрыв.

Либер тяжело вздыхал и пытался отогнать от себя черные мысли. Ребе знает, что делает. Надо ему поверить и положиться на милость Всевышнего. Но мысли возвращались одна горше другой.

На въезде в седьмую по счету деревню Олсуфьев остановил первого попавшегося крестьянина и выяснил, где живет батюшка. Дом под высокой крышей больше походил на барское жилище, чем на пристанище деревенского священника. Увидев въезжающую во двор карету, хозяин вышел на крыльцо. Ражий, пузатый, с тремя апоплексическими подбородками, в новой, но уже испещренной жирными пятнами рясе, он с удивлением взирал на гостей. Простецкий вид графа ввел его в заблуждение.

— С чем пожаловали? — рыкнул он, когда карета остановилась и Саша, поддерживаемый Либером, позевывая, выбрался наружу.

— Не по‑христиански гостей привечаете, батюшка, — буркнул граф, не привыкший к такого рода обращению. Если б не наказ святого человека, он бы уже ответил наглому попику.

— Как тебе полагается, так и привечаю, — огрызнулся поп. — Язык придержи, холоп. Карета графская, а где его сиятельство?

— Я и есть его сиятельство, — сказал граф, легко спрыгивая с лошади. — Граф Олсуфьев, не слыхали, батюшка?

Его голос и манера держаться остановили попа.

— Нет, не слыхал, — произнес он куда вежливее. — Добро пожаловать в наши палестины, ваше сиятельство. Взойдите в дом, самовар только вскипел.

— Спасибо, спасибо. Мы, собственно, к вам по делу, — начал граф, не желавший терять ни минуты. Он поднялся на крыльцо и, остановившись возле попа, указал на Сашу: — Мой сын болен, разум его оставил. Еврейский праведник из Белза послал его к вам.

— Кто послал? — И без того красное лицо попа приобрело багровый оттенок.

— Еврейский ребе по имени Шолом, — повторил граф. — Он сказал, что вы сможете излечить моего сына.

— Подлое племя христопродавцев! — завизжал тонким голосом поп. — Вонючие чесночники, пархатые жиды! Не желаю ничего слышать ни про них, ни про их ребе!

Граф с удивлением посмотрел на попа. А тот, распаляясь, продолжал кричать:

— Кровь христианскую пьют, болезни разносят, отравляют святые колодцы!

— Помилуйте, батюшка, — удивился Олсуфьев. — Про какие колодцы вы говорите?

— Отравляют, сам видел! — поп затопал ногами. — Спозаранку выйдешь к колодцу посреди деревни, а они уже там, черные, горбоносые, на телегах своих бочки с ядом привозят и льют, льют прямо в колодец.

— Что это с батюшкой? — спросил граф у слуги, выскочившего на крик из дома. Тот недоуменно пожал плечами.

— Давно с ним такое? — тихо поинтересовался граф.

— Сегодня в первый раз, — ответил слуга.

— Никакого интереса не желаю иметь от племени злодейского! — продолжал поп. Он заходился от крика, захлебывался слюной, подняв вверх кулаки, размахивал ими над головой.

— Солнце застят, луну прикарманили, воздух испортили, Бога распяли, будьте вы прокляты, иуды непотребные!

Голос его сорвался, ноги подкосились, поп упал на крыльцо и забился в эпилептическом припадке.

Граф сбежал по ступенькам крыльца.

— Ошибся твой ребе, — бросил он Либеру. — Сумасшедшего не лечат у сумасшедших. Или ты неправильно его понял, или твой ребе…

— Отец, — осмысленным голосом спросил Саша, — отец, кто этот священнослужитель и как мы оказались в его доме?

Граф от изумления раскрыл рот.

— Я помню, как заснул в своей камере, — продолжил Саша, — а открываю глаза и нахожу себя в нашей карете. Объясни мне, что происходит, отец?

— Ты долго болел, — нашелся граф, — я возил тебя к лекарю, и лечение, слава Богу, подействовало.

— А как же острог? Ведь меня посадили на десять лет!

— С острогом все в порядке, — успокоил его Олсуфьев. — Ты помилован высочайшим указом самого государя.

— Я хочу домой, отец! — воскликнул разрумянившийся от волнения Саша. — В наше вологодское имение. Хочу вдохнуть родной воздух, посидеть на скамейке под старой липой. Ты знаешь, там, в остроге, я понял, насколько был счастлив, и горько сожалел о легкости, с какой променял свое счастье на дурацкие выдумки.

Граф украдкой отер глаза.

— Да, Саша, мы едем домой. Осталось только поблагодарить врача за лечение.

— Едем в Белз? — уточнил Либер.

— Конечно! Разве я похож на неблагодарного пса? Сколько ребе назначит, столько я и заплачу. Причем с радостью!

В местечко возвращались уже в темноте. Либер опустил окошко и жадно пил пахнущий колосящейся рожью ночной воздух. В нагретой за день карете воняло кожей и конским потом.

Либер думал о ребе. О том, как тот перебросил попу безумие Саши. И еще о том, сколь непонятны простому человеку пути праведника: вот он вроде бы рядом, даже можно коснуться его рукой, а как далек от других людей. На фиолетовом меркнущем небе низко висели близкие, но недоступные звезды.

— Деньги? — удивился ребе Шолом, когда Либер передал ему предложение Олсуфьева. — Зачем? Мне ничего не нужно. Пусть относится получше к евреям, живущим в его владениях, вот самая лучшая плата.

— Жаль, — огорчился граф. — Евреи евреями, ребе может не беспокоиться, я о них не забуду. Но мне бы хотелось порадовать именно его.

— Я думаю, — осторожно подал голос Либер, — если граф порадует учеников ешивы, он порадует и ребе.

— Ты уверен? — с сомнением в голосе спросил граф.

— Давайте спросим служку.

— Вне всяких сомнений, — подтвердил служка. — Ребе любит ешиботников, словно собственных сыновей.

— Составь мне список, — приказал Олсуфьев.

Служка немедленно написал имена учеников, и граф отсчитал сумму, достаточную, чтобы одеть всех с ног до головы.

Олсуфьев с сыном и Либер вернулись в вологодское имение, и с тех пор, до самой своей смерти, граф необычно благоволил евреям.

*   *   *

— Йосл‑водовоз рехнулся! — это известие облетело городок с быстротой молнии. Впрочем, для того, чтобы облететь Пшисху (так евреи называли местечко Пшисуха), не требовались ни молния, ни ее скорость. Ленивый обходил местечко за два часа, а торопыга управлялся за час.

Йосл‑водовоз — фигура в Пшисхе известная. Коренастый, одинаково широкий в плечах и в поясе, с тонким кривым носом, желтыми от курева усами и светлыми, точно выцветшими на солнце глазами, он с утра до вечера колесил по местечку, развозя воду в большой, позеленевшей от времени бочке. Телегу с бочкой таскала дряхлая коняга, еле волочившая ноги. Казалось, она упадет на следующем шаге, но проходил год, за ним еще один и еще, а коняга, понукаемая вялыми окриками Йосла, все таскала и таскала бочку по Пшисхе.

Весна в том году выдалась ранняя, быстро сошел снег, но промерзшая за зиму земля никак не оттаивала под лучами нежаркого солнца. Потерявший осторожность Йосл пробегал пару дней в расстегнутом зипуне и подхватил какую‑то лихоманку. Трепало его крепко; провалявшись неделю в жару и потеряв изрядно в весе, больной медленно приходил в себя, нещадно дымя трубкой.

Говорливостью он никогда не отличался, поэтому к каждому его слову прислушивались. Сумасшествие, навалившееся на Йосла, домашние заметили очень быстро. Да и как можно было такое не заметить?!

— Сынок, — доверительно толковал Йосл старшему сыну. — Ты, поди, и не догадываешься, какие важные люди живут в нашем городе?

— Ну почему же, отец, — устало отвечал старший сын, слышавший эту новость в десятый раз. — Догадываюсь, конечно, догадываюсь.

— Не‑е‑ет, ты о таком и думать не можешь. Известно ли тебе, кем на самом деле является военный комендант Пшисхи?

— Ну, и кем? — подыгрывал сын. Синекура военного коменданта принадлежала отставному штабс‑капитану, вся служба которого заключалась в составлении отчетов.

— Знай же, сын, — Йосл понижал голос до трагического шепота, — под личиной дурака и пьяницы скрывается сам пророк Элияу.

Сын живо представлял себе синюшную физиономию коменданта, с лохматой бородой, злыми глазами и щеками в пунцовых разрывах кровеносных сосудов, и с трудом удерживался от смеха.

— А знаешь, кто таков городской голова? — продолжал ничего не замечающий Йосл. И, не дожидаясь ответа, жарко шептал: — Это сам царь Мессия! Да, именно он, собственной персоной.

Собрали деньги и пригласили доктора, единственного врача Пшисхи. Посверкивая стеклами очков в тонкой золотой оправе, доктор осмотрел больного, прослушал стетоскопом, постучал маленьким молоточком из черного полированного дерева по коленкам. Потом долго говорил с Йослом, согласно кивал, выслушивая правду о военном коменданте и городском голове, а потом, выйдя в другую комнату, решительно объявил:

— Последствие горячки. Временное помутнение сознания. Скорее всего, пройдет со временем. А может быть, и не пройдет. Все зависит от сил организма. Будем надеяться на лучшее.

— Пока это лучшее наступит,  —  с горькой усмешкой сказала жена Йосла, — он сделается посмешищем всего города. Его до конца жизни дразнить будут. И нас вместе с ним.

— Так не выпускайте его из дому, — посоветовал врач.

— Шила в мешке не утаишь.

На следующий день после визита врача старший сын помог отцу надеть субботнюю одежду и, придерживая его за локоть, повел к ребе. К тому времени ребе Бунем уже прославился по всей Польше как праведник и чудотворец. Попасть к нему на прием было совсем непростым делом. Но нет таких ворот, которые не открывают упорство и желание.

Увидев перед собой ребе, Йосл немедленно поведал и ему свою новость:

— А вы знаете, ребе, что в нашем городе живут пророк Элияу и царь Мессия?

— И кто же они? — без тени удивления спросил ребе.

— Военный комендант и городской голова.

— А кто я? — спросил ребе Бунем.

— Вы? — опешил Йосл. — Вы ребе!

— А если я ребе, — продолжил ребе Бунем, — как я могу не знать, что в моем городе проживают столь важные персоны?

— Вы, конечно же, знаете, — поспешил ответить Йосл, — просто не хотите говорить об этом.

— А ты откуда знаешь?

— Догадался! Сам!

— Молодец, — похвалил ребе. — Хорошо, что догадался. Но знать об этом должны не все. Еще не пришло время. Поэтому поступай, как я: знай и молчи. Пусть это останется нашим с тобой секретом.

Йосл важно кивнул:

— Обязательно, ребе. Больше никто от меня слова не услышит! Под пытками не выдам.

— Не нужно пыток, Йосл. Иди домой и будь здоров.

Переполненный чувством собственного достоинства, Йосл отправился домой и до самого выздоровления не рассказал о своем открытии ни одной живой душе.