Материал любезно предоставлен Tablet

В последнее время я плохо себя контролирую.

Например, не могу сдержаться и поздно вечером наедаюсь ореховыми конфетками M&Ms, не в силах от них оторваться, как пьяница не может оторваться от джина. (Да, джин я тоже пью.) Мне не удается сохранять спокойствие, когда я читаю новости: я чувствую, как черная желчь набухает во мне при каждом известии об очередном возмутительном инциденте. Когда я узнаю, что какой‑то еврей сказал и сделал нечто, с моей точки зрения, неправильное, я поспешно осуждаю его как еще одну тупую марионетку.

Каждый раз, когда я поддаюсь этим черным мыслям, я лезу в свой бумажник. Там я теперь держу маленькое фото улыбающегося рабби Менахема‑Мендла Шнеерсона, покойного Любавичского ребе.

Если бы мне сказали об этом 6‑7 лет назад, я бы, наверно, высмеял этого человека и вернулся бы к своему чизбургеру с беконом. Но за последние несколько лет я глубже погрузился в еврейскую жизнь и почувствовал, что мне нужен наставник. В сочинениях Ребе, в его лекциях я увидел не попытку подавить, пристыдить и подчинить меня, заставить соблюдать, а наоборот, заверение, что мой путь к Б‑гу хорош по одной причине: потому что это мой путь и только мой. Так же как и трефная пища в прошлом была моим выбором, а ночные треволнения по поводу какого‑то придурка в Твиттере, к сожалению, и по сей день мне свойственны, так же мне присуща и способность преодолеть эти слабости и стать лучше.

Поскольку на эту неделю выпадает 25‑я годовщина смерти Любавичского ребе, я обратился к архивам (с помощью ребят из еврейских образовательных медиа) и нашел там немало воспоминаний женщин и мужчин, которые, подобно мне, обращались к Ребе за советом, благословением или иными формами эмоциональной и духовной поддержки. Посмотрите — и вы увидите череду самых разных людей: поэтов и политиков, генералов и врачей, богобоязненных и атеистов, евреев всех сословий и убеждений.

Например, Авраам Шлёнский, один из великих ивритских поэтов ХХ века, переписывался с Ребе на протяжении десятилетий. В Париже 1930‑х, будучи еще молодыми студентами, они оба неторопливо формировали свою будущую личность. Шлёнский был бунтарем, который бросал вызов преклонению старших поколений перед неизменным библейским ивритом, стремясь сделать его более свежим, более разговорным; Шнеерсон — религиозным ученым и студентом‑инженером, а также человеком непоколебимой веры.

«Прежде, чем мы расстанемся, — писал молодой раввин, — я бы хотел прояснить суть наших встреч … и эту удивительную связь между нами, между нашими душами, между двумя людьми, укорененными в своих разных идеях и верах, связь, которая столь же важна для меня, как если бы это были кровные узы». И дальше Ребе уверяет раздражительного поэта, как будет уверять еще не раз на протяжении их многолетней переписки, что несмотря на все его протесты он тоже человек веры и что однажды его вера выйдет на поверхность.

«Не забывай, — продолжает Шнеерсон, используя язык Тании, базового мистического текста в любавичской традиции, — что мы оба находимся посредине: нам суждено провести всю жизнь в борьбе двух душ, которые действуют внутри нас: божественной и животной. И не забывай также, что между нами всегда будет особая дружба».

Искренность Ребе, его теплота и его способность видеть в жизненном выборе другого человека просто иной способ общаться со Всевышним покорили поэта. И тогда, когда он эпатировал Палестину своей похабной игрой слов, и позже, когда он стал самым крупным литературным львом в молодом еврейском государстве, Шлёнский продолжал писать своему другу. Много лет спустя, будучи уже пожилым человеком и всемерно почитаемым поэтом, давшим ивриту лучшие переводы Шекспира, Пушкина и Чехова, Шлёнский поехал в Нью‑Йорк и там сразу же поспешил увидеться со своим старым другом. После этой встречи он написал «Стихи длинного коридора», пожалуй, свою лучшую книгу. Как он сам заявил израильской прессе, вдохновением для названия и темы книги послужил его разговор с Ребе, и коридор — это метафора жизни души в этом мире, прежде чем она вступит в настоящую обитель великолепия в мире грядущем. Ребе был прав: у Шлёнского всегда была вера, и лишь высвободив ее, он написал свои лучшие стихи.

Артур Миллер тоже обнаружил у Ребе удивительную склонность к поэтизации. Когда они встретились в 1957 году, Ребе порадовал знаменитого драматурга известной историей про хасидского учителя ребе Зушу из Аннополя, признававшегося, что многое понял про служение Б‑гу из наблюдений за ворами. Воры, говорил реб Зуша, делают свое дело тихо, никому не говоря об этом, они всегда готовы подвергнуть себя величайшей опасности и очень внимательны к мельчайшим деталям. Они неизменно уверены в себе и оптимистичны, и, потерпев неудачу однажды, пробуют снова и снова. Это была хасидская мудрость, изложенная в сценической форме, и Миллера она очень впечатлила.

Но особенное удовольствие, роясь в обширных архивах Хабада, получаешь, читая о встречах Ребе с политическими деятелями. Как только вы просматриваете запись визита Менахема Бегина — премьер‑министр прибыл, чтобы попросить благословения Ребе, прежде чем отправиться в Вашингтон на встречу с президентом Картером, — вы натыкаетесь на монолог предшественника Бегина на посту премьер‑министра Ицхака Рабина. Этот генерал и премьер‑министр был известен своей бесстрастностью и равнодушием к традиционному иудаизму. Будучи первым израильским премьером — уроженцем Земли Израиля, Рабин являл собой олицетворение сабры, сионистский идеал нового еврея, свободного от бремени столетий, проведенных еврейским народом в изгнании. Однако, когда его назначили послом Израиля в Соединенных Штатах, он счел необходимым посетить Ребе. Несколько десятилетий спустя он рассказывал об этой встрече израильскому радиожурналисту, причем рассказывал очень подробно, забыв о своей обычной лаконичности:

«Он спросил меня: “Каково вам быть представителем единственного еврейского государства среди 120 представителей государств нееврейских, чувствуете ли вы себя одиноко?”». Рабин в ответ дал подробную оценку дипломатического положения Израиля, но понял, что Ребе имел в виду другое: евреям суждено стоять на отшибе, поскольку они избраны Б‑гом для выполнения особой роли, или же они просто являются жертвами предрассудков других народов? Ребе, вспоминает Рабин, говорил о божественном избрании, видя в нем как особую честь для еврейского народа, так и источник его вечной и тотальной изоляции. Рабин слушал в восхищении, и тут Ребе задал ему личный вопрос. Он спросил генерала, только что участвовавшего в победоносной Шестидневной войне, как он считает: должны ли мы довольствоваться своим уделом в жизни или стремиться к большему? Рабин предпочитал помалкивать и слушать Ребе и внимательно отнесся к словам Шнеерсона о том, что, конечно, человек обязательно должен быть доволен всем тем, чего он уже достиг, но нельзя останавливаться и нужно дальше совершенствоваться во всех областях жизни. «Мы очень разные люди, — так Рабин заключил свой рассказ, звуча взволнованно, вопреки своему обыкновению, — Ребе — великий знаток Торы и ценностей иудаизма, а я — плод земли Израиля и человек нерелигиозный. Но для меня это была большая честь — услышать, как он смотрит на вещи. До того я никогда ни с кем не говорил на такие темы, и уж точно у меня не было собеседника его уровня».

Эти рассказы увлекательны как исторические анекдоты. Но они еще более важны в качестве вполне актуального руководства, как жить в наши переломные времена. Читая архивы Хабада, я представлял себе Ребе в его небольшом кабинете на 770 в Бруклине, где он принимал всех своих высокопоставленных гостей. Они приезжали не для того, чтобы заручиться поддержкой искусного закулисного игрока — Ребе был влиятельной фигурой, но редко вмешивался в политику в отличие от некоторых других крупных раввинов (например, Овадии Йосефа) и не одаривал своих собеседников мирскими дарами крупнее, чем та знаменитая долларовая купюра, которую он просил всех отдать на благотворительность. Его дар имел другое измерение, и только это имело значение и для знаменитых, и для неизвестных посетителей, выстраивавшихся в очередь возле его кабинета и ожидавших, пока он с улыбкой не пригласит их войти. Его дар был в способности увидеть добро в каждом из них, в каждом из нас.

Этот тезис иллюстрирует одна история, рассказанная в замечательной новой книге Мендла Калменсона «Позитивная предвзятость», основанной на учении Ребе. Однажды Ребе помогал создавать некую некоммерческую организацию и, прекрасно понимая, что еврейский мир расколот на партии, решил держать свое участие в тайне. Он объяснял, что не хотел своим именем никого отвлекать от текущей работы и не желал никакого вознаграждения за свою помощь кроме хороших результатов самого предприятия. Однако слухи об участии любавичского движения в создании этой организации все же поползли, и немедленно раввин из другого ортодоксального течения не только вышел из организации, но и создал собственную конкурирующую организацию.

Директор первоначальной организации, сам не хасид, в возмущении пришел к Ребе за советом. Этот раввин, сказал он, ставит под угрозу дело, которым они все занимаются, исключительно из своих личных интересов. Как он может ставить мелочную политику выше принципов? Не разделяя его гнев, Ребе пересказал ему талмудическую дискуссию из трактата Сангедрин, 18б, где мудрецы обсуждают, при каких условиях цари и священники должны отойти от участия в делах, в которых имеют собственные финансовые интересы. Если даже достойнейшие среди нас, заключил Ребе, склонны поддаваться искушениям и преследовать собственную выгоду, то за это следует судить милосердно.

Кроме того, продолжил он, этот раввин должен восстанавливать общину, уничтоженную Холокостом. Ему необходимо найти значительные средства для этого, а его спонсоры не очень хорошо относятся к Хабаду. «Это дело всей его жизни, — пояснил Ребе. — Разве можно обвинять его за стремление любой ценой обеспечить успех своей столь важной деятельности?»

Даже когда под угрозой находились его собственные интересы и планы, Ребе предпочитал сочувствие вражде. Вместо распрей он проповедовал лимуд зхут — идею, которую Калменсон изящно трактует следующим образом: в каждом встречном ищи заслуги, а не ошибки.

Есть ли что важнее этого наставления? И есть ли лучший совет для тех из нас — а на самом деле, для всех нас, — кому тяжело выполнять сложнейшую задачу религии — объединиться с теми, кто раздражает нас или разочаровывает, приносит нам боль или делает что похуже?

И когда я в порыве праведного гнева готов осудить другого еврея за его ошибки, настоящие или воображаемые, я открываю бумажник и минутку смотрю на фотографию улыбающегося Ребе.

И я хочу сказать тем из нас, кто проводит слишком много времени в социальных сетях, кто приходит в ярость от теленовостей, кто поспешно объясняет разногласия злым умыслом и рвет с друзьями при первом признаке разногласий, кто готов выгонять соратников за пределы лагеря, пока лагерь не опустеет: нам следует сделать так, как делали наши предшественники — считаем ли мы таковыми Авраама Шлёнского, Ицхака Рабина или Артура Миллера — и прислушаться к Любавичскому ребе. Урок, который он преподал нам, не очень легко выучить, но мы не можем его игнорировать. Чтобы еврейская жизнь в Америке, подвергающаяся сейчас большей опасности, чем когда‑либо прежде, продолжалась, нам нужно заново научиться любить — друг друга, себя, нашу традицию. И лишь великий раввин может научить нас этому.

Оригинальная публикация: Me Among the Believers